На улице кружился густой холодный туман; свет газовых фонарей пробивался сквозь него с трудом, и даже в нескольких шагах ничего не было видно. Воздух был сырой, дул резкий ветер, но это не охлаждало энтузиазм публики, выходившей из театра. Некоторые напевали отрывки арий из новой оперы Гилберта и Салливана «Микадо».

[1]

Одна девушка даже раскачивалась из стороны в сторону, подражая миниатюрной японской героине, пока мать резким тоном не велела ей соблюдать приличия, на что, дескать, вправе рассчитывать ее семья.

Сэр Десмонд и леди Гвендолен Кэнтлей медленно шли по направлению к Лестер-сквер, надеясь поймать кеб. Они решили не ехать в театр в собственном экипаже, так как не хотели в такой холодный январский вечер заставлять лошадей ждать до окончания спектакля. Слишком трудно было бы найти другую такую превосходно подобранную пару, и не стоило без особой необходимости рисковать их здоровьем. Кебов было вполне достаточно, и они собирались у всех театров к концу спектакля.

— Я получила большое удовольствие, — сказала леди Гвендолен и удовлетворенно вздохнула, но ее тут же пробрала дрожь, когда сырой туман коснулся лица. — Мне нужно купить ноты с мелодиями из этой оперы, чтобы я могла их играть для себя. Эта музыка в самом деле восхитительна. Особенно та ария, которую поет герой. — Она перевела дух и, откашлявшись, запела весьма приятным голосом: — «Я менестрель, лохмотья все в заплатах»… э… как там дальше, Десмонд? Я помню мелодию, но слова выпали из памяти.

Взяв жену под руку, сэр Десмонд отвел ее от края тротуара, когда мимо пронесся кеб, разбрасывая навоз: подметальщик слишком рано ушел домой, не закончив уборку.

— Не знаю, моя дорогая. Я уверен, что ты все найдешь в нотах. Погода действительно скверная, и прогулка не доставит нам удовольствия. Нужно срочно найти кеб. Я вижу, один приближается. Подожди здесь — я его окликну.

В воскресенье Алисия Фицрой-Хэммонд, как обычно, встала в начале десятого и съела легкий завтрак, состоявший из тостов и абрикосового варенья. Верити уже позавтракала и теперь писала письма в утренней комнате. Вдовствующей леди Фицрой-Хэммонд, матери Огастеса, обычно подавали еду в ее комнату. Иногда она вставала с постели, но это бывало редко. Она лежала в постели, накинув вышитую индийскую шаль на плечи, и перечитывала все свои старые письма, скопившиеся за шестьдесят пять лет — начиная с ее девятнадцатого дня рождения, приходившегося на двенадцатое июля (день в день через пять лет после битвы при Ватерлоо). Ее брат был прапорщиком в армии Веллингтона, а второй сын погиб в Крыму. А еще были любовные письма от мужчин, которые давно ушли в мир иной…

Леди Фицрой-Хэммонд частенько посылала вниз свою горничную, Нисбетт, посмотреть, что происходит в доме. Она требовала список всех визитеров и желала знать, когда они приходили, долго ли пробыли и оставили ли визитные карточки. Особенно же ее интересовало, как они были одеты. Алисия к этому привыкла. Но одну вещь она не переносила: Нисбетт постоянно контролировала ведение хозяйства, проводила пальцем по поверхности мебели, проверяя, вытирают ли пыль каждый день, открывала шкаф с бельем, когда думала, что никто на нее не смотрит, и пересчитывала простыни и скатерти, следя за тем, чтобы все уголки были выглажены и починены.

Это воскресенье было одним из тех дней, когда старая леди вставала с постели. Она любила ходить в церковь. Садилась на фамильную скамью и наблюдала, как прибывают и отбывают прихожане. Она притворялась глухой, но на самом деле у нее был превосходный слух. Ей было удобнее не разговаривать, и она вступала в беседу, только когда что-то было нужно.

Леди Фицрой-Хэммонд, также в черном, вошла в столовую, тяжело опираясь на палку, и громко постучала ею об пол, чтобы привлечь внимание Алисии.

— Доброе утро, мэм, — с усилием произнесла Алисия. — Я рада, что вы достаточно хорошо себя чувствуете, чтобы встать.