Сержант дергал его за рукав.

— Уходите отсюда, отец, — настойчиво проговорил он. Голос был едва различим из-за раздававшихся невдалеке криков и звона оружия. — Они уже близко. Вас убьют, если вы не уйдете сейчас же.

Доктор Геннадий с удивлением посмотрел на сержанта и ухватился за его кулак. Кулак оказался довольно твердым.

— Что-то тут не так, — пробормотал доктор. — Я не должен быть здесь.

— Уходите! — закричал сержант.

Когда корабль Горгаса Лордана бросил якорь в бухте Сконы, уже близился вечер, и свой рапорт он решил отложить до следующего утра. В конце концов, торопиться некуда; завтра враги так и останутся мертвыми, а весьма вероятно, и послезавтра, и он не видел никакой веской причины взбираться на крутую гору в контору директора и болтаться там не меньше часа, пока сестра соблаговолит принять его, в то время как можно сидеть дома, сняв сапоги и положив ноги на скамейку, наблюдая за закатом и держа в руке кружку горячего вина с пряностями.

С Квея Горгас пошел по длинному изгибу Торгового причала, отмечая про себя, какие корабли появились здесь, пока его не было, и сверяя их со своим исчерпывающим внутренним судовым регистром: еще два рудовоза из Коллеона (почему такое оживление в торговле медью? кто-то хочет монополизировать рынок?); огромный лесовоз с Южного Берега с тридцатью неимоверно большими стволами кедра, сложенными пирамидой во всю длину корабля; несколько легких, быстрых тендеров с Острова, три из которых он раньше не видел. Приятно наблюдать такую суету на причале — вселяет уверенность.

Как и всегда в это время, причал был переполнен людьми, вышедшими на предобеденную прогулку, вокруг которой, казалось, вертелась вся деловая жизнь Сконы. Это был тот час, когда магазины и лавки торгуют бойчее всего, а купцы собираются под белыми тентами таверн, чтобы заключать друг с другом сделки и обсуждать то, что на этой неделе грозило им бедностью и разорением. Ремесленники и лавочники медленно шествовали с семьями вдоль изгиба волнолома в дальнем конце причала. Мужья держали за руки жен, устремив взгляд прямо перед собой на случай, если покажется кто-нибудь, с кем они не хотели бы останавливаться и беседовать, а дети гонялись друг за другом среди бочек и тюков, стоящих перед складами Банка. Глухой гул голосов, ведущих учтивые разговоры, неизменно напоминал Горгасу о сонных пчелах в жаркий день, о семи ульях, что стояли на краю их фруктового сада и вечно наводили на него ужас, когда он был маленьким; может, именно из-за этой ассоциации он всегда ощущал некоторое беспокойство, когда под вечер оказывался на пирсе. Горгас предпочитал делать моцион на площади, позволяя детям играть вокруг парапета роскошного фонтана с тремя печальными бронзовыми львами.

Горгас покинул причал и направился вверх по променаду к площади мимо громадного нового офиса Банка, оставшегося слева. Половина фасада все еще была закрыта лесами, поэтому он окончательно не представлял, как будет выглядеть здание. Учитывая его грандиозное значение, оно было почти что скромным; чужеземец вполне мог пройти мимо и не заметить. Отчасти такое впечатление создавалось потому, что здание было высечено в склоне огромной скалы, доминирующей над городом, так что фасад представлял собой небольшую выемку, врезанную в склон горы, наподобие входа в каменоломню. Впрочем, основная причина заключалась в том, что им были безразличны величественные колонны, портики и прочие нагромождения, столь милые сердцу строителей. Не было нужды демонстрировать людям Сконы, что это важное здание. Они и так знали.

Есть какое-то высокомерие в нарочитом отсутствии всего показного у директоров Сконы; хвастливое желание доказать, что им ничего не надо доказывать. Горгас улыбнулся, смакуя эти слова. Лучший образчик чванливости игумена Шастела — в письме, которое они перехватили с месяц назад. Хотя Горгас должен был признать, что по зрелом размышлении ему больше по вкусу ошарашивающая и вульгарная сложность архитектуры Шастела, нежели худосочный стиль «четыре-стенки-с-крышей», который предпочла его сестра, однако Горгасу не нравилось, что это ему нравится. Когда Ньесса заводила речь о том, как каждый карниз и архитрав на Шастеле заляпан кровью принудительного труда, он обычно опускал голову и помалкивал. Проходя мимо фонтана, Горгас сменил улыбку на сухую усмешку и свернул налево в улицу Трех Львов, где жил.