Камни и молнии (сборник)

Морочко Вячеслав Петрович

РАССКАЗЫ

БОЛЬШОЙ ПРИЗ

Эта история относится еще к тем временам, когда то в один, то в другой уголок обитаемой зоны Галактики, как гром среди ясного неба, врывались «кольца хроноястребов». Сколько помнит себя человечество, ни одному из его достижений не удалось избежать недостойных рук. «Хроноястребы» были олицетворением того, что когда-то называлось пережитками, но, после освоения хронокосмоса, уже трудно было сказать, откуда эти «пережитки» берутся: из прошлого, настоящего или будущего. По сути «ястребы» были просто пиратами времени, как были до них морские пираты и пираты воздушные. Ядро «кольца хроноястребов» состояло из двух человек: «носильщика», олицетворявшего мощь, и «шефа-оператора», осуществлявшего идейное руководство шайки. Хранителем «аппаратуры хроноскольжения» был «носильщик». Только он имел право переносить все приборы и держать их на лямках у себя за спиной во время хроноброска. Однако высшая власть принадлежала «шефу-оператору». Он один решал, когда и в какое время перемещаться и лично стоял у пульта аппаратуры, висевшей за спиной у «носильщика». При этом остальная компания окружала их тесным кольцом, оправдывая название «кольцо хроноястребов». Эти «кольца» появлялись и бесчинствовали на планетах и станциях обитаемой зоны, пока для борьбы с ними не были приняты радикальные меры.

Война с «хроноястребами» – целая эпоха. Наш рассказ – лишь об одном эпизоде, в основе которого лежит почти забытая легенда о ГКСЛ.

Ермак открыл шкафчик, налил себе чашечку кофе, сел и, сделав глоток, откинулся в кресле. Ему доставляло наслаждение не только слышать, но и видеть, как играет Левушка. Через открытый иллюминатор внутрь корабля проникал горный воздух. Вечерние лучи золотили стены капитанской каюты, спину и руки скрипача. Длинные волосы музыканта вздрагивали в такт с движениями смычка, а вся худая и сгорбленная фигура его слегка раскачивалась.

Импровизации Каминского были близки Ермаку. Может быть потому, что росли они вместе в одном интернате, и детские воспоминания хранили много общего. Слушая эту музыку, капитан патрульного корабля чувствовал себя немного другим человеком. Скрипач навязывал ему что-то свое. Можно было пробовать не поддаваться влиянию звуков, но само это противоборство уже нарушало привычное состояние духа.

В ПАМЯТЬ ОБО МНЕ УЛЫБНИСЬ

[1]

Ее зовут витафагия. Она – порождение случая, маленькой аварии в наследственном аппарате живой клетки. Эта юная жизнь нежна, хрупка и чувствительна. Она – сама скромность, классический пример неприспособленности к превратностям жизни.

Витафагия поселяется в каждом организме без исключения, но только в одном случае из десяти она находит подходящие условия для роста. И начинает расти – потихоньку, незаметно. Но такой «скромной» она остается лишь до поры до времени.

Наступает время, когда материнский очаг витафагии больше не может развиваться скрытно. Это уже не щепотка клеток, а зрелая опухоль, охваченная нетерпеливым азартом гонки. Она растет теперь, бешено раздирая окружающие ткани, выделяя фермент, задерживающий свертывание крови и заживление ран. Ей уже не страшны никакие медикаменты, никакие убийственные лучи – она, ведет борьбу за жизненное пространство.

Но вот в сиянии операционной хирург заносит над ней свой нож… Опухоль удаляется. Однако с ее гибелью увеличивается активность метастазов – дочерних витафагий, уже занявших исходные позиции для наступления по всему фронту. Судьба живого организма предрешена.

ЁЖИК

[2]

Рейсовый грузовоз держал курс на Землю. Вся программа полета, заложенная в газообразный «мозг» корабля, выполнялась без участия людей. На борту находился только один человек – пилот-контролер.

Пер уже не один год работал на автогрузовозах. Отправляясь на самые отдаленные орбитальные станции, он порой месяцами не видел родной планеты. Однако с тех пор, как в жизнь пилота вошла Сольвейг, земное притяжекие обрело для него новый смысл: на Земле он не представлял себе длительного существования без космоса, в полете – жил мечтою о встрече.

Теперь, когда очередной рейс подходил к концу, волнение его возрастало с каждой минутой. Прижимаясь к прозрачному кристапласту иллюминатора, он готов был поделиться своей радостью с каждой звездочкой, сияющей на лишенном горизонта небе. Пер не представлял себе, как мог жить до встречи с Сольвейг: он стал теперь совсем другим человеком. «Да разве я теперь человек? – смеялся он про себя. – Я – Ёжик!» Иногда он протестовал: «Сольвейг, у меня ведь и прическа в порядке, и характер совсем не колючий. Почему ты все время называешь меня ежом?»

«Потому что ты – Ёжик», – отвечала она.

ЖУРАВЛИК

[3]

Мы давно не виделись.

– Все такой же безрукий? – спросила Нина, поправляя тонкими пальцами узелок моего галстука. Ее мальчишеская челка почти коснулась моей щеки.

Я совсем забыл, что она – орнитолог. Знай, что могу ее встретить, – отказался бы от задания.

– Здравствуй, – промямлил я. – Попросили вот… сделать очерк. Не знаю, смогу ли…

– Ну, ты у нас умница. Сможешь. – сказала она, поправляя мне волосы.

СКАЗКИ

НОВАЯ ЧУМА

События, о которых я расскажу, случились на цветущей планете, где возможности человека могли состязаться только с воображением. Люди проникли в недра и в небеса, одолевали Пространство и Время, умели перевоплощаться физически и совершать еще много разных “чудес”. Жили они очень долго и не знали болезней, пока не обрушилось на планету несчастье, которому дали название Новой Чумы. Без следа и свидетелей эта беда отнимала у общества наиболее преданных Высшей Науке мужей. Ходило поверье, что существует граница познания, и каждый, переступивший

порог,

превращается в вихрь элементарных частичек.

Однажды среди “райского сада”, в который превращена была суша планеты, гуляли два друга – два корифея, Поэт и мыслитель Аскет.

Поэт шел, любуясь цветами, деревьями, небом, наслаждаясь руладами птиц, дуновением ветра, несущего благоухание трав, в то время, как мысли Аскета уносились к высотам, где хрустальная ясность исключала “туманы” ложных посылок. Столь непохожие они знали друг друга давно, при общении обходились не многим количеством слов, умели часами молчать, поглощенные каждый своим: Аскет – бездной мысли, Поэт – удручающей несообразностью между праздником жизни и ужасом Новой Чумы, одного за другим отнимавшей друзей.

Они научились быть вместе, не мешая друг другу, а если что-то не нравилось, без церемонии “резали правду в глаза”. Вот и теперь, когда, Поэт подобрал с земли крошечный шарик-дробинку, подбросил в ладони и сунул в карман, Аскет не сдержался, спросил: “Эта капля металла тебя вдохновляет?”

– Мне ее жаль… – признался маэстро. – Она так одинока!

“ПРОЩАЙ…”

Землю тогда будто шерстью покрывали леса, кишащие зверем и шайками душегубов, а крошечные селения попадались столь редко, что даже небольшие местечки казались великими городами.

На окраине одного из таких городишек в нищей лачуге жил юноша, сухорук и горбат, по имени Алис. Он вырос в монастырском приюте, где большелобый старик научил его грамоте, а приобщая к добру, обнаружил в калеке мятежную душу.

Покинув монастырские стены, Алис жил тем, что делал из разноцветной бумаги цветы, которые из сострадания у него покупали, хотя никакие насмешки не ранили душу бедняги так больно, как жалость. Он был в самом деле уродлив и ослаб до того, что в последнее время даже не мог открыть дверь в чулан, где хранились бумажные ленты и клей. Казалось, что дверь эту с той стороны кто-то крепко держал. Покупая его работу, горожане показывали свое благонравие, зато в адрес окрестных племен и купцов из далеких земель они говорили со злобным презрением, веруя в исконное превосходство своего рода-племени над остальными народами и племенами. Они веселились и горлопанили, когда на площади истязались пленники, схваченные во время набегов на соседние земли, а оплакивая сыновей, не вернувшихся из дерзких походов, винили во всех своих бедах ЧУЖИХ – тех, которые носят другую одежду, имеют другой цвет волос, верят в бога другого и вообще по-иному живут… И все-таки Алис предпочел бы стать ЧУЖАКОМ, только бы не оставаться предметом их жалости.

В городе не любили цыган. Как правило их встречали враждебно, в лучшем случае относились как к неизбежному злу.