22 июня 1941 года началась Великая Отечественная война. И стала собирать жатву даже в тылу, далеко от линии фронта.

Утро 23-го застало меня у постели больного. Пятидесятилетний адвокат, совсем еще молодой человек, наш тбилисский златоуст, умирал от сердечного приступа, а я ничего не мог поделать. Он свалился, когда узнал о боях на восточнее места, где в военном городке при муже-командире жила его дочь с четырехлетним внуком.

Сперва пациент помогал мне и боролся за жизнь. Но страх и боль сломили его. Ритмичное сердцебиение сменилось беспорядочным, серая кожа перестала розоветь от припарок, и пришлось решиться на экстраординарное — ввести адреналин внутрисердечно. И он ожил. Кратковременная потеря сознания при наступавшей клинической смерти помогла расслаблению. Капельница, грелки к конечностям, устранение шумов… После массажа сердца пульс выровнялся.

Он уснул. И меня сморило у его постели.

Очнулся от того, что расталкивали и разве что не тащили за шиворот. Открыл глаза и увидел дюжего молодца в форме НКВД. Второй такой же стоял в дверях, за ним топталась жена адвоката, у нее было летаргическое лицо. Чтобы не поднимать шума у постели больного, пришлось выйти с ними из комнаты.

Мерзейшее из людского во мне проявляется в снах. Проснувшись, я разглядываю их. Мне некуда больше спешить и некуда гнать лошадей. Я не придворный пиит, не трудящийся и не затурканный титский служащий. Я (Американец и Сумасшедший Писатель (в кличках народ не востер). В качестве таковых, проснувшись, могу позволить себе поваляться, припоминая причудливую работу своего котелка за истекшую и, конечно, кошмарную ночь.

Проснуться с тяжелой головой — это обыкновение. Как говорится, если тебе за сорок, ты проснулся и тебе ничего не болит, значит, ты умер. Тяжесть уляжется, чтобы к вечеру испариться или, напротив, усилиться и дойти до такой боли, что… Возможны и другие варианты. Словом, выбор богат, но я в нем не властен. А пока лежу с закрытыми глазами и сортирую видения. Отделяю те, что можно использовать в творческих целях. Творчество мое ныне лишено материально-экономических устремлений, поэтому свобода моя не ограничена ни в выборе сюжетов, ни в изложении их, а это, доложу вам, немало.

Американские сны теперь редки. Если случаются, то отравляют день. Не воспоминанием о комфорте, хотя капиталистический ад меня, грешного, развратил этим доступным каждому недорогим удовольствием. Впрочем, боюсь, что конвергенция вскоре сведет его на нет. Со временем узнать об удобствах тамошнего ада можно будет лишь из мемуарной литературы и документального кино. Но пока что там еще чудо как хорошо, и посему утренний отбор, зачастую определяющий настроение на день, провожу со строгостью титской цензуры в пору, когда она оберегала своих граждан от зависти — тягчайшей из эмоций. Я в полной боевой готовности свернуть свои мысли и стереть сновидения из памяти так же надежно, как стиралась правдивая информация из прессы, истории и жизни титского отечества.

А тогда можно начинать день.

Сегодня, свершив туалет и наполнившись овсянкой, начинаю выходом на улицу. Огромное небо, как поется в титской песне, одно на двоих.

Кое-кто подумает, это и впрямь фонтан. Нет, не фонтан. И он не шпринцает, как говорили мы на сленге молодости. (Ударение в этом слове можно ставить где угодно.) Да и место испохабленное, в окрестностях бондарной мастерской, повышенной в звании до завода тарных изделий за заслуги в успешном уничтожении окружающей среды. Во времена Австро-Венгрии и панской Польши это была дикая роща, охотно посещаемая горожанами. Теперь, в связи в привнесенными изменениями — загаженностью ручья, организацией тарной свалки, свалки резино-технических изделий (автопокрышек) и отработанных минеральных масел, — а также в порядке выполнения мероприятий по культурному досугу трудящихся, роща торжественно переименована в парк. Прежнее название непостижимым образом сохранилось — Погулянка. Только трудящиеся здесь почему-то больше не гуляют.

В далекие тридцатые поляки для культурного досуга начали было тут что-то сооружать. Война прервала. Остался каскад бетонных резервуаров пятьдесят на двадцать пять метров и глубиной метра полтора. Резервуары наполнены вровень с краями естественным путем, случайные прохожие тоже вносят вклад, и в этой жидкой среде имеет место органическая жизнь (жучки-паучки, лягушата, рыбки-дворняжки… Если это фонтан, то в той же степени, в какой родина моя рай для трудяги.

Фонтан — имя кодовое. Чтоб никто не догадался. В городе, на центральной площади, есть настоящий фонтан, тот иногда шпринцает, когда в водопроводе имеется вода. Пусть ищут там, если перехватят по сети прослушивания, как двое договариваются о встрече. На публике мы не видимся, как можно, ведущий журналист области, представитель официоза и — Городской Сумасшедший. Пока никто не подозревает о связи, Балалайка не заинтересован. В этом секрет моего на него влияния и секрет его феноменальных успехов на ниве журналистики. Не сразу и не вдруг, но однажды, вскоре после моего освобождения из дурдома, Балалайка поехал в Белокаменную на семинар корреспондентов областных и республиканских газет — и вернулся светилом. Не то чтобы он стал золотым пером области, это было бы слишком, но прослыл основателем и пропагандистом починов.

Почин такое явление титской жизни, что на нем придется остановиться. Смысл термина — инициатива, начинание. Отличие от приказа или директивы в том, что исходит он якобы снизу, рождается эх-энтузиазмом трудящихся масс, никто их якобы не заставлял, якобы они сами захотели. Первый почин был заложен самим Шакалом и с ему одному присущей нечеловеческой скромностью назван великим. Помнится, касался почин очистки сортиров от трупов банкиров, промышленников, купцов, крепких крестьян, а также дворян, интеллигентов и прочей нечисти, заваливших сортиры своими трупами до такой степени, что ими (сортирами) невозможно стало пользоваться по назначению. Одобрив один почин (правда, великий, — Шакал злоупотреблять инициативой масс не стал и принялся вытаскивать сброшенный под откос локомотив державы правительственными реформами. Бедный бес под кобылу подлез… Крови он не боялся, просто понимал малую эффективность дальнейшего убоя. Поскольку он окончил классическую гимназию и даже университет (экстерном), то прослыл философом и помнил Маколея: Хотите уцелеть — проводите реформы!

Но Шакал не успел, а преемники его Маколея не читали. Крови же, как и Шакал, они не боялись ничуть. Починами чинили бесчисленные дыры, шквал починов затопил страну. И выше всех, и дальше всех, и громче всех… Мужчины, женщины и дети — все были обеспечены починами, никто не остался неохваченным.

Бывают такие дни.

Ничего пройдет.

А если не дни? Если недели, месяцы? Не пишется — и все, хоть узлом завяжись. Балладой о Пепле словно пробку забил: ни слова.

С другой стороны, срочность не подталкивает, читатель не ждет.

А ждал бы? Или — если бы его вовсе не существовало?

День темный, небо низкое, дождь. В окне вижу мокрый булыжник площади, одинокий пешеход тащится к Охотному ряду. Нежилые окна ГУМа отгородились от мира полосаму бумаги, словно руками, сложенными накрест. Тихо и пусто. Иногда в мглистом небе видны колбасы аэростатов. Природа помогает войне. Ни разу не доводилось видеть Москву такой мрачной.

Война принимает все более яростный характер. Тому причиной поведение германской армии на оккупированных территориях. Сие обстоятельство сперва приводило меня в недоумение: неужто Гитлер не проинструктировал войска должным образом? неужто собирается воевать с русским и другими народами, населяющими нашу далекую от цивилизации окраину? и подготовившись к походу в военном отношении, социально не готов к нему никак? На войне как на войне: Армия сопротивляется, бомбить не всегда удается прицельно, села горят, наступающим не до компенсации пострадавшим жителям, а советская идеологическая машина не упускает ни единого шанса. Между тем, пропаганда не стоила бы немцам больших усилий. Многие еще помнят оккупацию 1918-го и порядок, который воцарился на истерзанной земле с приходом немецкой администрации. Что бы стоило напомнить?

Словом, я ждал пропагандного контрнаступления со стороны Гитлера, чего-то, чем, пробивая цензурный барьер, он заявил бы, что воюет исключительно с режимом. Для жеста недостаточно было бы листовок, призывающих к сотрудничеству с новыми властями. Мало даже декларации о роспуске колхозов. Я ждал обещания наделить крестьян землей, хоть намека на будущее самоуправление народов, это их немедленно разделило бы, даже на то, что сама Русь останется в своих исторических границах с выстраданной ею Сибирью.

Словом, я затаив дыхание ждал, кто из двух психопатов первым успеет адресоваться к народу. Разве главное стрелы на карте? Главное — народ. Я ждал, что предложит Гитлер и что ответит народ. Выступление Сосо мало что меняло. Он трепетал, ожидая манифеста Гитлера ко всем заключенным в границах, которые так легко было охранять изнутри и так непросто оказалось сохранить снаружи.

Но ничего не произошло. Мой пациент в истериках вспоминал, как собственными руками перерезал себе поджилки, а его враг, в ослеплении силой, пренебрег не то чтобы дополнительным, а, не исключено, единственным рычагом победы.

Апрель. Затишье на фронте. Затишье на всем гигантском фронте от Баренцова до Черного моря означает одно: это предгрозовое затишье. Бои на Гжатском выступе. Противник вполне оправился после неудачи под Москвой.

О Московской битве многое уже наболтали. Официально она именуется «разгром немецких войск под Москвой». Я бы назвал это «фатальная потеря времени под Москвой». Но для себя небесполезно помнить, что немецкие войска не разгромлены, они оступились. Глубокая и своевременная распутица. Неожиданно ранние морозы. Бесноватый со своими пошлостями. Лучше ли выглядела другая сторона? Соревнование кретинов. Как бы то ни было, не разгромлен вермахт и собирает силы. Нового удара нужно ждать, едва прекратится весенняя распутица.

Где?

Сей вопрос держит в напряжении всех.

Сосо в затишье увлекся стихами Гения. Они оказывают на моего ублюдка целебное действие. Воистину, читателя не выбирают… После нашего разговора в декабре Сосо доставили целую папку, не иначе, из ведомства Пенсне, ныне хранилища национальных сокровищ. Вряд ли из этих застенков стихам суждено вырваться и достигнуть правнуков. Но я читаю то, чего никогда прежде не слышал.

Сквозь головную боль проступают изображения контуров. Они размыты чудовищным светом. Разварены в нем. И боль не боль, а солнце. Не рождающее, а уничтожающее. Солнце, которое будет растрескивать Землю, когда людская жизнедеятельность лишит планету атмосферы. А на мне ни клочка одежды. Но главное, конечно, голова. Словно горелкой жгут. Не очень-то гуманно. Впрочем, что за разница — жечь ли на открытом воздухе или в газовой печи крематория…

Обломки проступают яснее и оказываются не обломками и не предметами вовсе, а циклопическими кубами, они возвышаются друг над другом и, видимо, образуют город. Ни травинки, только безоконные бастионы, слепящие белые стены, белесое небо и страшное солнце. И старинная церковь под гребнем крутого склона, у подножия циклопических кубов, в прохладной тьме которой полно людей. Храм оказывается неожиданно обширен, стен не видно, люди бредут во всех направлениях, но есть и установившийся поток, без суеты, но неуклонно, и я вливаюсь в него. Ни звука, только шарканье подошв. В витраже за царскими вратами сиянье беспощадного солнца, я отвожу глаза. Неведомая цель движения не беспокоит, лишь бы подольше оставаться в тени, затерянным в массе.

Со мною случилось ужасное. Что?

Не вспомню. Не могу напрячься. При напряжении боль грозит переполнить голову и разнести вдребезги. Бреду в веренице тихих теней и не гляжу на страшное сияние там, за царскими вратами. Что-то там есть, то ли зрелище, то ли истина, то ли просто дыра, в которую мы обязаны кануть, и я этого не хочу, но очень понимаю и следую со всеми — (со стесненной душой, но безропотно, и только стараюсь не глядеть на грозный, ослепительный свет.

Поток людей разделяется и огибает нечто. Вдруг ужасаюсь, что на мне рубашонка, не прикрывающая срама, но не уклониться и страшно усилий, голову надо нести бережно, не разбудить боль, не то она снова станет громыхать стальными ободьями и высекать искры из глаз.

Пройдите, сказала Закорючка. Я ее знаю со времен, когда она была молодой ведьмой и ко мне относилась с многообещающей теплотой. Думаю, за фасадом ничего не было, хотя, если бы я оставался в силе, она не упустила бы случая прилечь со мной. Теперь старая ведьма отнеслась ко мне с холодной учтивостью. Уверен, она и теперь ляжет, если сочтет это хоть в малой степени для себя полезным.

В эмиграции пытался вспомнить ее лицо, получилась сборная конструкция, хотя глядел на нее часами, в таких местах ждать приходится подолгу. А сейчас впускают в кабинет сходу, даже рассмотреть ее не смог. Словно другая. А ведь та же. Миловидная старая ведьма. Миловидность она сохранила. Длинные ноги тоже. Титскость. Гетера при титской власти стала секретаршей. Такая метаморфоза.

Но о чем это я, словно и думать не о чем. На самом деле любой факт моей жизни становится многозначителен. Вот, вызов в этот кабинет и провод сквозь приемную, где ждет — и долго еще, чувствую, ждать будет — с десяток посетителей. И с кем вызван, взгляните! Зав идеологическим отделом ГУГа. (Официально — «Отдел агитации и пропаганды». Агитации — за что? Пропаганды — чего? Плюнь, Эвент, пожми плечами и — дальше. У них много таких загадок.) Редуктор, гуговской прессы владыка. Ректор института садизма-мудохизма. И я. Сек говорит по телефону, а мы верноподданнически на него пялимся. И я. В этом деле отставать опасно. Кесарю кесарево, а слесарю слесарево.

Наверно, это продолжение вчерашней сессии. Дело, должно быть, невероятно срочное и ждать не может. Не иначе речь идет о выработке проекта какого-то решения с немедленной отправкой в вышестоящие инстанции. Срочнее этого ничего не бывает. Ни стихийные бедствия, ни аварии на атомных электростанциях не могут состязаться с идеологией по темпу принятия аврийных мер. Обычно используются прошлые решения в их отшлифованных, аэродинамических, стандартных и безопасных формулировках. За этим дело не станет, архив в нашем распоряжении.

Помогут ли прошлые решения, вот вопрос. Быть или не быть — с такими альтернативами Руководящая Сила в мирное время еще не сталкивалась. Корабль очевидно идет ко дну, по крайней мере, я так понимаю, а они, судя по всему, по-прежнему уверены, что крен можно исправить перемещением идеологического балласта. И что у них в запасе вечность. Опасные вещи вдолбила им в головы титская школа. Первый Поэт эпохи убаюкивает их, и с его строкой на устах — со строкой, которая уж к ним-то ни малейшего отношения не имеет, — они дремлют под мраморно опускающейся надгробной плитой. Таково ехидство заученного.

Круглый столик на двоих, пластиковое покрытие, на столике стаканы, пиво и пачка сигарет. Столик под открытым небом во внутреннем дворике знаменитого на всю Галицию здания, откуда не какие-нибудь, а сибирские дали видны и даже левый берег Стикса. Пиво здешнее, жигулевское, а «Мальборо» настоящее. Пей, кури и беседуй. Но я ни к чему не прикасаюсь и беседы не веду, хотя партнер подобран по всем статьям — не какой-нибудь спортивного вида молодец, а гнилой интеллигент, весь из себя смущенный. Говорит о книгах, изумил меня неслыханной цитатой из Фомы Аквинского. Что нас ждет? Что за примета, если интеллектуалы по своей охоте идут в охранку? Сутулый, вялый, лоб с залысинами, складки у губ, мешки под глазами, а в глазах усталый вопрос.

Исповедь меня не удивила, начинаю уже привыкать, что палачи исповедуются передо мной, но едва не рассмеялся от знакомых слов: моя жена, она святая, я ее недостоин… Я его успокаивал, уверял, что святые не святы, и он достоин. Он не соглашался. Вы просто предпочитаете, чтобы было наоборот, чтобы она грешила и каялась, а вы бы ее презирали в своей недосягаемой чистоте? Да, страстно сказал он. А зачем, с подлинным любопытством спросил я. Мало ли что бывает, в таком неожиданном месте вдруг да и получу ответ на вопрос — зачем нужно чувство превосходства над человеком, которого якобы любишь (согласно заявлению).

Чуда не произошло. Надо! — сказал он. Женитесь на проститутке, сказал я, в России так делали, чтобы искупить грехи и на фоне чужой греховности затушевать собственную. — Эта борьба меня изломала! — Такова жизнь, каждый несет крест своей личности. Недостойно сваливать ношу на ближнего. — Разве ближний не для того, чтобы разделить ношу? — Добровольно, сударь, только добровольно, а если ноша не разделена, значит, вы нашли не того человека для данной работы. — Но я люблю ее! (Ну куда деться от этого вопля?) — Для такой задачи нет решения, сказал я. — У вас должно быть решение, сказал он, вы учитель жизни. (Учитель! Ну-ну…) — Но умение жить заключается прежде всего в умении задавать вопросы себе. — Какие вопросы? — Разные. Те, что вы задаете учителям. — А нельзя наоборот — не задавать себе никаких вопросов? Можно и так, согласился я, кто к чему склонен.

Как же вы посоветуете мне реализовать вашу мудрость?

Молодой, горячий. И завел я его с полуоборота…

Большая часть вечера ушла на беседу с Мироном.

Утро обнажило раны вчерашнего дня.

По склонности или, лучше сказать, по слабости склоняться на увещания, я поддался на воркотню Анны. Мне и впрямь стало казаться, что все не так страшно, я преувеличиваю, да и времена переменились, власти не посмеют… и так далее. И, следовательно, не обязательно Анне бежать, мне дрожать, а Мирону скрываться. Взамен мы можем сделать то-то и то-то.

K тому же я очевидно болен. Как бежать и какие сложные дела затевать больному…

Но все, что в шепоте ночи казалось осуществимо и безопасно, при свете дня, даже такого серого, обнажилось и оказалось сурово и опасно. Я пластом лежал на диване под тревожное бормотание телевизора, и кадры насилия мелькали теперь уже не там, у них, а здесь, у нас. Я забывался, просыпался, проваливался снова и вдруг пришел к выводу, неумолимому, как дуло: Косому Глазу известно все. Кроме, разве, деталей, которые нетрудно добыть у меня если не пытками — их мне не выдержать, — то игрой на отношении к Анне и Мирону.