Отец мой был царем и сыном царей. Был он невысок, как и большинство из нас, и сложен по-бычьи, одни плечи. Он взял в жены мою мать, когда ей было четырнадцать и жрицы поклялись, что она зрела достаточно, чтоб иметь потомство. Удачный выбор: она единственный ребенок, все владение ее отца достанется ее мужу.

Он до самой свадьбы не знал, что она — дурочка. Ее отец тщательно прятал ее под покрывалом до самого часа обряда, и мой отец все над этим посмеивался. Будь она и уродиной, всегда ведь оставались служанки и мальчики-слуги. Когда, наконец, покрывало было снято, моя мать, рассказывали, улыбалась. Вот так и поняли, что она очень глупа. Невесты-то обычно не улыбаются.

Когда родился я, мальчик, отец вырвал меня из ее рук и передал няньке. Из жалости повитуха дала моей матери держать вместо меня подушку. Мать прижала подушку к себе. Кажется, она не заметила подмены.

Очень скоро во мне разочаровались — маленький, хрупкий. Я не был быстроног, не был силен, не умел петь. Лучшее, что можно было сказать обо мне — я не был подвержен болезням. Простуды и колики, постигавшие моих сверстников, обходили меня стороной. Только это и настораживало отца. Не подменыш ли я, нечеловеческое дитя? Он супил брови, наблюдая за мной. Руки мои дрожали, когда я ощущал его взгляд. И была еще мать, у которой вечно вино проливалось из полуоткрытого рта.

Меня призвали к царю. Помню, как мне это претило — долгий путь по бесконечной тронной зале. Перед троном на каменных плитах я преклонил колени. У иных из царей были в заводе коврики для колен тех посланников, кому предстоял долгий рассказ. Но у моего отца такого обычая не было.

— Дочь царя Тиндарея наконец на выданье, — сказал он.

Это имя было мне знакомо. Тиндарей был царем Спарты и владел обширными наделами плодородных южных земель, чему мой отец завидовал. Я слышал и о дочери его, ее называли прекраснейшей из женщин наших земель. Ее матерью Ледой овладел однажды Зевс, сам царь богов, принявший облик лебедя. Девять месяцев спустя чрево ее произвело на свет две пары близнецов — Клитемнестру и Кастора, чад ее смертного супруга, и Елену и Полидевка, сияющих лебедят бога. Но боги, как всем известно, плохие родители; как и ожидалось, Тиндарей признал своими детьми всех четверых.

Я ничего не ответил отцу, услышав эту новость. Подобное известие ничего не значило для меня.

Отец прочистил глотку кашлем, гулко отдавшимся в тишине покоя. — Было бы хорошо заполучить ее в нашу семью. Ты посватаешься к ней. — Кроме нас, в зале никого не было, потому то, как я фыркнул в изумлении, уловили лишь его уши. Моя неловкость была понятна без слов. Отец и сам знал все, что я мог ему возразить: что мне всего девять, я невзрачен, неуспешен и что меня это не занимает.

Я стоял посреди поля. В моих руках были две пары игральных костей, подарок. Не от отца, который никогда и не думал об этом. Не от матери, которая иногда меня не узнавала. Я не помнил, кто мне их подарил. Царственный гость? Кто-то из приближенных вельмож?

Они были вырезаны из слоновой кости, с очками из оникса, гладкие. Стоял конец лета, я бежал от самого дворца и теперь дышал тяжело. С самого дня игр мне придали учителя разных атлетических искусств — кулачного боя, умения управляться с копьем и мечом, метания диска. Но я сбежал от него и наслаждался беспечной легкостью одиночества. Впервые за много недель я остался один.

Потом появился тот мальчик. Звали его Клисоним, и был он сыном вельможи, часто появлявшегося во дворце. Старше, выше меня, неприятно плотный. Он заметил сверкание костей в моей руке. Алчно глядел на них, протягивая руку. — Дай-ка посмотреть.

— Нет. — Мне не хотелось, чтоб его пальцы, грубые и толстые, касались костей. И я-то был царевичем, пусть и юным. Разве у меня не было прав царевича? Но сынки вельмож уже привыкли, что я поступаю, как они того хотят. Они знали, что отец за меня не вступится.

— Отдавай их мне, — он пока и не думал угрожать. За это я его ненавидел. Я должен был заслуживать хотя бы угроз.

Трапезы в сводчатом зале были моей единственной отрадой. Здесь стены не казались такими давящими, а пыль двора не забивала горло. Постоянное жужжание голосов стихало, когда рты были заняты едой. Я мог поесть в одиночестве и вздохнуть спокойно.

Только там я видел Ахилла. Он свои дни проводил отдельно, в подобающих царевичу заботах и занятиях, к которым мы не имели отношения. Но ел он вместе с нами и, как все, проходил между столами. Его красота сияла в огромной зале, как живой и яркий огонь, приковывая помимо воли мой взгляд. Изгиб его губ напоминал формой лук, а его нос был прям и изящен, как стрела. Когда он садился, ноги и руки его не казались неуклюжими, как мои, он располагался на скамье с такой грацией, словно позировал скульптору. Наверное, самым необычным в нем было отсутствие заносчивости. Он не был кичлив и горд, как другие красивые дети. Он, казалось, и в самом деле не осознавал, какое впечатление производит на других ребят. Я не мог понять, как он этого добивался, но они толпились вокруг него, словно преданные собачонки с высунутыми языками.

Я наблюдал за всем этим со своего места за угловым столом, стискивая в кулаке хлеб. Острое жало зависти было как огниво, искрой поджигающее костер.

Однажды он сел ближе ко мне, чем обычно, всего через стол. Его покрытые пылью ноги шаркали по камням пола, пока он ел. Пятки его не были грубыми и потрескавшимися, как мои, они оставались розовыми или чуть коричневатыми сквозь грязь. Царевич, хмыкнул я про себя.

Он повернулся, будто услышав меня. На миг наши взгляды встретились, и я ощутил дрожь. Быстро опустил глаза и занялся своим хлебом. Щеки мои горели, по коже пробежали мурашки, как перед грозой. Когда я, наконец, решился снова поднять глаза, он уже отвернулся и говорил с другими мальчишками.

Ахилл оставил меня у отделанной бронзой двери Пелеева зала для приемов. — Подожди здесь.

Пелей сидел в другом конце зала, в кресле с высокой спинкой. Человек в летах, которого я прежде видел рядом с царем, стоял подле — видно, они совещались. Очаг слегка дымился, было жарко, и покой казался меньше, чем на самом деле.

Стены были увешаны гобеленами и старинным оружием, которое до блеска натирали слуги. Ахилл прошел мимо них и преклонил колена у ног отца. — Отец, я прошу меня простить.

— Что? — поднял брови Пелей. — Ну, говори. — Оттуда, где я стоял, его лицо показалось мне холодным и недовольным. Неожиданно я испугался. Мы явно прервали разговор — Ахилл вошел, даже не постучавшись.

— Я забрал Патрокла с его занятий. — Мое имя странно прозвучало в его устах, я почти не узнал его.