Над Сакраменто-стрит медленно поднимался сырой туман. Было около пяти часов вечера. Воскресный день заканчивался. И в угасающем его свете картина, на которую смотрела из окна столовой Зельда, казалась мрачной и унылой.

Вот уже два часа Зельда добросовестно старалась выучить все, что задано на завтра, — но дело подвигалось туго. Она терпеть не могла ни школу, ни ученье и в свои семнадцать лет была только в среднем классе Лоуэльской школы, да и то считалась одной из самых слабых учениц. На уроках была крайне невнимательна, а ее домашние работы поражали своей небрежностью. Но недавно она торжественно обещала дяде и мистеру Гортону, директору школы, «подтянуться» — и вот сегодня, пытаясь честно выполнить обещание, сидела за книгами, несмотря на выходной. Однако толку от усилий выходило мало — уж очень трудно было сосредоточиться на том, что следовало выучить.

Наступление сумерек обрадовало ее, как предлог швырнуть растрепанного Вергилия на другой конец дивана, — и высунуться в окошко. Во дворе у Годфри эвкалипты лениво роняли на землю тяжелые капли осевшей влаги. Большой белый дом Годфри окружала зеленая лужайка с каменными фигурами оленей и других животных. Дом соседей выглядел куда внушительнее, чем дом дяди Кейлеба. Впрочем и дядин — по мнению Зельды — тоже нельзя было назвать невзрачным, А когда тетя Мэри два года тому назад привезла ее сюда из Бэкерсфильда — он показался ей прямо-таки огромным: двухэтажный, с мезонином, с колоннами и портиком над главным входом. Дом, каких много появилось в Сан-Франциско за последнюю сотню лет. Вокруг был разбит довольно большой и красивый сад, предмет постоянного восхищения Зельды.

В саду, за домом, были парники и обширная лужайка, посреди которой возвышалась горка, вся поросшая настурциями, Неподалеку от горки росла гигантская ива, под ее ветвями Зельда любила укрываться с какой-нибудь книгой, особенно из тех, что тетя Мэри запрещала ей читать. Вымощенная камнем извилистая садовая дорожка была окаймлена рядом красных лилий и папоротников и заканчивалась у соседского забора пышно цветущими фуксиями. Начиналась же дорожка у пруда, как раз под тем самым окном столовой, где сейчас стояла Зельда. В пруду плавали золотые рыбки и две Зельдины любимицы — ручные черепахи, Рубин и Геркулес, Гладкая черная головка одного из этих неуклюжих животных неожиданно показалась на поверхности воды.

Майкл Кирк жил со своей матерью неподалеку от дома Бэрджессов, в маленьком коттедже между бакалейной лавкой и китайской прачечной.

Миссис Кирк, мать Майкла, давала уроки музыки. Она слыла не только прекрасной учительницей, но и лучшей музыкантшей в городе, и все известные певцы, приезжавшие в Сан-Франциско, наперерыв приглашали ее аккомпанировать им. Живая, деятельная, миссис Кирк была женщина с энергичным лицом и тронутыми серебром волосами. Она овдовела много лет назад, и сын ее, Майкл, был для нее всем в жизни.

Майклу было шестнадцать лет. Он оставил школу, чтобы изучать живопись и ваяние в частной студии, так как у него были задатки художника и мать усердно поощряла их.

— Мне так хочется надеяться, что ты проявишь способности в какой-нибудь области искусства, Майкл, — говорила она. — Ведь это такое счастье, когда можешь заниматься тем, что тебе по душе, и необходимость зарабатывать свой хлеб не становится проклятием!

С первого же дня Зельда проявила поразительное рвение к занятиям, скорее из желания расположить к себе учительницу, чем из любви к музыке. Миссис Кирк не скрывала своего удовольствия и начала уделять новой ученице больше внимания.

А для Зельды уже было достаточно и того, что она два раза в неделю бывает в доме Майкла, может смотреть украдкой на милое лицо на фотографии в серебряной рамке. Но главное — она знала, что уроки неизбежно поведут к встречам с Майклом.

Прошла неделя или больше, пока она, наконец, в первый раз уловила, как ей казалось, его шаги в другой части дома. Услыхала насвистывание, стук захлопнутой двери. В следующий урок она умышленно оставила у миссис Кирк свои ноты и в тот же день, часов в шесть вечера, отправилась за ними. Как она и рассчитывала, дверь открыл Майкл.

— Я забыла у вас свои ноты.

Прошло три месяца, и вдруг Зельда получила из Бэкерсфильда известие о смерти отца. Смерть эта немного опечалила ее, но она была далека от того, чтобы горевать по-настоящему. С тех пор, как она переехала к дяде, она ничего не слышала ни об отце, ни о Мэтии. На ее редкие письма не было ответа. О смерти старого Джо телеграфировал столяр-шотландец, много лет живший по соседству с «Гастрономическим Отелем». Зельда с теткой поехали на похороны. Унылое зрелище! Больше всего запомнилась Зельде плачущая толстая Мэтиа, окутанная густой черной вуалью, ехавшая за катафалком в телеге.

По завещанию отца Зельде досталось несколько сот долларов и она пожелала передать их этой женщине, которая заботилась о беспомощном, полуслепом старике все последние годы. Но дядя Кейлеб флегматично возразил: «нет!» По возвращении в Сан-Франциско он вдруг проявил усиленный интерес к вопросу об ее средствах и образовании. Было очевидно, что завещание его разочаровало. Он заявил Зельде весьма определенно, что, так как наследство ее оказалось совсем невелико, ей следует немедленно начать готовиться к тому, чтобы самой содержать себя. Он не намерен больше опекать ее. Дядя заставил ее бросить школу и поступить на курсы бухгалтерии и стенографии.

Зельда и раньше чувствовала, что она не вполне желанная гостья в этом доме. Теперь же ее присутствие только терпели. Тетка посматривала на нее огорченно и озабоченно, словно считая в чем-то виноватой. Зельда всей душой жаждала уйти отсюда. Она решительно накинулась на занятия бухгалтерией, стремясь поскорее стать независимой. Она уже видела себя достигшей успеха, обеспеченной материально, в маленькой квартире, где она будет распоряжаться, как хозяйка; видела, как приходит к ней Майкл. Может быть, они поженятся. Во всяком случае они освободятся от надзора его эгоистической, требовательной матери, и ее, Зельды, холодных деспотов-родственников, и соединятся открыто. Улыбаясь во все лицо, Майкл соглашался, что это «блестящая идея». Однако он огорчал ее тем, что не любил заглядывать в будущее, не беспокоился о завтрашнем дне, живя только настоящим. А Зельда предвидела, что, если не предпринять что-нибудь сейчас, то дело может кончиться для них печально. Ее не удовлетворяло то, что было между ними. Она слишком любила Майкла. Он тоже любил ее, она не сомневалась в этом и ей как будто не в чем было упрекнуть его. Но ей не нравились его легкомысленный оптимизм, его детская вера, что все уладится к общему удовлетворению: они с Зельдой будут принадлежать друг другу, мама будет довольна, родные Зельды благословят их, и все заживут в идиллической любви и согласии. Он не хотел тревожиться. Зельда тревожилась за двоих.

Но любовь к Майклу, мысль о нем, воспоминание о их последнем свидании, трепетное ожидание новой встречи наполняли ее жизнь и заслоняли все: тяжелую атмосферу в доме дяди, чуждую обстановку курсов, грубость новых коллег, гораздо старше ее и в большинстве своем принадлежавших к совсем другому кругу, чем Зельда… Она ничего не замечала, и для нее было полнейшей неожиданностью, когда однажды тетушка открыла комнатку, где хранились платья Зельды, собрала все в узел и ушла, унося его с собой. Потом, воротясь, забрала обувь и шляпы. Оставила только ночной чепчик и капот. Зельда поняла, что все открылось и ее перевели на положение заключенной, пока не будет решено, как с ней поступить. Нора молча приносила еду на подносе. Три дня Зельда не видела никого, кроме горничной.

Дом Фуллера находился на Маркет-стрит. Это был темный старый дом, сверху донизу занятый конторами адвокатов, врачебными кабинетами, транспортными и страховыми конторами. С шумом и грохотом летал вверх и вниз лифт, громко скрипели деревянные полы в передних, дребезжала стеклянная входная дверь. На широкой лестнице не было ковра, все вокруг было голо и мрачно. Жилых квартир здесь не было.

Днем Зельда не очень обращала внимание на это, но ночью, когда доктора не было рядом, она все время думала о том, что она одна-одинешенька в этой пугавшей ее огромной каменной коробке, где гулко перекатывается эхо. Привратник дежурил внизу только до двенадцати, потом скрывался куда-то в свою нору, а до этого ровно в шесть часов вечера появлялись женщины, убиравшие конторы, и часто запах пыли и мокрой швабры проникал в убежище Зельды. Около десяти уборщицы кончали и уходили — и наступала тишина, прерываемая лишь иногда внезапным выстрелом — громким стуком захлопнутой двери, торопливо удаляющимися шагами. Зельда часто просыпалась от странных звуков, гулко раздававшихся в мертвой тишине пустого дома. Она старалась побороть страх. Ее дверь запиралась при помощи тяжелого болта и какого-то специального замка, который доктор принес и приладил сам. Он снабдил Зельду маленьким револьвером, и она была уверена, что сумеет пустить его в ход, если понадобится. Доктор неоднократно доказывал ей — и с каждым разом все более убедительно — что для нее безопаснее укрыться в этом мрачном доме с его пустеющими к вечеру конторами, чем в людной гостинице. Но все же по ночам здесь бывало жутко. В ту дождливую декабрьскую ночь, когда она убежала из дома дяди, доктор сразу привез ее сюда — тут они могли переговорить, никем не замеченные. Четыре маленькие комнатки его консультации, где пахло эфиром и йодоформом и стояли стеклянные шкафы с блестящими инструментами, показались тогда Зельде надежнейшим приютом, — и она, наконец, дала волю своему отчаянию. Доктор Бойльстон ждал терпеливо и молча, понимая, что ей надо выплакаться.

С той ночи все шло как-то автоматически. Доктор, как она и ожидала, проявил доброту, деликатность и участие. Он устроил ей постель на кожаном диване в приемной, достал одеяло, старое пальто, подушку и обещал прийти рано утром, чтобы обсудить положение и решить, что делать дальше. Он заверил ее, что ничего не скажет дяде и ни за что не допустит увезти ее в заведение Св. Катерины.

— Дорогой мой калифорнийский цветочек, сказал он, — вы в беде вспомнили обо мне, старом хрыче, и пришли за помощью, и я был бы последним из негодяев, если бы выдал вас!

Зельда подняла из мыльной воды свою единственную шелковую блузку посмотреть, отмылась ли грязь с воротника. Потом снова опустила блузку в воду и принялась тереть мягкую ткань. За спиной Зельды, обжигая затылок, пылал огонь в спиртовой печке, на которой грелся утюг. Капли пота покрывали лоб и шею и по временам струйками стекали между грудей. Сегодня был душный день, один из самых душных дней, какие бывают в Нью-Йорке.

Но все же Зельда находила, что жара таит в себе что-то приятно возбуждающее. Кроме того, она создает некоторую интимность между людьми: все окна открыты настежь, соседи переговариваются между собой, жалуясь на жару, или кричат из окон на своих отпрысков, играющих на улице; все ходят полуодетые. К вечеру на ступеньках лестниц собираются группы — женщины в тонких белых платьях, мужчины без пиджаков и жилетов; слышен смех, добродушные пререкания; бас мужчин и тоненькие голоса девушек звучат как-то особенно легко и весело; откуда-то доносятся звуки рояля, слышны песни; крики детей иголками вонзаются в тишину сумерек. Зельде нравились эти мирные картины. Она любила кипевшую вокруг нее жизнь, любила Нью-Йорк, радовалась, что живет в этом городе.

Вот уже два месяца она здесь. Нью-Йорк сразу стал ей родным. Сан-Франциско? Странное место, где она жила тысячу лет тому назад, где она была в плену, где страдала и была унижена. Неужели только год прошел с тех пор, как она покинула его?..

Осторожно отжав блузку, она разостлала ее на окне на чистой бумаге. Там уже сушились ее чулки и перчатки. Сняв их, она взялась за утюг. Боже, как жарко! Капли пота падали с шипением на раскаленное железо. Мадам Буланже, боясь пожара, не разрешала зажигать в комнатах ни керосинок, ни спиртовых печек. Но жильцы не слушали доброй женщины, а иные даже готовили у себя на этих печках три раза в день. Какие запахи тогда распространялись по всему дому!

Меблированные комнаты мадам Буланже находились на Вест-Форти в старом мрачном доме, ничем не отличавшемся от соседних. Француженка представляла собою полную, широкобедрую даму, с высоко зачесанной, кудрявой седой шевелюрой, усатую, бородатую и распространявшую вокруг себя сильный запах чеснока. Джон Чепмэн, ближайший сосед Зельды, говорил, что их хозяйка — женщина с золотым сердцем. Мадам Буланже любили все жильцы.

И дом, и улица были заселены актерами, хористами, куплетистами, акробатами и прочей публикой подобного рода. Все это приходило, уходило, смеялось, бранилось, сплетничало, флиртовало… Церемонно кланяясь друг другу, проходили местные старожилы в немного потертых, блестевших от старости костюмах.

Нижние этажи были заняты портными, костюмерами, парикмахерами, здесь же разместились рестораны и прачечные.

Зельде нравились обитатели Вест-Форти, ее интересовало и то, что ей о них рассказывали, и те маленькие драмы, что она наблюдала сама: какое-то очарование романтизма было в дешевой и пестрой мишурности их жизни.

Жизнь огромного города, так нравившаяся Зельде вначале, — людская толпа, дома, гигантские размеры всего, что окружало — теперь немного устрашала ее. Словно тяжесть какая-то легла ей на плечи. Дни проходили в одиночестве, в бесплодном хождении по мрачным конторам. Надо было запастись терпением и ждать — больше ничего не оставалось. Она жила одной только мыслью — получить место, дебют, маленькую роль, хотя бы роль горничной… Она рвалась на сцену!

Деньги таяли быстро. Задолжав мадам Буланже, она давно перебралась в крошечную комнату, на четвертом этаже. Оставались последние десять долларов. Ушли и они. Но она тщательно скрывала свое уныние. Старалась казаться веселой, смеялась. Никто не должен подозревать, что она голодает. Она, пожалуй, немного похудела, никогда еще она не весила так мало, но это ничего. Бойльстон когда-то говорил, что худой быть здоровее, чем полной. Мало ли женщин, нарочно голодает? Так что — решила Зельда — ей не на что жаловаться. Будет и на ее улице праздник! Не найдет места в театре, так будет стряпать! Отчего бы ей, дочери повара, не вернуться к профессии своего отца?!

Весь сентябрь она была все больше одна. Джордж получил ангажемент в музыкальной комедии, где выступал в качестве солиста. Три недели он был с утра до ночи занят репетициями, а теперь уехал с труппой в Филадельфию. Вернется не раньше ноября. Он часто посылал ей открытки, телеграммы. Раз даже вызывал из Филадельфии к телефону. Как всегда говорливый, веселый, поверхностный, полный самим собою, своими делами, Джордж горячо уверял, что тоскует о ней, но — ни одного вопроса о ее здоровье, о том, есть ли у нее работа и деньги…

Однако Зельда была немного удивлена открытием: она успела порядком привязаться к Джорджу. Она ловила себя на том, что считает дни, оставшиеся до его возвращения. Джордж Сельби!.. Нет, нет, у нее к нему нет серьезного чувства… но он так развлекает ее, ободряет… и потом — он так ее любит. Хвастливый, шумливый, легкомысленный, часто раздражавший ее до крайности, он все же был ее лучшим другом все это время и был так предан ей.

Когда они приехали в Виннипег, шел проливной дождь, и пришлось от вокзала взять извозчика.

Зельда подсчитала, что от пятидесяти долларов, которые они взяли у Билли Виншипа, останется только пять.

— И о чем ты беспокоишься? — сказал Джордж ворчливо. — В субботу вечером у нас будет шестьдесят.

— Да, но пять процентов надо отдать Бенни, пять — кассиру, и надо же отложить что-нибудь для уплаты долга Билли…

То был первый удар по ее доверию к Джорджу. Инцидент был улажен и, если и не забыт, то, во всяком случае, о нем не упоминали. На утро после той ночи, когда они приехали в Миннеаполис, Джордж проявил такое раскаяние, что большего нельзя было требовать. Он плакал крупными слезами, потрясал кулаками, рвал на себе волосы, зарывался лицом в ее колени, рыдая самым настоящим образом, — словом, изображал раскаяние по всем правилам драматического искусства. Он проиграл накануне все деньги, и пришлось взять взаймы пять долларов, чтобы просуществовать неделю. Зельда слушала Джорджа и спрашивала себя, раскаивался бы он так бурно, если бы не проиграл, а выиграл? Но она его простила. Посыпались обещания, клятвы, поцелуи, уверения, что она лучшая женщина в мире. Когда этот большой тяжеловесный мужчина валялся у нее в ногах, терзая свой носовой платок и давая клятвы исправиться, Зельда вдруг впервые увидела его в настоящем свете. Распущенный эгоист, тщеславный позер, ветрогон, на которого нельзя ни в чем положиться, — вот каков на самом деле ее муж, вот с кем она навсегда связала свою судьбу! Зачем она это сделала?! Как могла она быть так слепа?!

Она не то чтобы разлюбила Джорджа. Она все еще любила его, вернее, чувствовала к нему привязанность. Да, именно привязанность и никогда ничего больше. Теперь она это ясно видела. Она относилась к нему, как старшая сестра — к маленькому мальчику… Испорченный, капризный, себялюбивый мальчик!

Он часто огорчал и оскорблял ее, — и все же ей бывало ужасно жаль его. Но любовь? Нет, любви не было и нет… И снова неотвязная мысль: вот кому она вверила свою судьбу, вот кого избрала среди всех, чтобы жить с ним до самой смерти!.. О, где ты, Майкл? Милый, беспечный и ласковый, забавно щурившийся Майкл?

Несколько дней и ночей она все размышляла о их браке, о себе и своем месте в жизни — и, в конце концов, решила, что эти размышления — ни к чему. Один трудный день сменялся другим. Сон, театр, снова сон. Скудный завтрак, пятидесятицентовый обед — и еще, слава богу, что не хуже. Когда приходил вечер, она с вожделением думала о своей жесткой постели. Ах, поскорее вытянуться спокойно и спать, спать, спать! Сегодня в убогом номере гостиницы, завтра — на койке в поезде, — все равно!