Имело бы смысл говорить не о философии Делеза, расположенной где-то внутри панорамы или эпистемы, но скорее о складке его мысли: признаке, воодушевлении, навыке (но не привычке), которые мы в той или иной степени неизбежно разделяем с этой мыслью, едва только начинаем мыслить в настоящем (не в пример тем, кто еще пребывает в Просвещении, если не в Академии). Сегодня невозможно было бы мыслить, не заимствуя что-нибудь у этой складки, но это не значит, что нам приходиться прогибаться под нее, как не значит и того, что не существует различных способов подступиться к этой складке, сложить ее, разложить и снова согнуть в свой черед.

Мысль Делеза настолько далека от истоков, схем и режимов, которые, как мне кажется, присущи философской работе, что я хотел бы попытаться хотя бы приблизительно наметить то странное родство, которое, несмотря ни на что, обязывает меня осуществлять складку его мысли. Это родство само пребывает в режиме складки, прежде всего в качестве склонности, некой тенденции, знака случайной связи, складчатости, измятости или подвижности мысли. Я ограничусь лишь несколькими замечаниями, несколькими прерывистыми прикосновениями к этому странному родству.

В любом случае, это одна из тех настоятельных форм родства, по которым означивают себя черты эпохи и распознаются современники. Современник это не просто тот, кто живет в одно время с тобой или некто, кто говорит на самые «актуальные» темы. Но скорее некто, кого мы узнаем по голосу, или жесту, доносящемуся до нас из мест, доселе неизвестных, и в то же время близких, некто, о ком догадываешься, что ждал именно его, или это он ждал тебя, но именно так, неизбежно. И ты тут же понимаешь, что настоящее делает настоящим возможность, она должна делать его таковым. Я мог бы провести параллель с тем, чем было для меня некогда открытие фри-джаза: джаз уже принадлежал истории, когда вдруг в нескольких пассажах Альберта Эйлера я узнал те самые необходимые голос, тон, жест. Они были необходимы не необходимостью судьбы или течением истории, не как достижение, не как программа, но как очевидность настоящего: этот момент, это настоящее имело именно такой звук, такой голос, он должен был быть именно таким.

Итак, под конец своего обучения, когда я еще философствовал как современник Сартра или Бергсона, или даже Гегеля или Канта, я начал различать современные голоса, черты, складки: Деррида, Делез, Лакан, Бланшо. В этом был оттенок, по-разному модулируемый, философского настоящего. Этот оттенок, словно избыточный орнамент, ничего не добавлял к настоящему, но это и было само настоящее, представление настоящего как такового. Не дань моде (mode), а современность (modernite), — в том смысле, в котором современность есть необратимая, неопровержимая полнота настоящего.