Над жандармерией — она по-прежнему занимает двухэтажное здание школы, — над помещениями, в которых расквартированы немцы, три дня трепещут на зимнем ветру флаги, окаймленные черным крепом. Немцы справляют траур по Сталинграду. Многие в Батьковичах знают, что в Сталинграде сложила оружие окруженная советскими войсками шестая армия Паулюса. Да и нельзя не знать — газетка, которая издается на русском языке, поместила по этому поводу речь самого Гитлера. Из речи вовсе не вытекает, что там, на далекой Волге, немцы потерпели поражение. Поведение шестой армии, которая, по словам Гитлера, погибла вся — от фельдмаршала Паулюса до последнего солдата, — фюрер показывает как самую величайшую победу и объясняет немецкому народу и всему миру, что без этой жертвы дела Германии были бы плохи. Окруженные войска Паулюса будто бы сковали десятки красных дивизий, и если бы этого не случилось, то неизвестно, каких рубежей могли б достигнуть большевистские орды.

Первый раз за войну Митя читает немецкое сообщение с удовольствием.

На протяжении двух первых месяцев зимы сыплет снежок, кружит белой мутью вьюга, но таких сильных морозов, как в прошлом году, нет. Митя прожил это время в радостном напряжении. Каждый новый день приносит неожиданные вести. Чаще всего приятные. Немцев изгнали с Кавказа, а главное — одержана гигантская победа на Волге.

Нынешняя зима от прошлогодней отличается еще и тем, что существует несколько нитей, по которым до Мити доходят точные известия о событиях на фронте. Время от времени он заглядывает в низенькую хатку Василя Шарамета. Его новый друг, если не на службе, обязательно что-нибудь мастерит: точит ножи, из серебряных монет выделывает перстни, а из дюралюминия — гребешки и расчески.

Дождавшись, когда прифранченные сестры уйдут на вечеринку, Василь лезет в подпол и вытаскивает оттуда завернутый в старую фуфайку черный ящик радиоприемника. Погасив свет, установив приемник на узеньком, заставленном разными бутылочками и коробочками столике, Митя с Василем настраивают его на Москву и, напрягшись, слушают.

Решение, что не осталось никакого другого выхода, кроме как податься в лес, просить у партизан пощады, а если примут к себе, то мстить немцам, уничтожая их жестоко, безжалостно, Лубан принял неожиданно, несмотря на то что он и его сообщники думали и говорили об этом давно. События на фронте были только толчком, ускорившим принятие такого решения. В душе Лубана оно вызревало еще с прошлого лета. Тогда к нему приходили посланцы от партизан, и не совсем даже партизан, а от людей, которых забросили из-за линии фронта со специальным заданием. Тех людей целиком удовлетворяло, чтобы он, Лубан, занимая высокое положение в немецкой администрации, помогал им. Но он на такое пойти не мог, — во-первых, не умел раздваиваться, а во-вторых, считал, что цена, которую заплатит таким образом, будет мала, чтоб искупить свой грех.

Он, заместитель бургомистра, принял тогда все меры, чтоб женщина из Нехамовой Слободы, приходившая к нему с предложением служить партизанам, не попала в руки немцев. Сам ее приход значил для Лубана многое. Если там, в лесу, допускают мысль, что он, заместитель бургомистра, не совсем потерянный человек, что он еще может вернуться к своим, принести пользу, то это мнение о нем вселяло надежду, придавало душевную силу. Всю прошлую осень он только и думал о том, как перебросить мост к партизанам.

В сорок первом году Лубан твердо решил, что такой жизни, как была, больше не будет. Ему доставляли удовольствие сообщения о том, что Красная Армия отступает, сдает немцам города, села, оставляет важные промышленные и сельскохозяйственные районы. С жадным нетерпением он ждал, когда же наконец немцы овладеют советской столицей.

Это могло вызывать только удивление, так как неприятности, какие имел Лубан в жизни, были не большими, чем у некоторых других людей, которые тоже пострадали в тридцать седьмом или в тридцать восьмом годах, однако на сторону немцев не перешли. Лубан до ареста был начальником службы пути в отделении железной дороги, его намеревались повысить по службе, выдвинуть на такую же должность в управлении, но неожиданный арест прервал этот естественный служебный рост. После того как Лубана, не доведя дела до суда, оправдали, даже о такой должности, которую он занимал раньше, пришлось забыть. Ее твердо занимал человек, который написал на него Лубан знал об этом точно — донос. Характер Лубан имел гордый, упрямый, своей правды доказывать не стал. Из города перебрался на небольшую станцию, занял там скромную должность кассира товарной конторы.

Было много всякого другого, но основное направление мыслей, настроения Лубана определяло убеждение, что в прошлой жизни власть захватили не люди дела, а хитрые приспособленцы, карьеристы, которые руководствовались шкурными интересами. Ход первых месяцев войны как бы подтверждал то, о чем думал Лубан. Осенью сорок первого года, уже став заместителем бургомистра, он застрелил переодетого окруженца. Убил Лубан своего советского человека в поселке совхоза Росица. Об этом хорошо знают в местечке и во всей округе. Пути назад, казалось, не было.

Лубан начал засыпать, когда в коридорчике послышались осторожные шаги. Скрипнула дверь. Пришла с вечеринки старшая дочь Валя. Сон как рукой сняло. Шестнадцать лет дочке, а бродит где-то каждую ночь. Растет, словно без отца. Может, какой-нибудь полицай подбивает клин? Метит к заместителю бургомистра в зятья? Дудки, брат, не очень погреешься! Семья держится на жене. И на корове. Даже немцы-начальники знают, что заместитель бургомистра пьет, но глядят на это сквозь пальцы. Им лишь бы сидел на должности. Дальше — хоть трава не расти. Можешь брать взятки, заводить любовниц. Профсоюз, как когда-то, не вмешается. Немцы думают, что он живет как хочет. А он никак не живет. И не хозяин в семье. Не до поросят, когда свинью смалят.

Дочка тихонько разделась, легла. В уголке за печкой чуть слышно скребется мышь. Шумит за окнами ветер, нудно звякает оторванным листом железа. Лубан снова задремал. На этот раз его будит пронзительный телефонный звонок. Вскакивает, хватает трубку. "Заместитель бургомистра Лубан слушает..." На другом конце провода упорное молчание. Слышно, как кто-то дышит, а слова вымолвить не отваживается. Или не хочет. Наконец положил трубку...

В душу закрадывается тревога. Кто позвонил и зачем? Звонок, скорее всего, для того, чтоб узнать, дома ли хозяин. Но кому он понадобился ночью? Мелькнула догадка про партизан, и холодно сделалось в груди. Вот так же прошлой зимой ухлопали заместителя начальника полиции. Теперь на его месте Годун. Вызвали по телефону из квартиры и где-то за углом проломили кирпичом череп. Труп нашли только летом, когда стали чистить колодец возле пожарной. А то думали — сбежал...

Лубан с опаской смотрит в окно. Виден заснеженный двор, дощатый хлевушок. Кажется, возле стены хлевушка мелькнула тень. Он уже ждал, как эта тень оторвется от стены, подбежит к окну и шибанет в комнату гранату. Но все тихо. И нет никакой тени. Просто шелестят на ветру ветви груши, что растет под окном. От этого мелькает в глазах.

Лубан успокаивается. Ступая босыми ногами по полу, подходит к вешалке, вынимает из кармана поддевки наган-самовзвод. Крутит барабан все семь патронов на месте. Одевается, натягивает сапоги, как бы предчувствуя, что ночной телефонный звонок будет иметь продолжение. И не ошибается. Через несколько минут на крыльце кто-то топает, а затем раздается отчаянный стук в дверь.

Выбираются из местечка через переезд, что невдалеке от будки мастера Адамчука. Полицейской охраны тут нет. Да, в конце концов, это и не переезд, а скорее переход — дощатый настил на путях для прогона скотины. Ночь тихая, затаилась. На станции кое-где поблескивают желтоватые огоньки стрелок. За переездом, за последними станционными и местечковыми зданиями мигает во тьме ночи красный глаз семафора.

Едут молча. В этом месте между путями и восточным краем Вокзальной улицы довольно широкий, голый простор заснеженной луговины. Вдоль дороги чернеют старые, кривые вербы. В их темных ветках, сучьях чуть слышно посвистывает ветер.

Так же молча едут по большаку, который, если ехать прямо, ведет в село Полыковичи, а если повернуть влево — в совхозный поселок Росицу. Большак тут снова подступает к железной дороге, а на ней патрули — немцы и мадьяры. Если патрули заинтересуются ночными путешественниками, могут задержать.

Вздыхают с облегчением только тогда, когда сворачивают на Росицкую дорогу.

На первом возке Лубан, его дочь Валя, Адамчук с дочерью. Остальные заместитель начальника полиции Годун, Толстик и Ольшевский — едут последними.

Неказистые, приземистые хатки деревни Мохово разбрелись по заснеженному простору, как стадо овец. Может, шумели тут когда-нибудь дубы, сосны, но теперь стоят вокруг только голые, с налетом первой предвесенней синевы ольхи да низкий лозняк. Сыплется мелкий снежок, над крышами нависает хмурое серое небо.

В том месте, где пять или шесть хаток сбежались в кучу, дорогу беглецам преграждают двое полицаев в черных дубленых полушубках, с винтовками за плечами. Возки мчатся со стороны местечка, поэтому никаких мер предосторожности охранники не предпринимают.

— Свадьба у нас, господин Лубан, — узнав заместителя бургомистра, радостно сообщает чернявый, с щербиной в верхнем ряду зубов полицай. Войцеховский тоже на свадьбе.

Из хаты, что стоит по левую сторону дороги, действительно доносятся веселые голоса. Ворота во двор раскрыты, к низкому штакетнику привязан оседланный конь.

Гостей, видимо, заметили, потому как гомон в хате утихает. На крыльцо, в накинутом нараспашку таком же, как и у полицая, полушубке, только более нарядном, обшитом снизу и по бортам белой овчиной, выскакивает высокий франтоватый парень. Увидев, что перед ним высокое начальство, бегом кидается на улицу. С начальником местной полиции разговаривает Годун. Сдвинув белесые брови, глядя в землю, спрашивает:

Синее предвечерье. За окном темная подкова соснового леса. Посредине, как в венке, стоит партизанская деревня Сосновица. Близится весна — дни заметно удлинились, со стрех свисают прозрачные сосульки — они время от времени срываются и звенят, разбиваясь как стеклянные. Днем в воздухе царит чистая, ясная прозрачность. Предвесенье и начинается с такой чистоты. В соснах — густой, однообразный шум. Который день веют над Полесьем теплые западные ветры, съедают постепенно снег, приметной чертой обозначают дороги.

В одном месте стена сосен разрывается, и даже отсюда, из окна, видны островки темного кустарника, лозняка, а за ними почти до следующего леса заснеженное поле, окутанное пологом предвесенней синевы. Там, за полем, за лесом, другие деревни, селения, лесные просторы.

Начал сеяться мелкий снежок.

Как только в штабную хату, громко затопав на крыльце, ввалились Петровец и Лисавенка — командир и комиссар Домачевского отряда, оба в черных дубленых полушубках, в хороших, хотя и кустарной работы, сапогах, Вакуленка вскочил с кровати, на которой спал или притворялся, что спит, и, даже не поздоровавшись, размашисто зашагал по комнате. Нагнетал в себе злость. Рослый, плечистый, с отвисшей нижней челюстью, широким багровым лицом, он напоминал в эту минуту разъяренного медведя, которого не вовремя подняли из берлоги.

Бондарь сидит за столом, приводит в порядок бумаги. Дорошка, его помощник по штабу, став на колени, наливает из блестящего бидончика в жестяной резервуар лампы заправленный солью бензин.

Плывет над Полесьем тихая светлая ночь. Небо усеяно бесчисленным множеством звезд — одни из них яркие, крупные, они мигают, как далекие огоньки, другие еле-еле пробиваются серебристыми малозаметными искринками. Через всю середину неба пролег, как бы окутанный легким туманом, таинственный Млечный Путь. Сколько времени висит над темной землей небо и что думают люди, глядя на далекие, недостижимые звезды?..

Бондарь выбрался на улицу. Спит Сосновица, и только светятся слабые огоньки в караульном помещении и в хате, где размещен госпиталь. Дорогу, присыпанную легким снежком, подсушил морозец. Далеко слышны шаги — хрустит под ногами тонкий ледок. Сразу за огородами темная стена сосен — от нее на снег падает синеватая полоса тени. Из леса тянет острым запахом смолы, зеленой, хвои, слежавшейся иглицы.

Прошагали два патруля, но, узнав начальника штаба, молча пропустили, направились в темный конец улицы.

Два месяца табором стоят за Птичью партизанские отряды Полесья. Подлатались, обшились, запаслись вооружением и боеприпасами. Немцы за это время трогали их мало. Были две упорные стычки возле деревни Грабов, но, почувствовав мощь партизанских сил, немцы больше не полезли.

Спит партизанская Сосновица. В каждой хате, расстелив на полу куль соломы, прикрывшись шинелями, свитками, поддевками, отсыпаются по восемь десять парней. Остальные — в походе. Потайными стежками, невидимыми дорогами каждую ночь отправляются группы к гарнизонам, к железной дороге. Их, пожалуй, даже больше, чем тогда, когда отряды не покидали стойбищ. Устраивать диверсии стало трудней — немцы повсюду вырубили вдоль полотна лес, а в некоторых местах понаставили железных сеток, заминировали подходы. Бывает, чтоб добраться до рельсов, ползают хлопцы по снегу неделями. Но, несмотря на все преграды, летит в воздух железная дорога.

Тихо, но тревожно, с затаенным страхом, прожило первые месяцы зимы село Пилятичи. Занесенные плотным покровом снега, дремлют неброские клочки полей, раскидистые болота, задумчиво тулятся к селению с севера редкие сосняки и березняки. Утром, как обычно, поднимаются из труб сизые дымы, начинается людское движение. Едут люди на болото за сеном, возят из леса дрова. С улицы можно услышать скрежет и шарканье почти в каждой хате мелют жерновами зерно. Мычат коровы, лают собаки...

К жене бургомистра Спаткая, который убежал из Пилятич и прячется под крылом немцев в местечке, вечером заходит Батура. Долго отряхивает снег на крыльце, а в сенях, прежде чем зайти в хату, стучит в дверь. Из хаты отзывается звонкий, молодой голос.

Хозяйка хлопочет возле печи. Поблескивает на Батуру золотым зубом, обмахивает полотенцем табуретку, ставит возле стола.

— Садитесь, коли в хату пришли.

Батура расстегивает шинель. Садится, шапку-буденовку со звездой кладет на стол. На минуту устанавливается неловкое молчание.

Ночью поднялся ветер. В бывшем помещичьем парке глухо зашумели старые липы и клены. Заскрипел и сам дом, давно не жилой, с выдранными окнами, дверями. Дом этот видится темным призраком, который вызывает ночью недоброе чувство у прохожих.

За парком чернеют лозы. Большое, разбросанное село Пилятичи только с одной стороны примыкает к лесу. Вообще оно на виду, так как стоит на песчаном, открытом ветрам взгорье. Вокруг — равнина занесенных снегом торфяников.

Два человека, минуя парк, выходят на дорогу, в немую ночную тьму. Идут медленно, не спеша, держатся за ремни винтовок, которые у них за плечами.

— Поверил бы ты, Панас, — говорит один из них, Анкудович, — что у себя дома будем вот так ходить? Прятаться, как зайцы?

Собеседник Анкудовича Евтушик — большой, неуклюжий — молча плетется сзади. На голове у него сшитая из овчины шапка, на ногах — постолы. За те три месяца, что партизаны хозяйничают в окрестных деревнях, можно было раздобыть сапоги или ботинки, но Евтушик о себе не очень заботится.

Странной жизнью живут деревни, селения той части Полесья, где уже летом сорок второго года разгулялась партизанская вольница. Насажденные немцами полицейские гарнизоны и центры местной гражданской власти управы — развеяло будто ветром. Районы, если не полностью, то в большинстве своем, целыми сельсоветами выпали из-под управления оккупационной администрации. В таких местах контроль полиции, гебитскомиссаров, бургомистров распространяется только на населенные пункты, расположенные вдоль железной дороги да еще возле широких, имеющих военное значение шляхов.

Наступила зима, основные партизанские силы двинулись за Птичь, но на оставленной территории гарнизоны, управы так и не восстановлены. Вторично оккупационная власть не смогла это сделать, так как среди местного населения не находилось охотников идти в полицию или выполнять какую-либо другую службу у немцев. Иногда в притихшие деревни налетают отряды полицаев, учиняют на скорую руку расправу, забирают хлеб и скотину. Но чаще заглядывают партизаны. Диверсионные группы, которые не спускают глаз с железной дороги, в сильные морозы и метели даже отогреваются в селах, пополняют запасы продовольствия, берут проводников и подводы. Частенько то тут, то там между немцами и партизанами происходят столкновения. Разрывают сухой зимний воздух пулеметные очереди, треск винтовочных выстрелов. В зависимости от обстановки та или другая сторона отступает. Чаще немецкая.

Партизаны появляются вечером, когда в окнах хат начинают светиться мигающие огоньки смоляков и лучины. Они обычно приезжают в санях или в возках, не торопясь, чтоб показать себя, проходят вдоль заборов, плетней, выбирают для своей цели наиболее просторную хату. Там устраивается вечеринка, и туда, где верховодят эти опоясанные крест-накрест патронными лентами хлопцы, сходится молодежь. Играет гармонь, гремит бубен, носятся по хате, поднимая клубы пыли, быстрые пары. С восхищением смотрят на чубатых, задиристых лесных солдат девушки.

Не одна из них ждет встречи, всматриваясь в осколок зеркальца, подводит угольком брови и обычной свеклой, сваренной на обед, чуть-чуть подкрашивает губы. Во все времена, века тянется женщина к воину, своему защитнику, заступнику.

Партизанские вечеринки — не только гулянье, где ищут выхода хмельные силы молодости, развеивается страх, тревога неопределенного, неустойчивого времени. Они как бы сборные пункты, они исполняют роль того народного вече, которое издавна на лесной, разбросанной Руси вербовало силы инсургентов для отпора чужестранцам. После двух-трех полек, "Левонихи" гармонь вдруг затихает, хлопец, который до этого времени упрямо бил колотушкой по телячьей шкуре бубна, забивается куда-то в угол, а в круг, на свободную середину хаты, выходит златоуст агитатор в дубленом полушубке, подпоясанный широким военным ремнем, прифранченный и дерзкий. Хорошо, если при нем есть сводка фронтовых новостей, а если нет такой сводки, то он неплохо обходится и без нее, ибо язык у него острый, находчивый, про успехи фронтовые, партизанские может добавить и прибавить и всегда умудряется сказать онемелым слушателям именно то, о чем они сами жадно желают услышать. Пускай же не забудутся неоценимые заслуги таких вот самодеятельных агитаторов, острословов и насмешников, которых партизанская масса рождает везде, так как без них просто невозможно жить! Ибо не только удачный бой, хитрая засада или вылазка, победа на фронте, но и слово, живое человеческое слово помогало разжигать пламя протеста, сопротивления во всех его видах и формах.

Лохматые кони, которые всю ночь хрумкали сено, дружно бегут по наезженной дороге. Цуг саней растянулся на полверсты.

Синеватые, близкие человеческому сердцу тона господствуют вокруг. Еще между деревьев лежат сугробы ноздреватого снега, который успел только чуть-чуть осесть, еще спит в норе барсук, притаилась в дупле белка, не подают голоса, кроме ворон, никакие другие птицы, а уже пахнет весной.

Проницательный глаз здешнего человека замечает много примет приближения весны. На ветках верболоза набухли почки, на некоторых уже видны белые пушистые сережки. Приспустили ветви старые, раскидистые березы.

Теперь, в предвесеннюю пору, особенно страдают от недоедания зайцы, поэтому, не обращая внимания на опасность, безжалостно обгрызают кору даже с придорожных осинок. Опасность, правда, невелика: зайцев никто не стреляет, их развелось много. Заячьи следы встречаются на каждой снежной поляне.

Вернувшись в Сосновицу, Бондарь сразу увидел перемены. Возле штабной хаты во дворе и на улице — с десяток запряженных саней. У крыльца картина вовсе необычная — похаживает часовой с автоматом на груди. В большой деревне, в которой каждая хата дала приют партизанам, заметное оживление. Во дворах азартно пилят, колют дрова. Из труб, хотя еще светло, валят в серое небо сизые столбы дыма. Временами ветер срывает шапки дыма, стелет по крышам, по земле. Шагает по улице строем отделение, получившее наряд.

Весна наступает медленно, сдержанно-спокойно. Прозрачные, чистые тона царят в воздухе. Днем веют теплые ветры, усилилась капель, чернеют дороги. Роскошествуют на неслыханно богатом корме, набросанном по дорогам, грачи. Под вечер легкий морозец снова подсушивает ручьи, покрывая их тонкой хрустящей наледью. Чуя близкое тепло, даже голуби прилетели: воркуют на опушках, на дубах.

Штаб охвачен лихорадочной работой. Бондарь с помощником Дорошкой спят мало, под глазами у них появились синие круги. Создание бригад на базе отрядов означает выдвижение на высокие командные должности множества людей. Некоторые командиры рот назначаются командирами отрядов, политруки идут комиссарами. На всех нужны характеристики, другие бумаги, а работа в штабе подзапущена, особенно в отрядных штабах.

Всю ночь напролет трещит в штабе на столе, порой вспыхивая ярким огнем, заправленная бензином двенадцатилинейная лампа. В бензин для равномерного горения подсыпана соль. Но и подсоленный бензин стреляет.

Командиром Горбылевской бригады назначается Большаков. С его кандидатурой согласны только что созданные обком и штаб. Кто возглавит домачевцев, неизвестно. Кандидатура Петровца вызывает сомнения. Если не справился с отрядом, то как ставить на бригаду?

В акуленка ходит злой, хмурый. Пить вроде перестал, но все равно точно с похмелья. Лавринович, оседлав его жеребца, взял в охрану трех молодых партизан и носится по отрядам.

Разделенные в штабных бумагах отряды Деруги, Гаркуши, Михновца, Последовича, Ботажкова, Большакова, Комарова, Млышевского утверждаются на заседании обкома как бригады.

Количественно меньшие отряды Лежнавца, Плотникова, Авраменки, Карафанова, Сосновского, Голышева остаются на прежнем положении.

Командирами, комиссарами, начальниками штабов назначаются люди, известные в своей среде.

Когда заходит разговор о начальнике штаба соединения, Бондарь поднимает руку. Встает, коротко сообщает о поездке в Пилятичи, о разговорах с жителями. Напомнив, что родом он из Батькович, знает район, просит поручить ему организацию местного отряда.

С минуту царит молчание.

Своим переводом в Мозырь Эрна Турбина обязана генералу Фридриху. Дней через пять после Нового года он появился в сопровождении двух майоров и капитана-адъютанта. Без стука открыв дверь, стремительно ворвался в общую канцелярию. Турбина сидела за столом, разговаривала по телефону. В тот момент, когда стройный, моложавый, хоть уже совершенно седой генерал входил в кабинет гебитскомиссара, а она уловила на себе его острый, как гвоздь, взгляд, опустила глаза.

Генерал у комиссара задержался недолго, не более четверти часа. Но Турбина успела за это время, как бы что-то предчувствуя, подвести карандашиком брови, попудриться, подкрасить губы.

Выйдя из кабинета, генерал остановился напротив нее.

— Фольксдойч? — резко, гортанно спросил он и снова пронзил ее стальным взглядом серых, слегка выцветших глаз.

— Немка, — на этот раз Турбина выдержала генеральский взгляд.

Каждый новый день начинается теперь с музыки, которая неслышно звенит в душе. Снова к Мите пришло настроение, владевшее им перед войной. Две мелодии сменяются одна другой — вальса "Над волнами" и довоенной песни "Любимый город".

Ростов и Харьков освобождены в один день. Харьков — близко, сутки езды поездом. В прошлом году, в мае, наши подходили к Харькову, но попытка открыть ворота Украины окончилась трагически.

Освобождение двух больших городов совпало с днем Митиного рождения. Не с простым днем — Мите исполнилось восемнадцать. Во всем этом он видит как бы таинственный перст судьбы. Своего совершеннолетия Митя не отмечает. Между ними, хлопцами, такое не принято. Он не знает, в какой день родились Лобик, Микола, они тоже этим не интересуются.

Выйдя от Шарамета, взволнованный новостями, Митя блуждает по переулку. К ребятам не идет. Хочется побыть одному.

Напротив тетиного огорода, возле железнодорожной насыпи, высится огромный тополь. Ему, наверно, столько же, сколько и железной дороге, лет семьдесят. Митя любит это дерево. Как сосна около будки, оно словно бы напоминает о неизменном, вечном, что никогда не исчезнет в жизни. Листья на дереве — годы, само оно — поколение. Много людей смотрели на тополь, полнясь надеждами, радостью.

Сближение с лесничим приносит свои плоды. То, что Митю арестовывали, а потом он рвался учительствовать в деревню, которая теперь контролируется партизанами, видимо, не забыто.

В местечке учреждена биржа труда. Ею заправляет Дина Липнякова. Та самая, что работала в редакции газеты, писала стихи, а когда началась война — призывала, не жалея сил, сражаться с фашизмом.

И Мите пришла повестка — явиться на биржу. Он не пошел — какого дьявола будет кланяться Липняковой, если у него есть работа? Кобыла немецкая. Слишком много о себе мнит...

Митя показывает повестку Лагуте, и тот обещает помочь. Но, очевидно, забыл об этом, так как через несколько дней по дощатому полу лесхоза загрохал подкованными сапогами унтер-офицер, который руководит строительными работами. Возводятся новые дзоты, роются траншеи — работу ведут местечковцы под наблюдением немцев.

Унтер-офицер знакомый — чаще других приходит за махоркой. На этот раз вид у него строгий.

В станционном зале группа немцев. Сидят на скамейках, курят, пересмеиваются. У каждого обшитый телячьей кожей — шерстью наружу вещевой мешок, каска, автомат, круглая зеленая коробка с боеприпасами. Немцы молодые, самое большее им лет по девятнадцать. Митя стоит в углу, слушает разговор.

Но вот у одного из солдат, худого, щуплого, с узким лицом, с очками на хрящеватом носу, очутился на коленях аккордеон. Стремительно нажимая длинными пальцами клавиши, немец играет. Солдаты, как по команде, вскакивают, сбиваются в кучу возле музыканта, дружно подпевают. Мелодия маршевая, как во всех военных немецких песнях. Но в этой есть что-то другое — печаль, жалоба, тревога.

Солдаты точно наэлектризованы. Лица напряжены, глаза горят. Поют с душой. Некоторые даже такт ногой отбивают.

Что ж, у каждого одетого в шинель немчика там, в Германии, есть, наверно, девушка, с которой он встречался. Он грустит по ней. Это можно понять.

На этот раз Микола получил задание необычное. На встречу кроме Топоркова приходил Драгун, попросил собрать как можно больше советских денег. Партизаны хотят построить на свой счет танковую колонну.

Хлопцы задумались. До последнего времени они существовали как небольшая замкнутая группа. Но такой группой денег не соберешь. Каждый, у кого их попросишь, поинтересуется: кому дает и зачем? Водить же людей за нос не приходится.

Мазуренка давно советует разбиться на пятерки. Теперь идея приобретает реальный смысл. Работы действительно прибавилось. Нужен помощник Лобику, тем более что бригаду, в которой он работает, перебрасывают иной раз на ветку и в такие дни движения поездов на основной линии он фактически не видит.

Так вот, теперь будут пятерки. Пятерка Лобика — на железной дороге, ее надо еще создать. Митя должен руководить врачами и остальными служащими. Плоткину и Примаку поручается организовать пятерку из молодежи, которая работает в разных учреждениях.

Принцип — глубокая конспирация. Каждый из новых участников группы должен знать руководителя пятерки и никого больше.

Выделение отдельного Батьковичского отряда проводится торжественно. Партизан — их ровно сорок — выстроили в шеренгу по двое на выгоне за Сосновицей. Под ногами слякоть, раскисший снег, в лицо дует промозглый, пронизывающий ветер. Из ближайшего сосняка доносятся глубокие, тяжелые вздохи.

Бондарь зачитывает приказ о создании отряда, произносит короткую речь, затем направляется к командирам, присутствующим на церемонии. Из шеренги, делая по-военному повороты, выходит вновь назначенный командир Якубовский. На нем хромовые сапоги, длинное, до пят, кожаное пальто.

— Смирно. Равнение направо!

Отдав команду, Якубовский читает присягу, слова которой партизаны повторяют за ним вслед. Нестройный гул голосов глохнет в лесу.

Затем командиры соседних бригад Вакуленка и Большаков по праву старших подносят командиру, комиссару, начальнику штаба молодого отряда по автомату. Бойцы вовсе не по уставу хлопают задубевшими на ветру ладонями.

Как только подсохнут дороги, стянутые за Птичь отряды двинутся назад, в свои районы. Ремонтируются телеги, упряжь, коням на ночь подкладывается побольше овса.

Велик спрос на мастеров, умельцев, людей с золотыми руками. В пяти или шести сосновицких пунях, овинах, приспособленных под кузницы, пыхтят кузнечные мехи, звенит железо, стучат молоты. Многое умеют полешуки. На добрую сотню километров вокруг ни одного крупного города с заводскими трубами, машиностроительным производством, мастерскими, но люди, способные отремонтировать автомат любой марки, винтовку, даже пулемет, есть в каждом отряде. Откуда это умельство? От шоферов, трактористов, кузнецов, каких по деревням немало.

Колхоз без техники не жил. Но еще глубже, в седую древность уходит умельство полешуков. Светловолосые, голубоглазые дреговичи, что селились на Припяти, по ее притокам, с незапамятных времен знают железо. Свидетельством тому неимоверно большое количество деревень, которые называются Руднями.

На болотах не только косили сено, не только ставили вентеря, но и добывали руду для металла.

Удивительная, неповторимая идет по полесской земле весна. В деревни, села, оставленные партизанами, немцы с полицаями заглядывают редко. Если приезжают, то целым взводом, а то и ротой.

Бондарь разрезает ножичком конверт, вынимает свернутый в несколько раз кусок ватманской бумаги. Расправляет на столе и вначале ничего не может понять. Перед ним неумело сделанная карта, с треугольниками, кружочками, пунктирными линиями-стрелками.

Только прочитав написанные по-немецки названия, Бондарь видит, что это карта области в границах оккупационного административного деления. Становится ясным смысл кружочков, треугольников.

Что ж, концентрацию партизанских сил генерал Фридрих представляет, пожалуй, правильно. Немного преувеличивает, немного путает с дислокацией. Стрелки, пунктиры — возможные пути возвращения партизан в оставленные районы...

Бондарь прячет карту в карман, одевается, выходит во двор. Хата командира соединения через улицу. Окно занавешено, но через щель пробивается полоска света. Дождь сечет не переставая.

У Лавриновича радистка Ася. Округлилась, поправилась девушка. Бондарь помнит ее осунувшейся, с бледным личиком, запавшими глазами. Теперь щеки налились румянцем, даже в гимнастерке и юбочке вырисовывается привлекательная девичья фигурка.

По отношению к полицаям, другим пособникам — новая политика. Главный прицел на разложение полицейских гарнизонов изнутри — чтоб перестали служить врагу, переходили на сторону партизан.

Бондарь седлает коня, направляется с утра в Замошки, в Домачевскую бригаду.

Дождь омолодил землю. Сосновые пригорки сухие, чистые, в березняках озерца воды, и только в болотистой чаще тут и там мелькнет оледенелый бугорок.

Дорога из рук вон плохая, особенно в низинах. Конь хлюпает по грязи, проваливается в вязкую кашу, недовольно фыркает.

Тяжесть с души спала. Бондарь едет в Домачевскую бригаду с легким сердцем. Вакуленка даже удивляет. Казалось — долго будет бродить в нем неразвеянная обида, оскорбление, которые кое-кто подогревает. Однако он очень быстро переломил себя. Изменился на глазах. Мудрый профессор крестьянских наук...

Проснувшись, начальник штаба слышит тихое бормотание, которое доносится из соседней комнаты. Еще рано, во дворе стрекочет сорока, первые лучи лижут на удивление светлые, протертые стекла. В хате необыкновенно уютно: полы вымыты, подбелены рыжие подтеки на стенах, и даже самодельный половичок, вытканный из разноцветных лоскутков ситца, постелен перед кроватью. Приехав поздно ночью, всей этой красоты Бондарь не заметил.

Дверь притворена неплотно, и, немного раскрыв ее, квартирант видит хозяйку и ее детей — мальчика и девочку, — они стоят спиной к нему, повернувшись лицом к переднему углу, к иконам.

"Хлеб наш насущный даждь нам днесь. И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим..."

"Пасха", — догадывается Бондарь, неизвестно чему обрадовавшись. В детстве и он так же стоял перед иконами рядом с родителями и братьями. Старшие братья, которые ходили в школу, молиться отказывались, но заведенного в семье порядка не нарушали — все те минуты, пока отец с матерью отдавали должное богу, стояли не шелохнувшись.

Дети хозяйки тоже молитвы не знают, повторяют вслед за матерью непонятные слова. Бондарь на цыпочках отходит от двери, садится на кровать, молча ждет, пока кончится молитва.

К началу лета сорок третьего года на приднепровско-припятском Полесье и в прилегающих к нему районах произошло почти полное территориальное размежевание партизанских и оккупационных сил. Оккупационная власть с помощью вооруженных гарнизонов сохраняет относительную стабильность в городах, местечках, крупных поселках, которые прилегают к железной дороге и к важным в военном отношении дорогам. Вся остальная, преимущественно сельская, местность контролируется партизанами.

Есть переходная или, если можно так сказать, нейтральная зона, где назначенная немцами власть формально выполняет свою роль. Ночью в деревнях этой полосы хозяйничают партизаны, днем иной раз заглядывают немцы.

Размежевание двух лагерей, как бы оформленное территориально, засвидетельствовало тот факт, что оккупационная администрация с ее жандармерией, полицией, так же как и охранные воинские части, размещенные на железных и шоссейных дорогах, не могут больше справиться с бурливой, вышедшей из берегов рекой партизанского движения. Это обстоятельство вынуждает оккупантов перейти к обороне.

Оккупация, с точки зрения немца-администратора, становится призраком, теряет политическое и экономическое значение. Захваченная партизанами местность не платит податей, не дает Германской империи хлеба, молока, мяса. Завоевывая эту землю, немецкий солдат полил ее своей кровью в сорок первом году. Теперь он вынужден снова вести войну, если хочет получить тонну картошки, реквизировать в деревне стадо коров или свиней.

Оккупация тут, в Белоруссии, все больше выливается в отчаянную попытку сохранить хотя бы какой-нибудь порядок на железных и других дорогах, имеющих стратегическое значение, связывающих Германию с фронтом.

Штаб соединения вместе со штабом Горбылевской бригады перебрался из Литвинова в большое лесное село Лужинец. Расчет Бондаря был прост: поблизости действуют отряды Гомельского соединения, а им, полешукам, теперь, как никогда, нужна помощь соседей. Тем более что соседи — сильнее. Многие из их руководителей, областных и районных, находились в лесу с первых дней войны. Да и за Птичью гомельские отряды фактически оставались только месяц, вернулись в свои районы еще зимой.

Лужинец — село видное. Прямая улица тянется версты на две. Мало осталось такого леса, как в этом удаленном от железной дороги, от реки уголке. Суходольные боры чередуются с темными грабняками, дубравами.

Штаб обосновался в школе. Бондаря не покидает тревога. Работу штаб развернул: из всех отрядов, бригад регулярно поступают сведения.

Рост гарнизонов в городах, местечках, на железнодорожных станциях имеется, но мал. Ставку на местную силу немцы не делают. Прибытия новых воинских частей не замечено. Может, затишье перед бурей?..

К начальнику штаба пришел Мазуренка. Широкий его рот с редко посаженными зубами цветет в улыбке.

Одинокой тенью блуждает по пилятичской улице Миша Ключник. Он в наряде: проверяет посты, караулы. Тысячеголосым хором квакают на болоте лягушки. На огороды с лозняков наползает завеса тумана. Небо ясное, звездное. Между двух осокорей на школьном дворе висит полкраюхи месяца. Едва слышно попискивая, носятся над соломенными крышами хлевов летучие мыши.

Миша снимает с плеча, приставляет к штакетнику винтовку, садится на скамейку. Как раз напротив хаты бывшего волостного бургомистра Спаткая. В темноте белеет калитка. Вчера на крыльце этой хорошо знакомой хаты Миша пережил неслыханное мужское унижение.

Больше двух месяцев, когда, уйдя из Пилятич, партизаны стояли за Птичью, затем кочевали по чужим селам, ждал Миша свидания с Зиной.

Он только вчера вернулся с задания. Вечером кинулся к Зининому двору. Он и подарок ей нес — перстенек, выточенный им еще за Птичью из серебряного, нэпманских времен, полтинника.

Она встретила его на крыльце, даже в хату не пустила. Красивая, теплая. Глядя в глаза, сказала:

С утра в сопровождении конной охраны прискакал секретарь ЦК комсомола республики Морозов. Его Бондарь знает — видел прошлой осенью, когда взрывали Птичский мост.

— Жгут нашу Беларусь, — с болью говорит Морозов. — Уничтожают целые районы. В Минской, Витебской, Могилевской областях.

Морозов — уполномоченный ЦК КПБ и партизанского штаба. Властью облечен большой. Бондарь рассказывает о делах, жалуется — после гибели Лавриновича связь между отрядами рвется. Центральный штаб на новое соединение мало обращает внимания. За три месяца — два самолета. Автоматического оружия почти нет.

У Морозова вид утомленный — под глазами темные круги, на лице нездоровая желтизна, белки глаз в красных прожилках от бессонницы.

— Будь пока что командиром. Бери вожжи в руки. Чем можем, поможем. Две вещи не забывай — береги партизан и население.

Май на удивление выдался тихий. Жандармерия никого не арестовывает, не допрашивает.

В лесхоз целыми пачками приходят газеты, которые выпускаются на русском языке. Они бесплатные — бери, читай.

В газетах печатается материал об ужасах большевистского хозяйничанья в Харькове, который уже второй раз освободило немецкое войско. Всех, кто где-нибудь работал, НКВД будто бы арестовывает, измывается над людьми, высылает в Сибирь.

На стенах зданий, заборах — листовки, плакаты о создании армии генерала Власова, который добровольно перешел на немецкую сторону и борется за новую, без комиссаров и коммунистов, Россию.

Враг повел наступление агитацией. Надо и им, подпольщикам, что-то делать.

Странно, партизаны вызывают Митю на связь. К Примаку приходит знакомая девушка, передает эту просьбу. Еще более странным кажется то, что девушка живет в Малковичах, где Микола встречается с Мазуренкой. Может, правая рука не знает, что делает левая? Но если зовут — надо идти.

Катя Хорошка — так зовут связную — Мите нравится. Беленькая, остроносенькая. Принесла в местечко немного яиц, купила соли. Договорилась — в воскресенье Митя придет в Кавеньки, а там, на гребле за ольшаником, пускай его ожидают.

Вскинув на плечи пустой мешок, Митя идет в Кавеньки. Полицаи, стоящие на переезде, провожают его косыми взглядами, но, куда идет, не спрашивают.

Митя думает, что его вызывает Драгун. Может, возникло что-то особенное?

Кавеньки близко.

С утра на станцию начали прибывать эшелоны, наполовину состоящие из вагонов, наполовину из платформ с покрытыми брезентом бронеавтомобилями, танкетками, грузовиками, легкими полевыми пушками, а также обыкновенными военными фурами. Кони, как и люди, — в вагонах.

Утро было светлое, теплое, и казалось, ничто не предвещало беды. Только что прошла троица, воткнутые в перекладины ворот, углы хат, наличники, торчат увядшие зеленые ветки. Дворы, дорожки посыпаны желтым песком — местечко как бы ждало незваных гостей, что своим криком, треском мотоциклов оглушают улицы.

На станции есть специальная площадка для выгрузки воинских эшелонов. Сюда их подгоняют. Но эшелонов много, ими забита вся станция.

Здешние немцы-железнодорожники перепуганы. Носится, не чувствуя под собой ног, толстый, приземистый начальник станции, хрипло отдает команды. Маневровые паровозы стоят под паром. Они переводят на запасные пути пустые вагоны, платформы, подгоняя под выгрузку новые.

А машины, танкетки, фуры втягиваются в пыльные местечковые улицы. Несясь по обочине, их обгоняют мотоциклисты, все как один без пилоток, в расстегнутых мундирах, с засученными по локоть рукавами. В напористости, стремительности, с какой эсэсовцы мчатся по улицам, есть что-то общее с тем, уже подзабытым зрелищем, когда на склоне лета, почти два года назад, немцы только вступали в местечко. Неудержимая, горластая армада будто второй раз завоевывает зеленый деревянный городишко.

В Митином дворе тоже поселились эсэсовцы. Их машина с широким кузовом, обтянутым брезентом, стоит напротив хаты, на выгоне, и они время от времени бегают туда, волокут во двор коробки, ящики с припасами. Знаков различия на их мундирах Митя не разбирает, они не такие, как у вермахтовцев. Но сразу бросается в глаза — особой субординации среди эсэсовцев нет. Солдаты не тянутся в струнку перед офицерами, не командуют один другим, не отдают приказов. Можно даже подумать, что молодых эсэсовцев объединяет какая-то особенная дружба и товарищество. Обедать садятся вместе, смеются, подшучивают друг над другом, а если пьют вино, то бутылка идет по кругу, и каждый, даже не вытирая горлышка бутылки, прикладывается к ней.

Эсэсовцы заняли большую, чистую комнату. На кухне хозяйничают также они, забрав у матери и тети кастрюли, сковородки, противни. Варят, жарят целый день.

На службу Митя не пошел. Им владеет неясная тревога. Эсэсовцы приехали не просто так. Как они себя поведут, еще неизвестно. Отряд СД, налетевший прошлым летом, тоже в первый день ничем себя не проявил. Аресты начались, когда немцы осмотрелись. Если Митя попадет в тюрьму снова, то уже не вырвется.

Несмотря на принятые меры предосторожности, ошибку Митя совершает в первый же день. С утра к нему пришел Микола, уединиться с ним, как раньше, в хате, нельзя, и Митя повел товарища в хлев.

Через минуту туда прибегает встревоженная мать.

В ту ночь, когда Мазуренка прочитал Бондарю радиограмму из Центра о прибытии эсэсовской дивизии "Варшава", из Лужинца по всем дорогам поскакали всадники. Не ожидая, пока в штаб соберутся командиры ближайших бригад, отрядов, Бондарь отдал приказ выводить из деревень в леса население, скот, домашний скарб закапывать в землю.

Как выяснилось позже, эта мера имела решающее значение для жизни целого края, всех приднепровско-припятских и глубинных полесских районов.

Командиры съехались в штаб на рассвете. Их не много — присутствуют горбылевцы, домачевцы, трое из Батьковичского отряда.

Бондарь, не тая тревоги, изложил план действий. Силами Горбылевской, Домачевской и Гомельской бригады "Большевик" они дадут бой на большаке перед Лужинцом. Батьковичский и один Домачевский отряд намечено разместить в засаде между Литвиновом и Пилятичами, с таким расчетом, чтобы, отходя, они на своих плечах привели карателей в Лужинецкий лес.

Командиры, подавленные грозными известиями, молчат. Только на Вакуленку новость, казалось, не произвела впечатления.

Между радиограммой из Центра и первыми сведениями связных, которые доложили о прибытии эсэсовских эшелонов на ближайшие станции, проходит три дня, и еще минует два дня, пока каратели сосредоточивают силы, намечают для своих рот, батальонов маршруты. Все это время в лесных, болотных селениях идет суетливая, но активная работа. Подрывные группы на глазах у жителей минируют большаки, грунтовые дороги, подпиливают с двух сторон деревья, делают завалы.

Жители выбираются в леса. Скрипят возы, мычат коровы. Матери, неся на сгорбленных спинах огромные узлы, ведут за руки малых детей. Старшие дети сами несут, что по силам и без чего даже дня не проживешь, оторвавшись от дошашнего очага, — горшки, кувшины, сковородки, миски, постилки, дерюжки.

Вечерами по загуменьям, на огородах снуют темные фигуры. В сырые, выкопанные на скорую руку ямы кидается все, чего не заберешь в охапку, что наживалось долгие годы: рулоны льняного полотна, кожухи, свитки, мешки ржи, швейные машины, патефоны, даже поспешно сорванные со стен иконы и фотокарточки родных в черных деревянных рамках. Но все равно самое главное достояние спрятать нельзя: остаются хаты, хлева, амбары, родные печи, кровати, столы, табуретки, деревянные лавки, бесчисленная домашняя утварь, начиная от кочерги, топора и кончая решетом, ситом, бердами, набилками все, на чем держится извечный крестьянский быт.

Даже старики не помнят такого вот всеобщего бегства с насиженных мест. Может, и было оно в седые, скрытые молчаливыми курганами времена татарских набегов, но память людская его не сохранила.

С надеждой глядят изгнанники на зеленую — она только начинает колоситься — рожь, на картошку, что едва успела выбросить лопушистые листья. Зеленая рожь не горит, а картошка тем более уцелеет.

Вилли Сташинский живет в компании с полковым казначеем Хельмутом и старшим писарем Вольдемаром. Его приятели, прежде чем направиться в канцелярию, поспешно бреются, обливаются у колодца водой. Вилли некуда спешить, и он позволяет себе роскошь — лишний час поваляться в постели.

Хельмут уже готов. Держа в руке зеркальце, наводит последний лоск опрыскивает выбритое лицо одеколоном.

— Торчать нам в этой дыре до второго пришествия. Вольдемар поедет составлять отчеты по передаче дел богу. А мы с тобой что? Может, скинемся?

— Осточертело пить, — лениво отзывается Вилли.

— Тогда решай всемирные загадки. Нам пора. Пошли, Вольдемар.

День тревожный: дымы вокруг местечка поднимаются в разных направлениях. Старший лесничий Лагута по месту дымов почти зрительно видит деревни, которые горят. С северной стороны — Мохово, Пилятичи, Пажить, Литвиново, с западной — соседний с местечком лесной хутор Лубы и Нехамова Слобода, с юга — Кобылковичи, Будное.

Настроение у Лагуты отчаянное. Старый дурак, жизнь прожил, а ума не набрался. Занять теперешнюю должность заставили обстоятельства. Но зачем он нюхался с немцами, налаживал выпивки, гулянки? Люди видели это, глаза им не завяжешь. Теперь он пропал...

"Проклятая жизнь, — думает Лагута. — Крутит, вертит человека, как в водовороте, и, куда она повернет, не разгадаешь".

Он сделал ставку не на ту лошадку. Никакие немцы не хозяева, ибо кто, если не совсем выжил из ума, будет так безжалостно жечь, уничтожать добро, что создавалось веками? Даже внуки, правнуки тех, кто сегодня горит в огне, не простят фашистам. Они здесь не удержатся, так как подняли руку не на партизан, которые взрывают рельсы, поезда, а на народ.

У Лагуты вспыхивает лютая ссора с женой. Вокруг пожары, тревога, а она повесила в саду гамак, разделась чуть не догола, качается, стерва, и еще сигареткой попыхивает.

Август Эрнестович теперь не боится бессонницы. Ночь — как раз та желанная пора, когда он остается наедине с собой и как бы еще раз, вспоминая каждую мелочь, бродит по пройденным дорогам.

Залитый солнцем день. Они с отцом идут косить. Хотя отец механик (на заводике, где работает, отливают тротуарные плиты, чугунные печки, сковородки), но корову держит. Их домик в предместье, сюда со станции доносятся гудки паровозов, но больше всего слышно, как кудахчут куры, хрюкают свиньи, как по утрам и вечерам мычат коровы.

Отец берет отпуск на самый жаркий летний месяц. Лес — недалеко. Но дорога к нему — каких-нибудь три версты — нелегкая для Августа Эрнестовича. Его, шестнадцатилетнего парня, когда он идет к лесу, охватывает какая-то необычная истома. Придорожные кусты, мягкая зеленая трава завлекают в свою заманчивую тень. Лечь бы на землю, закрыть глаза, хоть минутку полежать.

Отец сочувствует сыну, но даже короткой передышки не дает.

— Никогда не потакай первому желанию, — поучает он. — Полежишь минуту, а пропадет день. Сила вернется в работе.

Четыре дня подряд видно, как над окружающими местечко лесами вздымаются дымы. Небо чистое, светлое, и дымы издали напоминают облака. Только стоят эти облака неподвижно, возникая в новых и новых местах.

В местечко, а чаще всего в государственное имение Росицу — так называют теперь совхоз — эсэсовцы-обозники пригоняют стада коров, вереницы свиней. О населении ничего не слышно. Дороги закрыты, и даже полицаи не высовывают носа из местечка.

Из одной только деревни — она называется Лес и находится в соседнем районе, по правую сторону от железнодорожной однопутки на Хвойное, пригнали на станцию запыленных, изможденных сельчан. Тут они семьями мужчины, женщины, старики, дети. Изгнанников с чайниками, узлами грузят в эшелон.

В пустом доме Николая Николаевича живет пилятичский бургомистр Спаткай. Он, вероятно, нигде не работает, так как целый день слоняется по двору. Есть у бургомистра сын (служит в полиции), такой же высокий, немного сутулый. Молодой Спаткай недавно женился, привел в дом чернявую, довольно видную девушку. Видимо, молодая жена считает, что за мужем-полицаем она как за каменной стеной! Чем же другим объяснить, что она просит эсэсовца покатать ее на мотоцикле. Тот соглашается, скаля зубы, подмигивает друзьям. Цепь мотоциклистов — их больше десяти — с улицы мчится за околицу. Домой бургомистрова невестка приползает на карачках...

Митя по-прежнему живет у соседки. Мать приносит еду, о квартирантах плохого не говорит. Она как бы даже довольна, что ее постояльцы жечь деревни не поехали.

Домачевцы спасовали. После неожиданно удачной засады, которую провели Домачевский и Батьковичский отряды, уничтожив взвод эсэсовцев (в устном рапорте об этом докладывалось как о разгроме роты), можно было надеяться на лучшее. Была возможность, укрепив свои позиции на окраине леса близ Разводов, задержать эсэсовцев до ночи.

Но повторилось то же, что было под Ольховом. Партизанам не хватило выдержки. Увидев на Лужинецком большаке танкетки, бронетранспортеры, услышав свист, разрывы мин, войско Вакуленки кинулось в чащу. Кое-кто по разу выстрелил, большинство даже выстрелить не успели — летели сломя голову, вытаращив от страха глаза. Напрасно носился на гнедом, взмыленном коне Вакуленка, держа в вытянутой руке наган, кричал, угрожал — никто его не слушал.

Но поспешный отход домачевских отрядов оказал и положительное влияние на результат боя, который вечером того же дня разгорелся возле Лужинца. Эсэсовский полк, развернувший в Разводах боевые порядки и видя бегство партизан, бдительность, осторожность ослабил. Выслав дозоры, он продвигался дальше по Лужинецкому большаку обычной колонной.

Гомельчане и горбылевцы оборону под Лужинцом организовали грамотно.

Перед селом лес словно бы расступился, образуя открытый простор. Середину этого поля вдоль большака партизаны оставили эсэсовцам: пусть лезут, наступают. Свои роты, отряды разместили извилистым полукругом по краям. На удобных пригорках Бондарь расположил пулеметчиков, выделил подвижные группы со связками гранат, толовыми снарядами для уничтожения бронетранспортеров и танкеток.

Придорожные сосны будто прячут под задумчивыми шатрами память о кровавых былях.

Изничтоженный край. Земля-страдалица. Кто ее не топтал, кто не разрушал ее городов, деревень, селений, шествуя по зеленой равнине кровавым шагом завоевателя...

Неподвижные дымы в небе перемещаются за Припять. На Литвиновщине спокойно. В Моховском, Разводовском, Лужинецком, Зеленобудском сельсоветах — ни одной уцелевшей хаты.

Там, где были Пилятичи, печально глядят в летнее небо закопченные трубы, колодезные журавли. Листья на деревьях свернулись, черные.

На пепелищах копаются сельчане. Кто найдет топор, кто чугун, покореженный огнем чайник, кто — гвоздь.

Фронтовые немецкие сводки необыкновенно коротки:

"Das Oberkomando der Wehrmacht gibt bekannt: im Ostfront wurde blos ortliche Kampftatigkeit gemeldet..."

[7]

Началось лето. Затишье на фронте странное, тревожное.

Поезда летят как в пропасть. Нарастание движения на железной дороге Лобик и остальные, кто занимается подсчетом эшелонов, отметили еще в мае, но теперь число их увеличилось почти вдвое. Немцы что-то готовят. Платформы, нагруженные техникой, покрыты брезентом, а когда эшелон останавливается на станции, возле платформ прохаживаются часовые. Под брезентом на глаз можно определить контуры танков, других, похожих на них машин. Из вагонов нередко выскакивают солдаты в новых комбинезонах, на платформах стоят пушки — тоже новые, блестят свежей краской.

Ясно — немцы перебрасывают на восток из других мест воинские части и в первую очередь — новую технику.

Из Кавенек, Дубровицы в местечковую больницу привезли раненых. Крестьянину, который наступил на мину, оторвало ногу, другого — ехал на телеге — так подкинуло, что, шмякнувшись на землю, повредил позвоночник. Есть случаи, когда подрываются кони, коровы. Партизаны ставят мины на большаках, проселочных дорогах.

У Крамера сидит Лагута, в общей комнате ждут приема еще несколько человек. Август Эрнестович вдруг выбегает из кабинета. Ошарашенный Лагута выходит вслед за ним.

Бургомистр возбужден — ни на кого не глядя, согнувшись, шагает из угла в угол. Посетители сидят на стульях, на подоконниках, некоторые стоят, прислонившись к стене.

— Варвары! — неожиданно взрывается Крамер. — Я говорю о лесных бандитах. До чего дошли — страшно подумать... Тех, кто хочет мирно жить, пихают на смерть. Вы понимаете, что значат мины в Кавеньках, в Дубровице? Бандиты мстят мирным деревням, которые немцы не сожгли. Нам с вами мстят. Мы — преступники. Нам можно отрывать руки, ноги, уничтожать, убивать...

Лагуте стало немного не по себе. Две недели назад, когда немцы сжигали деревни и людей в районе, бургомистр пел другую песню. Лагута тогда даже испугался. Донес бы кто-нибудь — и крышка Крамеру, не посмотрели бы, что бургомистр. А вместе с ним полетели бы в пропасть и остальные. Как меняется человек! В чем же тут причина?..

Андреюк — мужчина расторопный, деятельный. Пользуется в местечке доброй славой, и все, кого болезнь принудила переступить больничный порог, стараются попасть к нему на прием. По оккупационным временам доктор живет неплохо. Имеет отдельный дом — стоит хоромина в глубине больничного двора под шатром старых, раскидистых берез. О хлебе тоже не надо особо ломать голову — клиенты с пустыми руками не приходят.

Проницательный глаз мог бы, однако, заметить, что благами жизни Андреюк не очень пользуется. В большом доме живет, как на вокзале. Покои пустые, мебели мало, нет даже обычных табуреток.

Мите квартира доктора нравится. Не много найдешь в местечке домов, где бы даже в знойные дни царила в комнатах прохлада, под ногами поскрипывали крашеные половицы, а для тайного разговора можно было найти укромный уголок.

С Андреюком Митя держит связь с зимы и успел много узнать о нем. При видимой решительности доктор немного пуглив. И еще склонен делать поспешные выводы. Меры предосторожности, которые он принимает, чрезмерны и даже смешны: его жена каждый день навещает жену бургомистра.

Однако бинты, медикаменты Андреюк добывает с завидной изобретательностью, сведений, касающихся местной жизни, у него хоть отбавляй, и, не выдержав, он иной раз сам их приносит Мите в лесхоз.

Началось!

О наступлении немецкие сводки сообщают высокопарно. Танковая битва призвана решить судьбу войны, спасти Европу от большевистских орд.

С другой стороны, сводки удивительно скупо освещают конкретные успехи наступления. Прошла неделя, вторая, названия прежние — Орел, Белгород.

Митя сходил к Шарамету, послушал советское радио. Сообщают о сотнях уничтоженных "тигров" и "фердинандов" — так называются новые танки и самоходки. Об отступлении наших — ни слова. Что-то новое происходит там, под Курском и Белгородом.

Немецкие газеты пестрят статьями о Европе, о ее древней культуре. Смысл прозрачный. Германия проливает кровь, защищая не только себя, но и все европейские народы.

События нарастают.

Под Орлом аукнулось, в Риме откликнулось. Муссолини испекся. Новое итальянское правительство возглавляет маршал Бадольо. Хлопцы собираются у Примака.

— Ось Берлин — Рим лопнула! — Лобик возбужденно размахивает руками. Фашизм в Италии раньше, чем в Германии, начался. Муссолини не просто сняли — арестовали. Новый поворот государственной политики!..

Дуче Бенито Муссолини — такой же фюрер, как Адольф Гитлер. С какого времени начали арестовывать фюреров? Какие силы за этим стоят? Есть над чем задуматься. История как бы творится на глазах, делает неожиданные повороты, дышит в лицо.

В комнату вбегает побледневший Микола.