Этим утром, во вторник 3 октября 1990 года, в половине одиннадцатого, я допечатал последнее предложение романа, завершающего так называемый «Грензлерский октет» (так нарекли это критики), как будто я с самого начала намеревался написать восемь книг, связанных одной темой. Хотя все получилось случайно.

В 1967 году, когда мне было сорок четыре года, я представил себе местечко на территории немецкоговорящей Пенсильвании в шестнадцать миль

[1]

с востока на запад и десять с половиной миль с севера на юг, приютившееся между тремя хорошо известными немецкими городами: Аллентауном — на севере, Редингом — на западе и Ланкастером — на юге. Это быта четко ограниченная местность, населенная очаровательными сельскими жителями, которые строго хранили древние немецкие обычаи и язык. И, после того как я довольно подробно описал этих селян в моем первом романе, я продолжал следить за их судьбами и в последующих книгах. Назвав это местечко «Грензлер», я настолько реально представил самого себя его жителем, что ко времени написания последней книги (ее название — «Каменные стены» — олицетворяло упрямую натуру любимых мною немцев) я не мог уже писать о какой-либо другой части мира — будь то Соединенные Штаты или даже другая часть Пенсильвании. Как это часто случается с авторами, моя воображаемая местность стала для меня более реальной, чем та, которая меня окружала.

Одобрив окончательный вариант рукописи, я спустился из кабинета в кухню и провозгласил великую новость: «Эмма! Я закончил роман! Мы снова начинаем жить».

Однако жена не разделила мою радость, так как помнила нудную, тяжелую работу по шлифовке семи предыдущих романов: «Я знаю, что будет дальше. Сейчас октябрь девяностого. На то, чтобы рукопись стала книгой, то есть от работы над рукописью с редактором в Нью-Йорке до корректуры, нужен год, и, может быть, к октябрю следующего, 1991 года, книга будет напечатана».

Но, не желая омрачать мою радость, она с веселой улыбкой указала на духовку, откуда исходил один из тех бесподобных запахов, что превращают немецкую кухню в место священное. Среди этих запахов и аромат яблочного повидла, и благоухание начинки из изюма и миндаля, и духовитость тыквенного пирога с мускатным орехом, и — а это, по-моему, самый замечательный запах — запах рисового пудинга — традиционного национального немецкого блюда.

Моя жизнь нью-йоркского сорванца кончилась облачным октябрьским днем 1955 года, когда случилось довольно болезненное превращение в интеллектуалку. Тогда мне было одиннадцать лет.

Несколько подростков играли в очень шумную игру с мячом у кирпичной стены в Бронксе. Эта игра чем-то напоминала бейсбол. По мячу ударяли деревянной битой, и он отскакивал от стены. Настоящим мастерством считалось отбить мяч как можно дальше.

Как всегда, я ожидала, что меня возьмут в команду под номером один, так как я была одним из лучших игроков, отличалась проворностью, всегда была готова отбить мяч, куда бы он ни отскочил и при какой бы сумасшедшей скорости ни проходила игра. Взрослые, наблюдавшие за моей игрой, иногда кричали:

— Ну просто Джо ди Маджо в юбке.

Мне нравилось это сравнение. Но я не любила намеков на мой женский пол.