Повторяя себя из века в век, все так же плыли по небу золотые от солнца облака, все так же забивали горизонт тяжелые чугунные тучи, полные дождей и грома, и все так же стлались по небу длинной канителью искровые дымы по-над жилищами людей — только на земле ничего не повторялось, кроме пожара и стрельбы, смертного боя и хриплых победных песен, крови и слез, любви и ненависти, смерти и рождения человека…

Во всем повинуясь времени, небу, земле и хлебному злаку, люди — жили. Несмотря ни на что! Жили яростно, трудясь и поклоняясь природе и правде, возвеличивая и предавая, подчиняясь власти, попирая законы, до той поры, пока не разделила их тревожная межа, за которой по одну сторону — хлебные поля, а по другую — кладбище.

Это произошло в южноуральской степи в двадцать втором году, в той далекой, а потому и самой ожесточенной стороне России, по которой в дыму пожарищ, в крови и гневе, в стрельбе насмерть и в отчаянной сабельной рубке не так давно промчались лавиной белоказачьи сотни атамана Дутова.

Степной мир взрывали иногда перестрелки между оставшимися мелкими бандами и красными эскадронами, которые охраняли сельские Советы, новую власть — Советскую власть.

Казак Василий Оглоблин любил утречком выходить в степь и раздвигать сапогами набухшие, белые от росы ковыли.

Он один встречал восход солнца, когда на всем белом свете было тихо-тихо, так, что слышно, как стекала роса по ковыльным стебелькам, и он видел, что ковыли от этого шевелятся. Солнце нехотя поднималось из земли начищенным пятиалтынным.

Человек и солнце встречали друг друга. Жизнь продолжалась, и выстрелом ее уже нельзя было остановить.

Всматриваясь в огромное светило, Оглоблин рассеянно пинал ковыли и думал о том, что дни бесшабашно и неуемно все бегут и бегут по трактовой дороге, уходящей в другие миры, что за горизонтом, бегут, как тарахтящие повозки или кони со всадниками, выбивающие копытами искры под лай дворовых волкодавов, скрип открываемых ворот и стук ставен.

На рассвете у Василия всегда щемило сердце от восторга и тревоги: а что же будет этим новым днем на земле? В его округе, развернувшейся степью на все четыре стороны?

Воскресным днем, когда по станице шатаются пьяные казаки, Василий уходил по пыльной улице к промытому весенней водой овражку, поросшему по краям буйной крапивой и лопухами.

Овражек уводил вниз к озеру, где на травянистом побережье росли громадные тополя, березы, ветлы и ивы. Озеро лежало широкое и глубокое, а там, где виднелись песчаные косы, от него голубой лентой уходила в степь речка.

У воды легче дышалось и думалось, здесь замирали станичные звуки, скрип ворот, лай собак, лязг железа, крики людей и сонное тоскливое кудахтанье кур, забывались всяческие заботы, и время словно останавливалось.

Солнце стояло в небе на виду, над открытым расстилающимся озерным простором и, отражаясь на пленочной голубой благодати, расплывалось длинными золотыми полосами, с ярко-желтым слепящим костром посередине.

Василию нравилось сидеть на берегу, опустив усталые ноги в прохладу, всматриваться в цветное дно. Галька рябила, поблескивала, темнела, уходя в глубины.

Пробираясь сквозь густые ветви старого тополя, солнечные лучи шлепались о воду и расплывались золотыми лопухами по теплому и тихому заливу, высвечивая галечное разноцветное дно. От воды веяло истомой, голубые глубины ее покачивались, слоились и чуть дрожали, а сверху, на синем стекле воды плавали белые тополиные пушинки, как по воздуху. В этом оранжевом от солнца, зеленом от ветвей и синем от воды окружении стирала белье Евдокия.

Это был ее мир, ее отрада.

Из-за тополя от сомлевших камышей, седой ивы доносились острые и горькие запахи, смешанные с запахом сухой полыни. Полдневная тишина разливалась по всему озеру. Солнце, большое, блестящее и близкое, красноватое уже по краям, устало висело над водой. Ветер угадывался лишь по серебряной ряби и по белым раздвигающимся полосам от камышинок, торчащих из воды и словно плывущих.

Все сонно и знойно.

Евдокия, отстиравшись, разложила на траве белье и полотна и, отбросив ивовую плетенку, вздумала искупаться.

Василий часто стал пропадать на покосе, возвращался в станицу ночами, ждал Евдокию каждый день допоздна. Она не приходила, не могла, не решалась или просто посмеяться над ним захотела. Ему стало казаться: уж не сном ли обернулась их встреча и любовные обнимки на берегу?! Он давно уже выкосил луговину около берез и сметал травы в три плотных стожка, поближе к камышам, но продолжал приходить туда, находилась кое-какая работенка. Василий сознавал, что дело не в работенке, а просто он места себе не находил, истомился, Евдокию ожидаючи. Мысли о сватовстве тоже занимали его все больше и больше, и он уверял себя, что стоит только начать, как дело сразу подвинется, да и Евдокия не приходит на покос, желая, наверное, чтобы он сначала посватал ее…

И однажды в разговоре с матерью, он намекнул: пора мол, ему кого-нибудь посватать.

Аграфенушка так обрадовалась решению сына, что забыла перекреститься на образа и сразу же развернула перед ним целый базар станичных невест.

Расхваливая каждую, она терялась: какая же из них богаче и красивее и, назвав чей-нибудь двор, где дочь на выданье, осматривала сына, любуясь им, и отметала одну за другой.

Дотрагиваясь до него жилистой сухонькой ручкой, она, помолодевшая, сообщала ему имя новой счастливицы, обдуманной, очевидно, еще с утра.