Шестеро мрачных всадников пришпорили коней и, кашляя от едкого черного дыма, что поднимался из долины, пустились вскачь по скользкому от грязи склону холма.

В лучах солнца, клонящегося к закату, фигуры всадников отбрасывали длинные изломанные тени. В наступающих сумерках казалось, будто в седле восседают не люди, но исполины со звериными головами. Каждый из шестерых нес свое боевое знамя, выцветшее и пообтрепавшееся за время долгих походов, а рукояти мечей у них были испещрены насечками в память о сраженных врагах. Металлические личины, изображавшие зверей, скрывали лица всадников. Маски были отделаны самоцветами, а доспехи из стали, серебра и бронзы, исцарапанные и запятнанные кровью, были украшены гербами владельцев.

На самой вершине всадники спешились и вонзили в землю древки своих стягов. Налетел горячий ветер, и в порывах его полотнища затрепетали, словно крылья степных птиц. Воин в маске Волка повернулся к воину в маске Мухи, Обезьяна посмотрела на Козла, Крыса бросила горделивый взгляд на Собаку. Потом они обратили свои взоры на горящий город, раскинувшийся у их ног, откуда доносились крики и мольбы о помощи. Исчадья Империи Мрака, предводители многих тысяч воинов, глядели на долину и на море, виднеющееся за горами.

Солнце опустилось за горизонт, огни пожаров стали ярче. Отблески играли на масках владык Гранбретании.

– Стало быть, господа, мы покорили Европу, – сказал барон Мелиадус, магистр Ордена Волка, главнокомандующий армии завоевателей.

На краю болота граф Брасс в задумчивости любовался стаями гигантских алых фламинго, которые кружили в небесах, на рассвете покинув свои камышовые гнезда. Графу казалось, будто фигуры их танца образуют некие прихотливые знаки, иероглифы древнего, давно забытого языка.

Граф и сам не мог понять, откуда взялась в нем эта уверенность, и все же он то и дело всматривался в очертания пейзажа вокруг, смотрел, как колышется тростник, наблюдал за полетом птиц в странной надежде, что сумеет отыскать ключ к тайнописи живой природы и наконец понять, откуда взялось это гнетущее чувство опасности, которое изо дня в день не дает ему покоя.

Солнце поднималось, заливая побережье тусклым светом.

Заслышав стук копыт, граф Брасс обернулся. Его дочь, златовласая Иссельда, мчалась к нему на белоснежном рогатом камаргском жеребце и улыбалась – словно ей была ведома тайна, которую граф тщетно пытался раскрыть. В облаке развевающихся на ветру голубых одежд она напоминала сказочную фею лагун. Брасс попытался избегнуть встречи с девушкой и пошел вдоль болота, но Иссельда уже была близко и махала ему рукой:

– Отец, ты опять поднялся ни свет ни заря…

Совсем иначе представлял себе Дориан Хоукмун величайшего из драматургов Гранбретании. Пьесы Эльверезо Тозера гремели по всей Европе. Даже те, кто ненавидел Гранбретанию, не могли отказать их автору в таланте. Но в последнее время, возможно, из-за войны, об авторе «Короля Стальина», «Трагедии Катины и Карны», «Последнего из Бралдуров», «Анналов», «Чершиля и Адульфа», «Комедии о Стали» ничего не было слышно.

Если бы Хоукмуна попросили нарисовать портрет этого известнейшего драматурга, он представил бы себе элегантного, самоуверенного человека, невозмутимого и остроумного. Но сейчас перед ним был странный, тщеславный глупец в лохмотьях, болтливый и, судя по всему, куда лучше владеющий мечом, нежели пером.

По узкой тропе через болото они направились в замок Брасс. Хоукмун шел сзади, сжимая рукоять меча. Он был озадачен. Говорит ли человек правду? Если нет, то почему выдает себя именно за прославленного драматурга?

Беззаботно насвистывая, Тозер шел впереди. По-видимому, его совсем не беспокоил такой поворот дела.

– Погодите, – Хоукмун остановился и взял за повод коня, который брел следом.

Поправив расшитую золотом маску, Флана Микосеваар, графиня Канберийская, огляделась по сторонам. От пестро разряженных гостей у нее рябило в глазах.

В центре бальной залы оркестр заиграл быструю затейливую мелодию, одно из величайших творений Джона Лендона, величайшего композитора Гранбретании, жившего два столетия тому назад.

Лицо графини было скрыто под богато украшенной маской Цапли, сверкавшей тысячами граней редчайших самоцветов. Тяжелое парчовое платье переливалось всеми цветами радуги. Будучи вдовой Азровака Микосеваара, погибшего от меча Дориана Хоук-муна в первой битве за Камарг, Флана Канберийская не оплакивала супруга и не держала зла на его убийцу. В конце концов, он был ее двенадцатым мужем, и, хотя любовные утехи этого злого, кровожадного человека долгое время доставляли ей удовольствие, но после того, как он отправился на войну с Камаргом, Флана, разумеется, не стала вести жизнь затворницы. Поэтому образ графа быстро потускнел в ее сердце – впрочем, как и воспоминания о многих других ее любовниках: Флана была ветреной натурой.

Она давно привыкла к тому, что мужья и фавориты, как только начинают надоедать, немедленно устраняются со сцены. Однако повинуясь скорее инстинкту, нежели соображениям морали, она не прибегала к убийству наиболее влиятельных из них…

Сие отнюдь не означает, что графиня не знала, что такое любовь. О, Флана могла любить страстно, беззаветно… просто ее не хватало надолго. И слово «ненависть» было для нее таким же пустым звуком, как и слово «жалость».