Штабс-капитан, изрядно утомившись оглашением громоздкого бюрократического опуса, зачитал его заключительную часть:

— На основании вышеизложенного, комиссиею Военно-ученого комитета воздухоплавательный снаряд контр-адмирала Можайского в действительном виде либо с долженствующими усовершенствованьями признается для военного воздухоплавания неудобоприменимым.

Отставной моряк десятки раз слышал подобную военно-канцелярскую казуистику. Отличались резоны, вывод оставался прежним — денег не будет. Жалкие несколько тысяч рублей, выделенные на постройку прибора в начале восьмидесятых, давно кончились, имение перезаложено, из знакомых и родственников вытянуты все суммы, которые они смогли ссудить упорному изобретателю. Пенсия, каждый рубль из которой расписан на месяцы вперед, не позволяет закончить машину. Сыновья Александр и Дмитрий, уважающие отца, но уставшие от его многолетних бесплодных попыток поднять в воздух нелепую коптящую конструкцию, отказались участвовать в его деле и живут по-своему.

Флот умирает, но не сдается. Александр Федорович, давно разменявший седьмой десяток, с неизменным тщанием обходил чиновные коридоры Военного министерства. Кряжистая фигура моряка в черном контр-адмиральском мундире резко контрастировала с обличием сухопутных офицеров в зеленой форме, а его раскачивающаяся походка, словно на палубе фрегата, ничем не напоминала строевую выправку кабинетных шаркунов или кривоногую кавалерийскую стать. С петровских времен армия и флот были поделены на две непересекающиеся касты, внутри каждой из которых насаживалось презрение к иным. В угоду этой вражде часто забывалась главная задача вооруженных сил — военная защита интересов империи.

Нет, контр-адмирала здесь никто не оскорблял. Он получал положенное по уставу количество офицерской вежливости, его принимали, выслушивали. Но дальше дело не шло. В «родном» Морском министерстве дела обстояли еще хуже: коллеги-адмиралы интересовались только постройкой новых кораблей и сопутствующими изобретениями — системами управления огнем, навигации, снабжения, обслуживания и т.д. Морская авиация, в самом оптимистичном случае, представлялась им как привязные аэростаты для наблюдения за акваторией. Да и то, в эпоху паровых двигателей угольный дым из топок распространялся на многие мили, демаскируя эскадры. Посему разведывательное значение воздухоплавательный аппарат мог бы получить только при реальном радиусе действия во многие десятки миль. Как ни парадоксально, сухопутное ведомство, занимавшееся всеми военными вопросами, кроме морских, по определению исповедовало более широкий подход к техническим новшествам. Поэтому Можайский как на службу регулярно приходил в величественное здание на Дворцовой площади, просил, убеждал, доказывал, умолял, получал очередной отказ и снова добивался аудиенции у генералов.

Следующий день оказался на удивление солнечным и безветренным. Впрочем, отставного контр-адмирала, прожившего здесь много лет и привыкшего к переменчивости питерской погоды, кажущееся ее улучшение не могло ввести в заблуждение. Он прекрасно знал, что назавтра, а то и к вечеру, хляби небесные способны преподнести очередной мокрый сюрприз.

Оставленный Самохваловым адрес принадлежал крепкому особняку на Васильевском острове. Каждый раз, перебираясь через Дворцовый мост, старый моряк наслаждался контрастом с левобережьем Невы. Там — гулкие колодцы дворов, зажатые домами прямые улицы со сплошной мостовой от стены до стены, безжизненное царство камня, кое-где перерезанное рукавами речной дельты. Люди и лошади казались чужеродным слоем, беспорядочно намазанным на гранитный остов великого града Петрова. На васильевских линиях зелени чуть больше, ближе к Финскому заливу чуется запах моря, на горизонте возвышаются корабельные мачты, а землю занимает упорядоченный припортовый хаос. На седьмом десятке трудно менять привычки, сформированные в зрелые годы. Можайский помнил качающийся настил квартердека, брызги на стекле нактоуза, хлопанье серых парусиновых полотнищ, угольную копоть машины, а потом — зеленые бескрайние поля северной Малороссии и Вологодчины, где он провел столько лет и где вплотную подошел к идее снаряда тяжелее воздуха. Здесь, на северо-западе России, он гораздо лучше себя чувствовал не в городе, а в Красном Селе. Там на глазах вырастало его детище, которому он отдал гораздо больше сил, энергии, времени, да и, пожалуй, любви, нежели сыновьям.

Присутствие зелени у самохваловского дома обозначал палисадник, содержащий ряд куцых кустиков и, очевидно, газон. Без листвы и травы полоска живой природы выглядела по-мартовски мрачно, что никак не смущало воздухоплавателя, который с невероятно серьезным видом восседал на крыльце, делово черкал на листиках бумаги и раз в секунд тридцать с силой кидал мелкий камушек в толпу голубей. Когда сизари всполошенно взлетали ввысь, экспериментатор бросал на место прежнего птичьего выпаса энное количество хлебных крошек из растерзанной булки и продолжал наблюдать.

— Доброго здоровья, Александр Федорович! Пристраивайтесь рядом.

Контр-адмирал молча пожал Петину руку. Голуби, успокоившиеся после каменного гостинца, снова начали слетаться к дармовому угощению. Самые активные пикировали к кормушке, при приземлении выворачивали крылья, тормозя ими в воздухе, и садились точно к еде. Опоздавшие особи делали планирующий круг, выбирая наиболее хлебное место из оставшихся.

Собрание в просторной квартире доходного дома на Фонтанке имело атмосферу кружка хорошо знакомых и потому раскованных людей.

— Вы знаете, какой анекдот я услышал нынче про нашего любезного хозяина? Как-то в Крыму во время войны Дмитрий Иванович остался не у дел и, не зная, куда направить кипучую жизненную силу, обучился чемоданному делу и с тех пор себе и друзьям увлеченно делает чемоданы. Давеча, когда наш академик забрел в Гостиный двор, кто-то из покупателей спросил у приказчика: «Кто сей почтенный господин?» — «Ну как же! Это известный чемоданных дел мастер Менделеев».

Рассказчик, плотный немолодой мужчина с седыми усами и бородой, а также заметным польским акцентом, первый заразительно рассмеялся. Его история повеселила остальных, потом еще один бородач подхватил эстафету:

— Я вам скажу, Стефан Карлович, у нас в Москве рассказывают быличку похлеще. После того, как Европа прочла статьи Дмитрия Ивановича о физико-химических свойствах реакции спирта с водой, в одной из парижских газет, знаете, таких, что описывают московские улицы сплошь в медведях и балалайках, написали: Менделеев — изобретатель напитка Vodka Russe!

— Чем же Россия упивалась за сотни лет до его рождения? — удивился Можайский.

Арендт встретил Самохвалова в Симферополе.

Несмотря на теплую погоду, яркое солнце и душистые запахи крымского разнотравья, курортный сезон еще не начался. Но после питерской сырости Крым казался настоящим раем, средь которого в Ялту неспешно тащилась повозка, в которой два единомышленника разговаривали обо всем на свете, если «все» хоть как-то касалось полетов.

Скромный домишко в окрестностях Ялты служил красноречивым свидетельством общности судьбы российских изобретателей. Что моряк, что врач — итог один. Нужда, деньги ухнули в прорву страсти, сжигающей изнутри почище алкоголизма, отвернувшиеся близкие, у коих лопнуло терпение. Одиночество и жизненный тупик.

Десятки птичьих чучел, модели планеров, кучи журналов и газет, несколько книжек, превративших обитель Арендта в храм небесного бога, содержались в куда большем порядке, нежели Петины ритуальные реликвии на Васильевском. Профессия врача вбивает аккуратность и привычку к чистоте куда-то в центр фюзеляжа, и извлечь ее без полной разборки организма никак немыслимо.

К сожалению, уже в течение первых суток Петя выведал все, что первый русский планерист не успел опубликовать. Его суждения теперь не были столь категоричны, как ранее, но он по-прежнему оставался приверженцем безмоторного полета.

— Спасибо за приглашение, дорогой Петр Андреевич! — Жуковский решительно отклонил вежливое предложение откушать чаю с дороги и прямиком отправился к испытательной комнате. И действительно, здесь было на что посмотреть. Из подвала, где размещались топка и котел, наверх вела толстая медная труба с манометром, вентилем и аварийным клапаном. Она оканчивалась у обуховской паровой машины, с ее вала протянулся ременный привод к большому, выше человеческого роста вентилятору, ради которого Петя приказал пожертвовать окном в торце особняка. Уходить рукотворный ветер, по замыслу авторов проекта «СаМоЛет», должен был в противоположное окно.

Николай Егорович оценил идеальный порядок в испытательной комнате. Все модели, заготовки и чертежи были аккуратно убраны в застекленные шкапы. Такая же метаморфоза произошла и в кабинете Самохвалова. Можайский поставил единственное условие хозяину особняка: настоящую морскую приборку в его берлоге и поддержание чистоты во всех помещениях, задействованных для нужд авиации.

Отставной контр-адмирал колдовал в продувочной с уверенностью опытного экспериментатора и гордо продемонстрировал профессору таблицы первых аэродинамических испытаний. Жуковский на некоторое время нырнул в расчеты, поковырялся в аэродинамических весах, занявших центр комнаты, потом спросил:

— Какова скорость потока?

— Не знаю, — беспечно ответил Самохвалов. — Мы ограничились обеспечением его равенства. Смотрите, перед машиной на паровой трубе вкручен манометр. Перед началом замеров мы устанавливаем одно и то же давление, посему частота вращения лопастей и скорость воздуха одинаковая.