Безлунной ночью в лесу почти не видно снега. Только белые хлопья на ветках, в самом верху, если поднять голову и смотреть на свет пятачка неба над деревьями. А на земле — не видно. Идешь, слышишь, как снег хрустит, а под ногами — темень.

Хоровод черных скелетов-стволов окружал землянку. Из отдушин сочился робкий свет керосиновой лампы, который едва позволял разглядеть собственные ноги. Мальчишки толкались у этих отдушин, перешептывались и, наверное, думали, что ведут себя достаточно тихо.

— Да это же…

— Иди ты! И Сашка с ним!

— Вот куда он по ночам бегает!

Кто-то больно толкался в бок, задевал по носу чем-то тяжелым и всячески намекал, что неплохо бы проснуться и посмотреть, в чем дело. Спать хотелось ужасно: поздно они вчера легли, а почему… Старик! Да-да, про Старика не стоило забывать. И тем более не стоило так безмятежно дрыхнуть, когда по лагерю гуляет мертвяк, а тебя вот уже с минуту старательно лупят, то пятками, то локтем. Может быть, уже пора вскакивать и убегать на все четыре стороны, если жизнь дорога. А Макс продолжает видеть сны. Нехорошо. Кровать недвусмысленно встряхнули, в бок опять пнули пяткой: пора вставать. Ну или хотя бы сесть на кровати, лягнуть, кого повезет, громко поинтересоваться:

— Кто там такой ласковый?! — И только потом приоткрыть один глаз: второй еще спал.

В палате было странно темно: что, еще не утро? Уличный фонарь за окном освещал батарею тапочек на полу, Серегины пятки, торчащие из решетчатой спинки кровати, Андрюхины часы на тумбочке: четыре пятнадцать утра.

— Та-ак…

— Макс, ты чего?! — Голос доносился откуда-то из-под земли. Макс и удивиться не успел: быстро сообразил, что не из-под земли, а чуть поближе. Из-под одеяла. И не какого-нибудь, а его собственного. Обладатель голоса еще раз толкнул пяткой в бок, боднул макушкой в подбородок, откидывая одеяло, и, наконец, показался.

Ложиться никто и не думал. Ребята, ошалевшие от событий минувшей ночи, сидели на убранных кроватях и делали вид, что страшно заняты — кто чем. Обсуждать было уже нечего. В лесу живет мертвяк — это раз. Сашка прислуживает ему, а еще он предатель и стукач — это два. Что да почему — не удалось выяснить, а раз так, то и обсуждать нечего.

Макс приватизировал Андрюхин мобильник и рассматривал древние фотки. Позапозапрошлое лето — с ума сойти, как давно! А фотки — вот они, на маленьком дисплее, смотришь, и узнаешь, и вспоминаешь то, о чем уже сто лет не вспоминал.

Плавки на снимке со Стариком — это Семушкины. Он — подлец — тогда Макса в воду столкнул одетого. Ну Макс, не будь дурак, вынырнул, да и дернул Семушку за ногу, чтобы красивее летел. Это и фотографировал Андрюха, а получилась физиономия Старика. Старик был не с ними: просто подошел в какой-то момент и стал ругаться, что ребята здесь костер жгут. А как не жечь? Лес же, озеро, погода хорошая, Серегина мать шашлыков привезла… Или это в другой год было? Нет, в другой год Старику не понравилось, что Дэн в лесу бумажку кинул. Так ее ж там не будет после первого дождя! Это ж не пакет и не пластиковая бутылка… Но Старик закатил монолог на целую минуту, Макс тогда узнал много новых слов.

За все время, что Макс помнит в лагере, Старик заговаривал с ребятами раза два или три, и то ругался. В остальное время он бродил по лагерю молча, да по вечерам заглядывал в окна, пугая малышню. Макс даже не вспомнил, как зовут Старика. Интересно, это вообще кто-нибудь знал? Сашка говорил «Палыч», да кто ему теперь поверит?! Спросить бы хоть у Владика, да он сейчас злой на весь отряд и белый свет… Лучше потом, хотя бы после обеда.

Утро началось через полчаса. Вошел Владик, цыкнул: «Бегом на зарядку», и у Макса, наконец, появилось занятие. Потолкаться у сушилки, чтобы найти свои ватные штаны, да не перепутать с Андрюхиными, как обычно. Войти в кладовку первым, чтобы шутник Семушка не успел перепутать все лыжи. А то схватишь не глядя свою пару, а она — бац — и не пара вовсе. Одна лыжа твоя, а другая — соседа. Только заметишь ты это не сразу, а круге на третьем, когда крепление начнет жать. Разбирайся потом в лесу, у кого твоя лыжа и чью доломал ты. В городе не так много спортивных магазинов, поэтому лыжи у многих ребят одинаковые.

Лапы больно стегали по лицу, голые кусты норовили вцепиться в куртку и никогда не отпускать. Слабенький Андрюхин фонарик (еле выпросил!) освещал сугробы и сугробы. И далеко там еще до этой землянки лесника?! Больше всего Максу хотелось бросить все и бежать в лагерь, но разве так можно?

Сашки никто не хватился. Вообще никто! Ладно ребята, в конце концов, никто не любит стукачей. Но Владик!

Когда Сашка не пришел завтракать, Владик даже не заметил. В обед и ужин — то же самое. Перед отбоем Макс уже не выдержал и сказал Владику, что Сашки нет, если он не в курсе. Знаете, что он ответил? «Дело хозяйское» — вот так и ни словом меньше.

Так не просто не бывает, а не бывает вообще! Если перед отбоем кого-то нет в палате, вожатые поднимают на ноги весь лагерь. Оббегают по периметру всю территорию туда и обратно, расспрашивают всех, кто попадется, объявляют по громкоговорителю все, что думают о нарушителе режима, заглядывают в соседние корпуса, пару раз даже в лес бегали. А как же! В лесу кабан, росомаха, волки дальше, но тоже заходят иногда… А лес, на минуточку, окружает всю территорию лагеря. Надо быть очень, очень беспечным, чтобы не найти человека перед отбоем и сказать: «Дело хозяйское!»

Макс бежал к землянке Старика. Он уже успел и весь лагерь оббежать, и позвонить Сашкиным родителям… Да-да, тетя Галя тоже удивила: сперва спросила: «Какой Саша?» Узнав, что это, оказывается, ее сын и что его с утра нет в лагере, только хмыкнула: «Значит, зашел куда-нибудь, не бери в голову». Вообще, все вокруг реагировали слишком странно на исчезновение Сашки. Так, будто им не просто нет до этого дела, а как будто и самого Сашки нет. Кому ни скажешь, все обязательно переспросят: «Какой Сашка?» Прямо массовая амнезия какая-то!

Ночь еще не кончилась. И сон не шел: какие тут сны, когда по лагерю мертвяки разгуливают, люди пропадают. А все вокруг ведут себя, как будто так и надо. Может быть, кто-то сходит с ума? Макс пощупал себе лоб, пересчитал пальцы, вспомнил таблицу умножения. Вроде все нормально, хотя все равно не поймешь, если ты и правда того…

Ребята спали давно и крепко. Макс ухитрился вернуться из леса, никого не разбудив, хотя и лыжами погромыхал в предбаннике, и вообще. Вот как теперь уснуть, когда рядом никто не перешептывается, когда Колян ни на кого не цыкает, и даже Семушка не положил под подушку какой-нибудь вязкой дряни?! Дрыхнут все.

Макс лежал и смотрел в окно. Несерьезные уличные фонарики освещали только сугробы да соседний корпус, а дальше — темнота. Макс и так знает: дальше — забор, а за ним — лес. Угрюмый по-зимнему, черный. В темноте кажется, что он подступил еще ближе, к самому корпусу, и заглядывает в окно. А вон тот огонек — не фонарь над столовкой, а керосиновая лампа в землянке Старика. Подмигивает. За окном шумит ветер, да так, что стекла дребезжат, а Максу кажется, что это воет мертвяк в своей землянке. Холодно ему там, вон какая вьюга.

Фонарь опять мигнул, а когда зажегся, в окно уже заглядывал Старик. Все-таки не врет мелюзга, есть в нем что-то жуткое. Вроде старик и старик, если не знать, что он умер давно… Все равно жутко. Стоит, смотрит. Вот чего он, спрашивается, пришел? Чего ему надо? Стоит и смотрит на тебя. Спасибо, хоть стекол не бьет, как вчера…

— Выйди. — Голос доносился как будто из-под подушки. Макс так и вскочил, оглянулся: чего это она? Даже приподнял: нет ли там кого говорящего. Он, конечно, понимал, что с ним говорит Старик, а не кто-то из-под подушки, но оставаться лежать было немыслимо. Он вскочил, нашарил на стуле брюки и подумал, что выходить к Старику тоже не очень-то хочется. Оделся, сел. Чего этому мертвяку надо?

Старуха опять перепутала склянки, вот и пошел снег. Последний год она совсем сдала: стала заговариваться, сыпать приворотами направо и налево и даже устроила маленькую войну в одной из бывших республик. Она забывала имена, даты, слова заговоров, а когда Вера пыталась ее поправить, настаивала на своем. Эти старики такие упрямые! Вчера, например, ей взбрело в голову подправить погодку в городе. Старуха перепутала и город, и континент, да и погодку сделала паршивую. Вера пыталась ей объяснить, но куда там! Наоборот, из вредности, чтобы показать, кто здесь главная ведьма, старуха решила еще добавить дождичка… И опять перепутала и город, и континент… И склянки, вот и пошел снег.

Вера сидела на подоконнике и смотрела на осенние листья, припорошенные снегом. Ничего так, даже красиво. Успокаивает. Могло быть и похуже, учитывая то, что старуха в дурном настроении все последние дни, чувствует, что силы уже не те! И вредничает, показывает власть. Вере сегодня влетело за разбитую склянку. Их в доме тысячи штук, и каждый день что-нибудь бьется. Вера нечаянно смахнула в огонь «шерсть № 7». Этой шерсти полный дом, хоть носки вяжи, а старуха устроила истерику. «Ты, — кричит, — меня по миру пустишь!», заставила ехать за новой, хотя запасов еще полно… Вера вспомнила свое путешествие за шерстью № 7 и поежилась. Номер семь — это мыши-полевки. В такую погоду пришлось ехать в Подмосковье, расставлять силки, да еще стричь!..

Старуха совсем потеряла стыд, Веру это раздражало, но сердиться по-настоящему она не могла. Так не могут сердить стареющие родители или учителя, которые научили тебя всему, что ты знаешь, да так старались, что сами все позабыли. И еще они часто говорят: «Вот помру…» Вера старалась относиться к смерти спокойно, как положено ведьме, и, конечно, хотела когда-нибудь заполучить старухину силу, а все-таки побаивалась оставаться одна. Совсем одна в этой квартире, набитой склянками, книгами, в этом городе, набитом людьми и нерешенными вопросами, которые ей, Вере, и предстоит когда-нибудь решать. Какую назавтра делать погоду, помирить ли этих в правительстве или лучше поссорить тех из дома напротив, выполнен ли месячный план по автомобильным авариям… И ведь никто не подскажет, когда старухи не будет! Никто не одернет, не предупредит. Решай сама. Сама ошибайся, сама исправляй. Лет через триста возьмешь ученицу, чтобы, когда ты сама начнешь чудить и путать склянки, было кому передать силу…

— Верочка, где у нас белладонна? Я не могу уснуть. — Ведьма вошла тихо, не шаркая, как обычные старухи, и Вера подумала, что, может быть, она рано забоялась? Вон какая крепкая у нее наставница: осанка, походка… Яд вон на ночь пьет вместо снотворного…

— Сейчас, Настасья Фроловна… — Вера засуетилась у стеллажей со склянками. Эту чертову белладонну старуха искала каждый вечер и каждый вечер прятала на новое место, чтобы завтра уж точно не забыть, куда положила. И, конечно, забывала. — Сейчас…

— Вовка! Нельзя ж так пугать!

— Двенадцатый час! Ты, брат, страх потерял?!

— Прости, мам, я нечаянно. — Рыжий поспешно убавил звук в колонках и воткнул в гнездо проводок от наушников. Вечно он выскакивает и вечно не вовремя! И вечно эти окошки с баннерами открываются тут и там, когда не просят, да еще и с музыкой! Выслушивай теперь от Лехи! Мать уже забыла, что там рявкнуло секунду назад, а вот братец не упустит случая дать по шее, чтобы показать, кто тут старший. И ведь спорим, когда рявкнула музыка, он не спал, не занимался, а балдел за таким же компьютером в таких же наушниках, только в соседней комнате?! Получается, Вовка ему даже не помешал. Но агрессору нужен только повод. Поэтому сейчас откроется дверь…

— Вовка, с ума сошел?! Ночь, спят соседи и медведи, а ты?!

Оправдываться было бесполезно, молчать — опасно, переходить в контрнаступление…

О том, что у нее, оказывается, есть бабушка, Вера узнала только в седьмом классе. Почему родители прежде об этом не говорили, ей добиться не удалось. Она часто думала об этом, но на ум ничего не шло, кроме банального «стеснялись». Нашли кого стесняться! Постыдились бы себя, своей скучной работы в офисе и сериала по вечерам. Своего отпуска в Турции с первого по пятнадцатое и кредитного «Пыжика». Своих нудных лекций о том, как важно хорошо учиться, чтобы у тебя, когда вырастешь, все это было.

Вере даже не сказали, какая она, бабушка. То есть сказали, но не то: «Бабушка старенькая, ей надо помогать, так что поезжай к ней в Москву. И школу там закончишь». Конечно, Вера не захотела ехать! Бросать свою школу, друзей ради какой-то там бабушки, которую родители стеснялись столько лет, а тут вон вспомнили. Да и кому охота ухаживать за сумасшедшей старухой, пусть она и живет в Москве. И кому нужна эта Москва, когда ты там никого не знаешь! Только Веру никто не спрашивал, заявили: «Поедешь без разговоров» — и отправили дневным поездом в первый же выходной.

И правильно! Как хорошо, как правильно, а иначе что бы ее ждало? Офис, Турция, кредитный «Пыжик», и даже погода от тебя не зависит, не говоря обо всем остальном. Сейчас Вера бы так не смогла. А тогда… Тогда она проплакала всю дорогу и в поезде, и в метро. На пороге бабушкиной квартиры появилась со слезами и просьбами отправить ее обратно. Бабушка, к чести своей, не обиделась, а тут же в прихожей и выложила Вере, кто она такая и зачем ее вызвала.

Вера (смешно вспомнить) тогда решила, что ее так утешают. Как в детстве: посиди с тетей, она волшебница, фокусы показывает. А мама пока сбегает по делам и привезет тебе что-нибудь… Даже еще обиднее стало. Но потом бабушка повела ее в комнаты, показала склянки с непонятными зельями, книги, каких не встретишь в библиотеке… Нет, и тогда не поверила. Решила, что старуха и впрямь сумасшедшая, раз такие вещи собирает, и еще больше захотела домой. Пришлось тогда ведьме устроить для нее шоу с огнем посреди комнаты, снегопадом в июле и голубями, которые слетелись на подоконник, чтобы специально для Веры запеть петухами. Вот тогда… Хотя и тогда в голове не укладывалось: как это, она, Вера, потомственная ведьма? Она, конечно, знала, что не такая, как все, но кто этого не знает в четырнадцать лет? А тут сюрприз: и бабушка у тебя ведьма, и ты такой станешь, когда вырастешь.

Поверить пришлось, когда началась учеба. Вера с трудом выкраивала время на школьные уроки, а о прогулках и думать забыла. Зубрила вечерами заговоры, фазы луны, церковные праздники, дозировки ингредиентов для зелий. Школу еле закончила с одними тройками, зато ремесло осваивала на совесть. Ведьмы обычно не спешат заводить учениц, тянут до последнего. Они привыкли жить долго, и к старости уже почти забывают, что смертны. Поэтому молодым приходится учиться очень быстро, ведь у них остается мало времени, чтобы освоить специальность. Но у Веры легкая рука и память хорошая: приворот-отворот, заговор — ночью разбуди — расскажет. Только отойди подальше и подумай: оно тебе надо?.. А старуха всегда была недовольна. Все боялась помереть раньше, чем Вера выучится обходиться без ее подсказок. Так и говорила: «Торопись учиться, не ровен час помру»…

Ночь выдалась длинная и нервная. Спать Вовка и не ложился: ищи дурака спать, когда рядом убийца, да какая! Ведьма, надо же! И видел, и убедился, а все равно не укладывалось в голове. Он, Рыжий, оказывается, всю жизнь соседствовал с ведьмами — сперва с Настасьей Фроловной, потом с этой Верой. И не знал, что в любой момент они могут вот так зайти, заманить к себе и попытаться зарезать. Теперь знает. И как ему теперь? Как, например, идти в понедельник в школу мимо ведьминой двери? Как вообще находиться в этой комнате, зная, что от убийцы его отделяет лишь один пол-потолок и что ведьма не отступится, уж очень ей хочется заполучить свою силу?

Силу, надо же! Может, это и правда прикольно: двигать мебель одним взглядом (Рыжий вспомнил ведьмин шкаф), но чтобы ради этого убивать? Глупо как-то. Обидно и по-дурацки погибать за то, чтобы девчонка-старшеклассница двигала взглядом шкафы, творила привороты и чем там еще занимаются ведьмы. Рыжий чувствовал себя жертвенным бараном и от этого боялся еще больше. Баранов убивают без боя, не из мести или по злобе, а потому что кому-то надо. Надо Вере, а убить она хочет его — Рыжего, дикость какая. И главное: попробуй разубеди! Попробуй объясни, например, что это нечестно, ну или так по шее дай, чтобы зауважала.

Рыжий вспомнил, с каким нетерпеливым раздражением Вера пыталась заставить его принять смерть: не поймет. Да еще и обидится, пожалуй: как же, как же этот глупый эгоист Вовка хочет жить, когда ей, распрекрасной и могущественной ведьме, нужна ее сила! Такая не отступится, раз решила убить, то убьет.

Рыжий сидел за компьютером, раскладывал пасьянс и косился то на окно, то на дверь, то оборачивался на шкаф за спиной. Какой тут сон! Казалось, что ведьма стоит за дверью и только отвернись, шагнет в комнату со своим кинжалом. Каждое шевеление ветки за окном заставляло вздрогнуть и приглядеться: ветка ли? А шкаф за спиной?! Дверца сломана, до конца не закроешь, а за ней в щелку видна такая чернота, что лучше не вглядываться. Может, там Вера, а может, уже целый шабаш.

Последний раз Рыжий чувствовал что-то похожее в детском саду, когда боялся засыпать один. Только теперь угроза была реальной: не какая-нибудь баба-яга из мультика, а собственная соседка, которой не слабо и в окно залезть, и выпрыгнуть из шкафа. Хотя, может, и слабо, кто их, ведьм, знает, на что им может хватить половинки силы?

Телефон трезвонил несколько часов. Вера проковыряла огромную дыру в джинсах, установила на день погоду, распланировала все аварии и бытовые ссоры, а телефон все звонил. Кто-то о-очень хочет оттяпать кусок Москвы и не привык отступать. Звонит, демонстрирует настырность. Вера даже выходила прогуляться на пару часов, но бродить по городу без дела было неинтересно, а дома ждал-разрывался телефон. Вконец озверев, Вера приготовила белладонну для того, кто звонит. Демонстративно, на тумбочке рядом с телефоном, смотри, мол, что тебя ждет, занудный звонильщик! Телефон притих на полминуты, как будто задумался, и затрезвонил опять.

Да что ж это делается! Вера давно бы выкинула аппарат в окно, но, во-первых, его было жалко (другого-то нет), а во-вторых, все равно не поможет. Он и так из розетки выключен, а все равно трезвонит. Если выкинуть в окно — будет трезвонить на улице под окном. Можно, конечно, снести его на помойку и топать домой, но телефон будет трезвонить и там, причем так, чтобы Вере, где бы она ни находилась, было слышно. Может, все-таки трубку взять?

К полудню Вера не выдержала. Она давно поняла, зачем ей звонят, и даже догадывалась, кто (даже среди ведьм такие зануды — редкость). Неприятных бесед не хотелось, но слушать звонки дальше было невыносимо. Она потрясла перед телефоном стаканчиком с белладонной (знаю, что не поможет, но все равно приятно) и все-таки взяла трубку.

— Наконец-то! — Давненько Вера не слышала этот голос! Последний и первый же раз был несколько лет назад, когда она только приехала в Москву. На второй же день Настасья Фроловна велела одеться получше, долго листала расписание автобусов и электричек, а потом повезла Веру куда-то в Подмосковье к какой-то там Татьяне Аркадьевне. Кто такая — не объяснила. Единственное, что Вера поняла из путаного бабушкиного монолога, Татьяне Аркадьевне обязательно нужно понравиться, иначе не сможешь ни учиться толком, ни работать. И вроде ведьма-то она так себе, отвечает лишь за маленький подмосковный городишко, а ученицы у нее две. Это ж какую силу надо иметь, чтобы у тебя было две ученицы! И вроде она никому не начальница, а все ее почему-то боятся, эту Татьяну Аркадьевну. Она была старой, но моложе Настасьи Фроловны, противной и вежливой, как убийцы в кино. «Заходи, Верочка, не бойся, здесь людей не едят… Не помыв руки». Вера тогда очень постаралась, чтобы ей понравиться. И вроде, кажется, получилось. А вот ученицы у этой Татьяны противные. Все время хихикают, не поймешь, над тобой или так…

— Наконец-то! — Татьяна Аркадьевна изобразила такую искреннюю радость, как будто не знала ни о белладонне, ни о Вериной фиге телефону. — Наконец-то, Верочка, у меня к тебе важный разговор.