Лето топтало город босыми пятками, приплясывая и хохоча.

Жаркое, как разврат в сауне, влажное, как рукопожатие склочника, противное на ощупь, словно пирожок с повидлом, купленный на углу у ведьмастой карги в сарафане, лето гуляло напропалую. Без зазрения совести щупало голых девок, чьи бесстыжие пупки и коленки в эдакое пекло оставляли равнодушными даже выпускников кулинарного лицея «Фондю», одуревших от буйства гормонов, подсаживалось в машины к пожизненно умученным предпринимателям, выжигая салон насквозь и с размаху ударяя по лысинам чугунной сковородой, целовало собак в косматые морды, иссушая вываленную мякоть языков; и вид рекламы «Спрайта» с дзенским слоганом «Не дай себе засохнуть!» приводил окружающих в неистовство, сравнимое лишь с малайским амоком.

Ах, лето красное, убил бы я тебя, когда б не связь времен да Уголовный кодекс! Пришепетывание тугих шин на плавящемся от страсти асфальте! Пятна пота на футболках и блузках, подобные карте Вышнего Волочка! Венчики спутниковых антенн на крышах жадно открылись навстречу раскаленному добела небу, где шалун-Вседержитель, сменив ориентацию, с вилами наперевес кочегарит адскую топку солнца: ужо вам, сапиенсы! ужо-о-о!.. «Жо-о-о!» — эхом отзываются пенсионеры, бессмертные, словно французские академики, костеря климат, инфляцию ледников и происки международных олигархов. Голые по пояс черти-ремонтники счастливо ныряют в разверстый зев канализации: там тень, там прохлада, и если рай не под землей, то где? И с завистью следит за чертями окрестная пацанва.

Впрочем, мы собирались начинать наш рассказ совсем иначе.

Кто первый спросил: «мы»? Какие такие «мы»?! Ну, братцы... Стыдно. Честное слово, стыдно. Все-таки не со вчера знакомы. «Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1918-й, от начала же революции второй» читали? Это мы. А это: «Лонгрен, матрос „Ориона“, крепкого трехсоттонного брига, на котором он прослужил десять лет и к которому был привязан сильнее, чем иной сын к родной матери...»? Тоже наше. И еще это: «Давным-давно в городке на берегу Средиземного моря жил старый столяр Джузеппе, по прозванию Сизый Нос...» Вспомнили?

О, сосед!

Был он вован из тех вованов, кто пишется с заглавной буквы лишь в силу причуд этического императива, чья родина — анекдот, чей девиз — «Homo homini patsanus est!», кто громоздок, как декорации к «Борису Годунову», естественен, словно младенец, обгадивший пиджак министру культуры, доброжелателен, будто остаточный принцип финансирования, выразителен, как ненормативная лексика шпалоукладчицы Клавдии, и вы таки будете смеяться, но от окружающих он требовал малого: вслух звать его — Вован.

— Доброе утро! Володенька, извините, но ваша машина...

— Ы?!

— Утро, говорю, доброе! Джип, говорю, ваш...

— Алексей Яковлевич, голубчик! Поверьте, я бы никогда не решилась тревожить вас по пустякам, но мне попросту не к кому больше обратиться! Вы полагаете, Настя — душевнобольная?

Оправив сюртук, г-н Бескаравайнер заложил за спину изящные холеные руки интеллигента, знакомого с рубанком лишь по толковому словарю С.И. Ожегова, и прошелся по кабинету. От шагов его колыхнулся бархат портьер, волненье передалось дальше — мелодично звякнули фуцзяньские бирюльки, украшавшие притолоку двери, дрогнул огонек лампадки пред Спасом Ярое Око, мирно соседствовавшим с толстопузым сибаритом Майтрейей, Буддой Грядущего, а также с не менее пузатым индейским болваном Ганешей, обладателем завидною хобота. Сладковатый дымок ладана смешался с сандалом курений, клубясь над резным набором для месмерического столоверченья; в симфонию ароматов вплелась тема сигары «Esmeralda», вулканирующей во рту лицензированного медиума, и на глаза Галины Борисовны навернулись слезы. Переживая за дочь, она менее всего заметила, что со связью времен начались очередные пертурбации. Но романтика, видимо, в данный момент решила уклониться от своей повинности, потому что в окружающей реальности без особой на то причины проступили чеховский надлом, купринская провинциальность и эхо бунинских темных аллей, — что выказывает не столько нашу образованность, сколько скромность.

Правда, в смеси это дало скорее двенадцатиярусную байдаковскую кулебяку, смешав налимью печенку и костяные мозги в черном масле, нежели деликатную ботвинью с осетринкой, белорыбицей и тертым сухим балыком, — но этого Шаповал, натура более деловая, нежели аристократическая, тоже не заметила.

— Душенька, Галина Борисовна! Спешу успокоить вас: Анастасия Игоревна вполне здорова. Нынешние девицы тверды душой сверх меры, и не такому пустяку, как распавшийся брак, нарушить целостность их психосемиозиса! Разумеется, если будет на то ваше желание, я могу провести ряд магнетических сеансов по методике Магнуса де Баркадера, восстанавливающих трансперсональную парадигму психики, но... Уверяю, это будет не намного дешевле, чем двухнедельный найм шута, а эффект от спиро-магнетики существенно меньший, нежели от шут-терапии! Видите, стремись я исключительно к матерьяльнои выгоде, вряд ли я был бы столь откровенен!

— Так вы, милейший Алексей Яковлевич, в курсе событий?

Едва рассвет окрасил помойки окраины в нежно-розовые тона парной телятины, как центрифуга трудового подвига завертелась волчком.

Дверь, детище охран-концерна «Metal Storm», выстреливала клиентов трескучими очередями, телефон схватил тепловой удар и начал опасно бредить, модем на пределе сил фильтровал базар, исторгая недопереваренные, дурно пахнущие письма; бухгалтерия учинила половецкие пляски на костях аудиторов, и временами палата дурдома «Ладушки» казалась тихой обителью счастья. Едва удалось одержать нелегкую победу в битве за урожай, собрав «зеленя» и полоснув конкурента-вредителя серпом по заказам, как в кабинет ввалились Первопечатник Федоров с «типа, графом» Рваное Очко. Отчаянно бранясь на эсперанто, они вырывали друг у друга из рук многострадальный листок бумаги, измаранный краской гуще, чем щеки сорванца — краденым из буфета вареньем. Визит предвещал локальный Армагеддон, но мы, как честные Третьи Лица, в конфликте не участвующие, обязаны дать разъяснения.

Надо сказать, что коллектив в главной типографии подобрался уникальный, можно сказать, экзотический. Как этот «философский бульон» ухитрялся булькать в нужном направлении, оставалось тайной из тех тайн, которые тщился разгадать еще Молла Ибрагим Халил, алхимик из Калдака. Мы же лженауками не балуемся, а значит, сразу бесцеремонно перейдем наличности.

Итак.

Иван Федоров, ветеран. Дезертировав из «оборонки», где был конструктором многоствольных мортир, сделал карьеру в «Фефеле», от печатного станка возвысясь до зав-производством. На этом посту сменил излишне остроумного предшественника, автора исторического афоризма: «Сроки существуют, чтобы их нарушать». Мужчина изрядный, степенный, со всех сторон одинаково положительный, то есть круглый. Никогда не похмеляется, полагая, что организм следует держать в ежовых рукавицах. Особые приметы: пышные седые усы намертво срослись с рыжими бакенбардами.

Шумела буря, фом фемел. Во мраке молнии блистали. Штормовое предупреждение в Крыму, наводнение в Европе и чрезмерные осадки в Карпатах неумолимо брали повествование в клещи, дотягиваясь издалека влажными, скользкими от трудового пота щупальцами. Тоскливые и скукоженные, а также объятые думой, мы жались друг к дружке в багажнике, внимая доносившемуся из салона сюрреалистическому диалогу:

— Тампотрафарет есть?

— Что?

— Тампонная печать, говорю, есть?!

— Нет. Есть офсетная.

Утро красило нежным светом.

Все подряд.

Это вообще было особое утро, близкий родственник Тома Сойера с его знаменитым забором, — потому что красить принимался любой, кто в этот вторник соприкоснулся с утром. Например, Гарик, вскочив ни свет ни заря, сосредоточенно закрашивал йодом трагический порез от опасной (да-да, очень, ужасно, невообразимо опасной!) бритвы. Двое ранних маляров красили в розовый с зеленым горошком ограду дома напротив: там царствовал Иоанн Васильевич Кац, грозный владыка кафе-шантана «Кац-монавт». Наша же героиня принимала в общей красоте посильное участие: творила чудеса макияжа, вздыхая по ушедшей в туман юности. Зеркало-трельяж подтверждало вздохи, отчего возникло странное желание: раскрасить щеки помадой в индейском стиле «делавар», оседлать автомобиль и мчаться в «Сафари» покупать винчестер. Не тот, что от компьютера, а тот, что от врагов. Или все-таки дозвониться Настьке, вождихе команчей, совершенно неуловимой после субботнего явления шута народу.

Подивившись собственным причудам и употребив во благо завтрак, поданный крапчатым Гариком, она вышла на улицу.

— Здорово, Галчище!

— На пол! Руки за голову! Ноги врозь!

Мы шли под грохот канонады. И, как осмотрительные Третьи Лица, продолжили повествование из укрытия, спрятавшись в дот сейфа. Дождь штукатурки и кирпичной пыли рухнул на кабинет, приветливо дыша гарью. Нырнувший было под ковер трусишка-клиент был мигом извлечен из убежища и щучкой улетел в коридор: звенеть кандалами (Фаберже, ручная работа). Дымящаяся шестистволка «АК-630» и жерло помповой «мерты» сурово уставились на Галину Борисовну, но та в ответ лишь скосила злой гадючий глаз, и ствол с жерлом смущенно потупились.

— Это налет! — взорвался артиллерист в желто-бордовой шапочке на все лицо, похожий на клоуна-маньяка.

После чего долго думал, собирая осколки.

— Великодушно прошу извинить бестактность моего коллеги. Это налог, — вмешался соратник клоуна, передергивая затвор с элегантностью Евгения Онегина. — В смысле, налоговая полиция. Сокращенно «На Пол».

Если свернуть с проспекта Деятелей на 2-й Продольно-Поперечный, то за рюмочной «У дяди Левы» и располагался Дворец культуры завода с эпическим именем «Тяжмаш-монтаж». Нам, например, все время хотелось взять дутар (кобыз?) и нараспев задекламировать что-нибудь душе-возвышающее, вроде:

Впрочем, нашей героине было не до романтики. Она готовилась к бою. Дворец сомнительной культуры представлялся ей вертепом сатаны, где дочь Анастасия подвергалась соблазнам и искушениям. Трехэтажный уродец с парой чахлых колонн при входе? Видимость! Россыпь комнат, словно семечки в арбузе, расклеванных под офисы индюками кооперации? Фикция! Махонький бар «Duck», украсивший фойе вывеской «Сто одежек: стриптиз с последующим разоблачением» — прикрытие! Истинное зло затаилось, оно где-то рядом: сопит вывороченной ноздрей, скалит клыки. Перед Дворцом остался дежурить верный Мирон, готовый в случае чего дать по газам и унести госпожу с наследницей прочь от шабаша чертовни. Правда, пока что Мирон дремал, надвинув на нос козырек кепки.

Снилась ему всякая дрянь. Но об этом как-нибудь в другой раз.

Обуянная бесами дочь будет спасена.

Дивный аромат. Мелодичное шкворчание в соль мажоре. Это яичница. Она жарится. Колокольный перезвон. Сладкий, малиновый. Это посуда. Она дребезжит. Сонет Шекспира «Увы, мой стих не блещет новизной...» на мотив «Каким ты был, таким ты и остался». Смех. Это Пьеро и Настя.

Они веселятся.

Кто-то шепчет о прелестях сна. Пуховых, мягчайших.

Это древний грек Морфей. Он в ампулах.

— Мама, вставай, на работу опоздаешь!

Дешифровав СМС-ку, мать долго стояла молча. Радость от порядка в консе, а также от котлет и супа-лапши, столь же фантастических, сколь реальными были «стресканные» Гариком две порции, омрачал финал депеши. День рождения Вована — это было много хуже карнавала уродцев, помноженного на вечный форсмажор, когда покой нам только снится, и то вечный. Помнится, шесть лет назад, при заезде хозяина Баскервиля в новое жилище (раньше Вован обитал где-то на Жужловке), по радио крутили ретро: «В нашем доме поселился замечательный сосед!» Только сосед из песни играл на кларнете и трубе, а Вован — на бильярде и в казино. А еще он отмечал дни рождения. Раз в год; иногда два. Однажды, в позапрошлом, — три, но это произошло случайно.

Отмечал с размахом и по понятиям. К счастью, до сих пор ему не приходило в голову звать «Галчище» на праздник жизни. Но счастье закончилось. «Есть такое слово „надо“!» — говорил рассудок, понимавший, что обиженный Вован означает вырванные годы пополам с предынфарктным состоянием. «Ы-ы-ы!» — отзывалось сердце, не желая внимать доводам трезвенника-разума.

Растерянно оглядевшись, Галина Борисовна почувствовала, что ей чего-то недостает. Валидола? Нет. Психоаналитика со скальпелем? Вряд ли. Но чувство недостачи росло и ширилось. Хотелось странного. Разноцветного, с бубенцами. Нет, ну что за пакость: если срочно требуется развлечь, распотешить, собрать в жгут растрепанную паклю нервов, так его обязательно где-то черти носят! Увеселитель хренов! Высшей категории! Пускай шут «заточен» под Настю, но неужели трудно сделать что-нибудь веселое для «тетушки»? По-настоящему веселое?! Такое, чтобы злополучный день рождения показался милым пустяком! Кабинет сделался темницей, где тужит царевна, тщетно ожидая ушедшего в запой бурого волка.

По-директорски, с оттяжкой хлопнула дверь.

Сон был весел, как штыковая под Царицыном, увлекателен, как нога, застрявшая в стремени, и потрясающ, как знаменосец на митинге анархо-синдикалистов. Во сне Галина Борисовна видела себя блиц-майоршей потешных войск Его Величества Карнавала, защищающей бревенчатый форт «Шутиха» на берегах Онтарио. Тощие старухи племени гудронов, репортерская братия с гусиными перьями в волосах, вождь Берлович, на бегу чертя томагавком анонимки, бритоголовые делавары, лесные панки Казачка с крашенными анилином ирокезами, две знаменитые следопытки Прасковья Женевская Конвенция и Страсть Ярая, Полиглот Педро, алкая утраченный семейный уют, — все они кишели вокруг форта, в жажде украсить скальпами чужаков свои вигвамы.

— Скуси патрон! — командовала наша героиня с отчетливым британским акцентом.

И за ее спиной, подчиняясь приказу, были честно скушаны все патроны: Пьеро, Тельник, карлик Цицерон, беспутный сын главпожарника, участковый Семиняньен (он-то откуда?! а, ладно...), всякие дурацкие Третьи Лица, одолев природную трусость, Настя с растворителем наперевес, бешеный Гарик, похожий на Степана Разина в исполнении Шукшина, Юрочка в мундире, еще почему-то Зяма Кантор, — герои держали оборону.

— Ни шагу назад! Пли!

Ленты серпантина, залпы конфетти сшибали нападающих, но те лезли и лезли, извергая град жалоб в инстанции, шкурки от бананов и картечь мелких пакостей. Подкрепление запаздывало, угловой блокгауз был захвачен Синими Чулками, немедленно открывшими там филиал Центра помощи жертвам семейного счастья; сэр Мортимер палил из мортиры, прячась за оградой, погремушки укладывали индеек штабелями, и временами казалось, что штурм будет отбит. Напрасно! Вот уже пеленают Тельника грязно-коричневыми лентами, приговаривая над дергающейся мумией: «Это вам не цирк! Не цирк это вам, уважаемый!» — вот Пьеро, кинувшись отбивать друга, ввязался в неравный бой с легионом общественных мненцев, вот Зяма, загнан в угол, распластался в боевом кураже, выкрикивая:

У киоска с прессой она остановилась случайно.

Голова еще слегка гудела в ритме блюза: вчерашнее веселье тонко напоминало о себе. Когда Настька решила сбегать домой за виолончелью, но передумала и оккупировала синтезатор, Пьеро навис над мандолайкой, Тельник приспособил маракасы, а Вован, закусив подаренные удила, низко, утробно, с придыханием повел черный-черный, аж синий «Summertime»... Сколько они просидели в Тайной Комнате — бог весть. Долго. Очень долго.

А казалось: всего ничего.

Сейчас куплю кефира... мальчики проснутся, спасибо скажут...

Журнал был глянцев и толст, как сытый бегемот в зоопарке. Журнал привлекал взгляд издалека. «Не надо! — беззвучно кричали мы, Лица Третьи, деликатные. — Не трогай! Иди мимо!» Но разве женщины слушают советов?!

— Это ничтожество, — сказал Зяма, чихая и, как обычно, думая о своем. — Он назвал меня шутом. Я прочел ему оду «Добрый молодец», но музы молчат, когда ревут ослы. «Зямочка, дорогой мой, ваше шутовство вызывает умиление, но неужели вам самому не стыдно...» Гарик, я хотел поговорить с тобой об этом жалком ничтожестве. И об этом тоже...

Палец, мосластый и почему-то средний, а не указательный, без видимой причины уперся в чахлую старушку, которая шустрей таракана отбежала к гаражам.

— Я долго ждал тебя, Гарик. Я весь измучился, стоя под запертыми воротами. Думал, ты больше не хочешь видеть своего Зяму. А это насекомое ничтожество...

Палец продолжал настойчиво тыкать в безобидную бабку. Зяма был похож на обиженного ребенка, переполненного негодованием, но неспособного облечь чувства в связную речь; впрочем, это было его обычное состояние. Галина Борисовна обошла взывающего к небесам Кантора, собираясь открыть ворота, но зачем-то обернулась через плечо: на старуху. Желудок моментально взбунтовался, напоминая, что позавтракать она забыла. А профессиональная язва не терпит такого вопиющего склероза. Сейчас пройдем в дом и сядем завтракать. Нет, обедать. В холодильнике наверняка что-то есть, а если нет, придется отправить Мирона...

Возле гаражей отиралась троица старух.

Боже, как мне надоела эта гнусная каморка в храме Тетушки Кривой на окраине Ла-Ланга! Паутина, хлопья пыли, запах плесени и фруктов, мирно сгнивших за стенами, тяжкий аромат сандала – от курений даже стены, даже камень ноздреватый пропитала злая сладость, мать ее и перемать…

Будучи раздражен или волнуясь, я всегда начинаю мыслить белым хореем. Компенсаторная функция психики вместо банальщины «лексического ненормата». Дактиль для сугреву, амфибрахий – дом казенный, дорога дальняя, анапестом я похмеляюсь, а если после пятой-шестой стопки кубарем скатываюсь в ямб («ямбец», как шутила Настя до развода), то однозначно – скоро дам кому-то в морду. К счастью, под рукой нет ни подходящей морды, ни поводов для ямба. Под рукой, под ногой, я озябший и нагой…

Честно говоря, под рукой вообще ничего нет, кроме холщовых портков с безрукавкой, которые я мрачно натягиваю на вопиющий от сквозняков организм. Присаживаюсь на сундучок с храмовой утварью. Острый угол крышки – резьба по кипарису: Старец-Облако злобствует на упившихся Вержегромцев – врезается в ягодицу. Сижу, брюзжу. Без особого энтузиазма: могло быть хуже. И было. Думаю, редкому демиургу вульгарис довелось приложить столь титанические усилия, дабы обзавестись каморкой, вся ценность каковой – укромность. Возжелав

натворить

сей шедевр зодчества, я долго чесал в затылке и вычесал нашествие диких бендулов, захлебнувшееся в конце Эры Удрученья под дубиной партизанской войны и мощью военного гения Виджай-Ниграма Лопоухого, прозванного злопыхателями Слоном. Мучаясь страхом, что бендулы разграбят и без того нищий храм, тогдашний настоятель – рехнувшийся на почве аскезы скопец-извращенец – велел отвести угол за алтарем Кривой Тетушки под тайник, спрятал там часть пожертвований, утварь и одежду, после чего отравил строителей пыльцой шмель-бобов, во избежание… Сам же над трупами сублимировал муки совести, поднял их в мозжечок по каналу Дуй-Для и удалился во Свояси, завершив цепь рождений.

Как ни странно, идея прижилась, пролог «Лучшего-из-Людей» схавал и благополучно переварил нововведения, отторгнув лишь муки совести (видимо, за недостоверностью…), а я наконец смог прекратить свои явления народу голышом. Заодно сделав храм заброшенным, посещаемым лишь редкими неудачниками, рискнувшими воззвать к Кривой Тетушке, – для пущей надежности.

Короче, спи спокойно, дорогой товарищ.

Сдох, скис, исписался!

Кураж, где ты?! – не говоря о таланте, которого у меня, видать, сроду не водилось. Кураж, тираж…

Мираж.

Работа стояла насмерть, как ополченцы на стенах осажденной Дангопеи. Надо было брать город штурмом, учинять резню в переулках и, после дозы подвигов, – гнать наивного лопуха Бут-Бутана, Куриного Льва, дальше, за Канборнский хребет, в поисках расчлененки Лучшего-из-Людей. Особых препятствий вроде бы не предвиделось. В смысле, у меня, любимого не предвиделось. Зато героям звезды обещали кузькину мать по полной программе. В плане черным по белому: засада горных гульденов, чернокожий маг-психопат – адепт секты Насильственного Милосердия, Ущелье Безнадежно-Входящих (непременно с заглавных букв, назло надменному эстету!)… Бери перо, ваяй нетленку. А тут, нате-здрасте, приступ творческой импотенции. Битвы-байты-килобайты, весь этот квест задрипанный вдруг опостылел до тошноты: фальшь, чушь, высосано из оттопыренного пальца. Мир гнилой, персонажи – картон Жидачевского комбината…

И я, автор, кумир молодежи – шабашник-графоман.

А вот днем мне Ла-Ланг еще не снился.

В смысле – во время дневного сна.

Говорят, творческие люди должны много спать. Восстанавливая энергию, нервные клетки и жировые запасы, сожженные в топке вдохновения. Еще в сортир надо чаще ходить. Очень способствует. Когда не требует поэта к священной жертве Аполлон, в покой священный туалета он беззаботно погружен…

Портки с безрукавкой оказались на месте. В прошлый раз я, будучи испуган увиденным произволом, бегом вернулся в каморку, где и проторчал до «пшика». А застань меня «пшик» в исходной точке, – потом я нахожу имущество здесь, под рукой. Портки, например. Ларчик: нет, не бросил, приволок обратно. Молодец я. Жадина-говядина. Хотя и

натворил

себе этого добра с запасом, на всякий пожарный. Думаю, такие закономерности сна есть результат моих регулярных медитаций над коаном «Бытие определяет сознание». «Хлопок одной ладонью» перед сим шедевром дзена – что плотник супротив столяра. Поди раскумекай, кто же кого все-таки определяет. И куда.

Я помню, что я знаю, что мне снится то, что помню и знаю, а знаю я до хрена и больше.

Из кустов, сопя, выбрался дикий хрыч. Рыло зверя было в пуху: разоряя гнезда, обуян жаждой полакомиться яйцами скобаря, хрыч всегда рисковал напороться на кладку голенастых пигалиц, – клювы, когти и адова уйма гордыни. Заполошное хрюканье всколыхнуло ельник, осыпав дождь иголок; хрыч излил тоску-печаль, после чего вразвалочку двинулся прочь.

– Ой, – выдохнула Аю, прячась за поваленным стволом. – Здоровый какой…

Бут-Бутан молчал. Он до сих пор не отвык бояться встречи с чужим насилием, бояться не за себя, ибо Аю могла вспомнить. Пусть даже это было насилие жирной твари над пичугами. Крючок самострела поддастся и пальцу ребенка, а посему глупо пренебрегать мелочами. Когда позавчера девушка наконец пришла в сознание, Куриный Лев обнаружил, что у нее отшибло память. Не целиком – выборочно, и выбор был из наилучших. Взятие Дангопеи осталось для Носатой пустым звуком, пришлось все рассказывать по новой, и Бут-Бутан постарался, чтобы ни он сам, ни семья каменщика Джунгара не напомнили бедняжке о толпе насильников. Не было. Никогда. Ясно?! В силу крайней юности скверно разбираясь в девицах, он тем не менее предполагал, что по косвенным признакам, а также по синякам и царапинам, сошедшим не до конца, Аю может заподозрить неладное. Мучась необходимостью придумать объяснение на этот случай и бессильный сочинить правдоподобную байку, Куриный Лев втайне радовался, ибо Аю не заводила разговоров на опасную тему.

Ну и слава Лучшему-из-Людей!

Парень точно знал, кого следует благодарить за спасительную забывчивость Носатой. Там, в ложбине, после долгого ожидания увидев фигуру в мантии цвета морской волны, расшитой снежными лилиями, с говорящим обругаем на плече, Бут-Бутан сразу понял: свершилось. Вались, горы! Вскипай, моря! Земля, разверзнись! – они непременно дойдут до цели, ибо дух Лучшего-из-Людей указует им путь.

Дверь.

Высокая, с бронзовой ручкой. Ставшая знакомой за последние годы. Нет, раньше королева публиковалась не здесь, так что никаких воспоминаний… Какие, к черту, воспоминания? Это все конвент. Растревожил, разбередил. Старая рана разнылась, словно на погоду. Ныряешь в разверстый зев подземки, выбираешься наружу, оскальзываешься на февральском гололеде, едва не попадая под машину, поднимаешься по ступенькам издательства… А перед глазами – знакомые лица; в ушах звучат голоса. Атмосфера. Аура. Горьковатый привкус прошлого; дым осенних листьев. Отзвук, фантом былого мира, с которым удалось порвать, заплатив вынужденную цену. Вернее – отодрать присохший бинт, вместе с куском кровоточащей плоти. Уже отпустило, забылось, ушло на дно, а вот поди ж ты!.. Не надо было приезжать. Или надо? А, теперь все равно. В прошлый раз мучилась куда сильнее. И ничего. Прошло. Недели за две. Сейчас тоже пройдет – быстрее. Может, неделя. Или меньше.

Королева была в этом уверена.

Ностальгия, фантомная боль, доставляла странное удовольствие. Вассалам не дождаться возвращения владычицы. Никогда. Хорошее слово – никогда. От него веет непоколебимой определенностью. Окончательностью. «Обжалованию не подлежит».

Ни-ко-гда.

«Эти уроды никогда не научатся правильно произносить мое имя. Кем только не был! Нижний Червь. Нужный. Снежный. Смежный. Теперь вот – Нежный. Тошнит от словотворчества…»

Переступив порог хижины, Червь сладко потянулся. Ни одна косточка не хрустнула в его гибком теле, но память об утренних потягиваниях, когда суставы отзываются вкусным, здоровым треском, была приятна сама по себе. Три десятка усатых лучников, присланных раджой Синг-Сингом, вскочили при появлении временного господина. Нет, Книжный Червь не обольщался: с тем же рвением, повели раджа, они утащат его в подвалы Обители Чистого Сердца или сбросят с утеса в залив Харизмат. Вернее, попытаются утащить и попробуют сбросить. Без особого результата – но лучникам это неизвестно. Значит, пусть пребывают в блаженном неведении как можно дольше. Ибо во многом знании много печали.

– К поимке Отщепенцев и препровождению оных на каторжные работы без суда и следствия готовы! – отбарабанил заученное тридесятник, о котором сплетничали, что был он прямо из колыбели украден Духом Белой Гориллы с целью усыновления, но к совершеннолетию изгнан приемным отцом за буйный нрав. Правда или нет, только водились за богатырем-тридесятником приступы беспричинного бешенства, когда младшие по званию уносили ноги, а старшие разводили руками. Мяса же он не употреблял, обходясь кореньями, плодами и личинками тамового шерстепряда, за что обрел личное покровительство раджи, убежденного сыроеда и травокушца, страдающего похожими припадками.

– Велите приступать?

Червь кивнул.

В традициях школьного курса литературы принято говорить о раскрытии темы. Нам всегда казалось, что истина где-то посредине между Неклюевым, растолковывающим убогий сюжетец среднестатистическому братку, и Маржецким, запутывающим профессора Аристотелевой логики. Известно, что любой неглупый человек, умеющий складывать буквы в слова, а слова – в предложения, способен написать книгу, которую читатель встретит если не с восторгом, то по крайней мере с искренним любопытством. Что нужно для этого? Самая малость. Заморочить читателя как следует, а потом дать ему найти идею и смысл произведения. Даже если читатель найдет совсем другой смысл и совсем другую идею, – что ж, еще интересней получится. В «Лучшем-из-Людей», итоге более чем странного соавторства откровенно коммерческого «килобайтника» В. Снегиря и Тамары Польских, вернувшейся из малобюджетного мэйнстрима в объятия «златого тельца» фантастики, авторы не стали отступать от традиций. Вначале старательно морочили головы нам, бедненьким-несчастненьким, а затем потихоньку раскрутили сюжет до логического конца. Более того, далеко ходить поленились, а написали о себе, любимых.

Однако следует заметить: присуща нашим литераторам некоторая беспринципность. Такое чувство, что лишь изначальная правильность (если вы нас понимаете…) их героя не дает ему сбиться с честной дороги, а вовсе не рука авторов, которые, увы, сами не знают, как в жизни лучше. И почему-то кажется, что именно беспринципность (не слишком плохое качество в нашу переменчивую эпоху) позволила Тамаре Польских вступить в соавторство с г-ном Снегирем уже после сетевой публикации фрагмента будущего романа, заявленного как «сольник» Снегиря. Впрочем, это правильно с коммерческой точки зрения: одновременно «захватываются» две читательские аудитории. Особливо сей прием действен, если соавторы – писатели известные и популярные. Но с точки зрения художественности, если можно говорить о таковой применимо к современной фантастике, пребывающей в затяжном кризисе… С позиций «высокой словесности» существует

Ничего. Убийство бумажных человечков.

Если в скором времени научат компьютер сочинять «фэнтези», не исключено, что у него получится не хуже, а может быть, даже лучше. Такого рода чтиво по отношению к литературе более или менее художественной напоминает технический дизайн в сравнении с живописью – индивидуальное начало, индивидуальный стиль не играют в нем принципиального значения. Автор этой литературы давно уже умер (а быть может, никогда и не рождался) – он выступает не как Творец-Демиург, а как инженер-комбинатор сюжетных мотивов, схем, штампов, как ретранслятор современной урбанистической мифологии. Будь основная часть текста записана в строку, а не многозначительным столбиком, роман стал бы вдвое меньше по объему. Русским авторам, в отличие от Дюма, платят не построчно, поэтому нельзя подозревать их в банальном денежном интересе. Следовательно, речь идет о сознательной конструкции, обожаемой графоманами и от которой бегут уважающие себя литераторы. Но ведь это требование рынка! – а рынок, то есть клиент, всегда прав.

Пожалуй, хватит о грустном. Довольно цельный в художественном отношении, роман получился неоднозначным. С известной долей правоты его можно обвинить в кощунстве, вплоть до сатанизма. Тем не менее этический заряд книги вполне гуманистичен; авторы хотя бы обозначают планку, ниже которой нельзя опускаться в духовных поисках. Как здраво заметил на форуме издательства «Аксель-Принт» один читатель: «Ребята, не на своем поле редьку сеете!» Просто надо определиться для себя, кого мы называем «русскими писателями», а кого – «русскоязычными текстовиками». Иначе: с кем вы, мастера культуры? Чем дольше фантастика будет воспринимать себя в пределах того концепта, который сама же привила массе, т. е. концепта «литературы для подростков», тем дольше пророками ее будет профессиональная штамповка имени В. Снегиря и духовные метания «королевы» Польских между болотом «фант-гетто» и зияющими высотами мэйнстрима.

Одинокий трубач на перроне терзал небеса серенадой «Ты ж мэнэ пiдманула», на рефрене «Я прыйшов, тэбэ нэма…», сбиваясь в «Сулико». Впрочем, столь же часто его уносило в любимое «Без двадцати восемь».

«Ибо число семь есть символ полноты, а также сходное с ним по значению число сорок, в отличие от Числа Зверя, символизирующего обделенность дарами духовными». «Сборник душеполезных текстов», конец цитаты.

Ностальгия с диагнозом «deja vu»: февраль, достать чернил и плакать, вокзал, трубач, вороний грай, офени дружно месят слякоть, прощай, ни пуха ни пера, – ах, к чему ритмы и рифмы, если время остановилось, следуя транзитом по маршруту «Вчера – Завтра», и забежало в рюмочную унять тоску! Вот только снегу навалило от души, не в пример прошлогоднему скупердяю-февралю. Предчувствия меня не обманули: на платформе тоскует (токует?..) вселенский страдалец Шекель-Рубель. Поезд еще скучает в тупике сортировки, а критическое светило уже взошло. Вальяжно приосанясь, кусая жидкий ус, вешает лапшу собеседнику – парню в круглых очках, с непропорционально большой головой, отчего парень сильно смахивает на водолаза.

Водолаз внимает с почтением.

– Привет величайшим из великих, сотрясающим твердь подошвами своих идей!