Их приближение я заметил еще за милю: две закутанные фигуры, катившиеся на велосипедах между белых, зимних деревьев; лица их были плотно обмотаны шарфами. Когда они приблизились, я смог услышать их разговор и увидеть клубившийся вокруг их ртов пар. Это было в декабре, в Нормандии – туманной и серой, как фотография, – и печальное красное солнце уже опускалось за лесистые холмы. Если не считать этих двух французских работяг, медленно приближавшихся ко мне на своих велосипедах, я был на дороге один, стоя со своей топографической треногой на жесткой, покрытой инеем траве; рядом, на обочине, под неуклюжим углом, стоял нанятый мною желтый «Ситроен». Было так чертовски холодно, что я едва мог чувствовать руки и нос и почти не топал ногами, чуть ли не из боязни, что отвалятся пальцы.

Мужчины подъехали еще ближе. Это были два старика, одетые в простенькие куртки и береты; на спине одного висел потрепанный армейский рюкзак с торчащим наружу длинным французским батоном. Шины их велосипедов оставляли на покрытой седым инеем дороге белые, пушистые следы. Здесь, в сельских глубинах Швейцарской Нормандии, транспорта почти не было, если не считать редкие трактора и еще более редкие «Ситроены-Мазерати», со свистом проносившиеся сквозь ледяные метели на скорости в девяносто миль в час.

– 

Bonjour, messieurs

, – крикнул я, и один из стариков притормозил и соскочил на землю. Он подвел свою машину прямо к треноге и сказал:

– 

Bonjour, monsieur. Qu'est-ce que vous faites?

[2]

– Мой французский не слишком хорош. Вы говорите по-английски?

Отец Энтон аккуратно налил мне стакан «Малмси» и в вытянутой руке, словно это была медицинская проба, пронес его через свой кабинет. Я взял его нетвердой рукой и сказал:

– Спасибо, отец. Это очень любезно с вашей стороны.

Он помахал рукой, как будто хотел сказать: «ничего, ничего», затем усадил свое обмякшее, древнее тело в кресло напротив и открыл табакерку.

– Так значит, вы ходили слушать голоса, – произнес он, захватывая щепотку измельченного табака.

Я кивнул.