Весть об исчезновении встревожила и взбудоражила нас. Потом, неделю за неделей, нечеткие, зернистые фотографии молодой женщины, которую никто из нас, похоже, не узнавал, хотя некоторые смутно припоминали, смотрели с желтых плакатиков, приклеенных к стеклянным дверям почтовой конторы, телефонных будок, к витринам круглосуточных магазинчиков и недавно отремонтированного супермаркета. Маленький снимок изображал серьезное, чуть отвернутое в сторону лицо над меховым воротом; видимо, его увеличили, взяли со сделанной походя фотографии, быть может, и в полный рост — из тех, что возникают, когда какой-нибудь заскучавший родственник разживается камерой, чтобы запечатлеть семейное торжество. В течение недолгого времени женщин предупреждали — пока расследование шло своим бесплодным путем, — чтобы они не гуляли одни по ночам. Плакатики понемногу сморщивались от дождя, покрывались пятнами копоти, нечеткие снимки словно бы выцветали, а там вдруг исчезли, оставив смутное ощущение неловкости, медленно истаявшее в пронизанном дымкой осеннем воздухе.

В газетах писали, что последней, кто видел Элайн Коулман в живых, была ее соседка, миссис Мери Блессингтон, поздоровавшаяся с ней в тот вечер, когда Элайн выбралась из своей машины и пошла по красной черепичной дорожке к боковой двери дома на улице Ивы, в котором она снимала две комнаты на втором этаже. Мери Блессингтон сгребала листья. Она оперлась о грабли, помахала Элайн Коулман рукой, сказала что-то насчет погоды. Ничего необычного в тихой молодой женщине, шедшей сквозь сумерки к боковой двери дома, держа в одной руке бумажную сумку (скорее всего, с пакетом молока, который потом нашли не вскрытым в ее холодильнике) и сжимавшей в другой ключи, соседка не заметила. Когда же ее стали расспрашивать, как выглядела идущая к дому Элайн Коулман, Мери Блессингтон сказала, что было уже темновато и соседку она «толком не разглядела». Что до владелицы дома, миссис Уотерс, которая занимала первый этаж и сдавала комнаты наверху двум постоялицам, та описала Элайн Коулман как женщину тихую, положительную и очень воспитанную. Спать она ложилась рано, гостей не принимала никогда, а за жилье неизменно платила первого числа каждого месяца. Любила уединение, прибавила хозяйка. В последний вечер миссис Уотерс слышала шаги Элайн, поднимавшейся, как обычно, к себе на второй этаж. Собственно, хозяйка ее в тот вечер тоже не видела. На следующее утро она заметила, что машина Элайн так и стоит перед домом, хоть была еще среда, а работу мисс Коулман никогда не прогуливала. После полудня, когда принесли почту, миссис Уотерс решила отнести жилице письмо, подумав, что та заболела. Дверь оказалась запертой. Миссис Уотерс постучала — сначала легко, потом погромче и еще громче, а там и отперла замок запасным ключом. Прежде чем вызвать полицию, она долго колебалась.

Несколько дней мы ни о чем другом не говорили. Жадно читали газеты — местную, «Посланник», и те, что поступали из соседних городков, вглядывались в плакатики, припоминали всякого рода факты, старались как-то истолковать собранные полицией свидетельства и воображали самое худшее.

Фотография, как ни была она дурна и расплывчата, оставляла впечатление чем-то тревожащее: женщина, запечатленная в миг, когда она смотрит в сторону, пытаясь уклониться от пристального взгляда. Веки полуопущены, поднятый воротник прикрывает очертания подбородка, прядь вьющихся волос спадает вдоль щеки, заслоняя ее. Женщина эта выглядела — впрочем, сказать что-нибудь точно было трудно — поеживающейся от холода. Но особенно поражало кое-кого из нас в этом снимке то, что он, похоже, пытался скрыть. Казалось, под этой зернистой щекой, под нечетким, узким носом, под кожей, туго обтянувшей переносье, затаился облик какой-то иной, много более юный и знакомый. Кто-то из нас смутно припоминал Элайн, Элайн Коулман из нашей средней школы, юную Элайн четырнадцати-пятнадцатилетней давности, учившуюся вместе с нами, — но, правда, никто не мог представить ее ясно, не мог сказать, где она сидела в классе и что делала. Я, вроде бы, и сам помнил ее по урокам английского — в выпускном классе или перед ним — тихую девушку, на которую я никакого внимания не обращал. Я отыскал ее в старом ежегодном школьном альбоме — да, вот она: Элайн Коулман. Но в лицо не узнал. Хотя при этом совсем уж незнакомым лицо мне не показалось. Вроде бы оно походило на то, с плаката, на лицо исчезнувшей женщины, просто тональность имело другую, отчего и узнавалось не сразу. Фотография в альбоме была чуть передержанной, выглядела белесой, плосковатой — в ней присутствовало что-то вроде ярко выраженной безликости. Не хорошенькая, и не уродина. Лицо наполовину отвернуто, выражение серьезное, волосы, уложенные по моде того времени, поблескивают — похоже, их часто и усердно расчесывали. Ни в каких кружках она не участвовала, спортом не занималась, не принадлежала ни к чему.

Еще один, последний, снимок, на котором она присутствовала, был групповым, сделанным в нашей классной. Элайн стояла в третьем ряду, неловко повернувшись всем телом вбок, взгляд опущен, черты едва различимы.