В небольшом южном городе субботним августовским утром мать, отец и сын сидели за завтраком.

— Лёлик Смородинцев гербарии собирает, Витя Пальчиков — радиосхемы и даже светомузыку. Вчера у них венгерский танец Брамса в цвете слушала. Так краси-и-во! — сказала мать.

— Мам, — вроде бы даже заинтересованно спросил Юра, размешивая сахар, — а Брамс, кроме венгерских, какие ещё танцы сочинял? Английские или, может, португальские?

Отцу такой переход не нравится.

— Брамс, — говорит отец, — создавал прекрасную музыку, то есть занимался делом. Ты понимаешь, Юра, де-лом! А вот что ты хорошего в жизни сделал?

Под оханье матери и смущённые взгляды отца Юра лёг в постель — болеть по всем правилам. Что-что, а это он, надо полагать, всё же заслужил. Когда мать заходила к нему, чтобы поправить подушку или ещё за чем-нибудь столь же необязательным, он притворялся спящим. Но он не спал: много, слишком много было у него мыслей — и о прошлом, и о предстоящем. Много всяких опасений и предчувствий.

ЮРА ПОБЕЖАЛ С МЯЧОМ В ДЛИННОМ, БЕСКОНЕЧНОМ ДРИБЛИНГЕ.

ЭТО БЫЛ НЕ СОН. ПРОСТО ЮРА ПОГНАЛ НЕВИДИМЫЙ МЯЧ — СВОЮ ПАМЯТЬ ПО ПОЛЮ: ПО ВРЕМЕНИ И МЕСТУ НЕДАВНИХ СОБЫТИЙ.

С улицы доносился знакомый вечерний шум — аккомпанементом к приятной мысли: вот я и дома. О плохом думать не хотелось.

Что там за окном — не видно, а догадаться можно.

С кем-то поздоровался Терновский — то ли куда-то пошёл, то ли вернулся. Вернулся — хлопнула дверь. В неизвестном направлении двинул со своей мамашей Славик. Лихо он на неё покрикивает! Сосед сверху окликнул своего друга:

— Евгеньич, забьём?