По (Рое) Эдгар Аллан (19.1.1809, Бостон, — 7.10.1849, Балтимор), американский писатель и критик. Родился в семье актёров. Рано осиротев, воспитывался ричмондским купцом Дж. Алланом, в 1815-20 жил в Великобритании. В 1826 поступил в Виргинский университет, в 1827-29 служил в армии. В 1830-31 учился в военной академии в Уэст-Пойнте, за нарушение дисциплины был исключен. Ранние романтические стихи П. вошли в сборники «Тамерлан и другие стихотворения» (1827, издан анонимно), «Аль-Аарааф, Тамерлан и мелкие стихотворения» (1829) и «Стихотворения» (1831). Первые рассказы опубликовал в 1832. После 1836 всецело отдаётся журналистской работе, печатает критические статьи и рассказы. В 1838 выходит его «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима» — о путешествии к Южному полюсу. Двухтомник рассказов «Гротески и арабески» (1840) отмечен глубокой поэтичностью, лиризмом, трагической взволнованностью. Важный мотив романтической новеллистики П. - тема одиночества; М.Горький отмечал трагическое в самом глубоком смысле слова существование самого писателя. П. - родоначальник детективной литературы (рассказы «Убийство на улице Морг», «Золотой жук» и др.). В философской поэме в прозе «Эврика» (1848) П. предвосхитил жанр научно-художественной прозы; ему принадлежит ряд научно-фантастических рассказов. Широкую известность принёс П. сборник «Ворон и другие стихотворения» (1845). Некоторые черты творчества П. - иррациональность, мистицизм, склонность к изображению патологических состояний — предвосхитили декадентскую литературу. Один из первых профессиональных литературных критиков в США, П. сформулировал теорию единства впечатления, оказавшую влияние на развитие американской эстетики («Философия творчества», 1846; «Поэтический принцип», 1850). Воздействие новеллистики П. испытали на себе А.К.Дойл, Р.Л.Стивенсон, А.Вире, Г.К.Честертон. Французские и русские поэты-символисты считали его своим учителем. К творчеству П. обращались композиторы К.Дебюсси, С.В.Рахманинов.
Лихорадка моя была упорна и продолжительна. Всѣ средства, какія только можно было достать въ этой дикой мѣстности близь Аппенинъ, были исчерпаны, но безъ какихъ-либо результатовъ. Мой слуга и единственный мой сотоварищъ въ уединенномъ замкѣ былъ слишкомъ взволнованъ и слишкомъ неискусенъ, чтобы рѣшиться пустить мнѣ кровь, которой, правда, я уже слишкомъ достаточно потерялъ въ схваткѣ съ бандитами. Я не могъ также съ спокойнымъ сердцемъ отпустить его поискать гдѣ-нибудь помощи. Наконецъ, неожиданно я вспомнилъ о маленькомъ сверткѣ опіума, который лежалъ вмѣстѣ съ табакомъ въ деревянномъ ящичкѣ: въ Константинополѣ я пріобрѣлъ привычку курить табакъ вмѣстѣ съ такой лѣкарственной примѣсью. Педро подалъ мнѣ ящичекъ. Порывшись, я нашелъ желанное наркотическое средство. Но когда дѣло дошло до необходимости отдѣлить должную часть, мной овладѣло раздумье. При куреніи было почти безразлично, какое количество употреблялось. Обыкновенно я наполнялъ трубку до половины опіумомъ и табакомъ, и перемѣшивалъ то и другое — половина на половину. Иногда, выкуривъ всю эту смѣсь, я не испытывалъ никакого особеннаго дѣйствія; иногда же, еле выкуривъ двѣ трети, я замѣчалъ симптомы мозгового разстройства, которые бывали даже угрожающими и предостерегали меня, дабы я воздержался. Правда, эффектъ, производимый опіумомъ, при легкомъ измѣненіи въ количествѣ, совершенно былъ чуждъ какой-либо опасности. Тутъ, однако, дѣло обстояло совершенно иначе. Никогда раньше я не принималъ опіума внутрь. У меня бывали случаи, когда мнѣ приходилось принимать лауданумъ и морфій, и относительно этихъ наркотиковъ я не имѣлъ бы основаній колебаться. Но опіумъ въ чистомъ видѣ былъ мнѣ неизвѣстенъ. Педро зналъ объ этомъ не больше меня, и такимъ образомъ, находясь въ подобныхъ критическихъ обстоятельствахъ, я пребывалъ въ полной нерѣшительности. Тѣмъ не менѣе я не былъ особенно огорченъ этимъ и, разсудивъ, рѣшилъ принимать опіумъ постепенно. Первая доза должна быть очень ограниченной. Если она окажется недѣйствительной, размышлялъ я, можно будетъ ее повторить; и такъ можно будетъ продолжать, пока лихорадка не утихнетъ, или пока ко мнѣ не придетъ благодѣтельный сонъ, не посѣщавшій меня почти уже цѣлую недѣлю. Сонъ былъ необходимостью, чувства мои находились въ состояніи какого-то опьяненія. Именно это смутное состояніе души, это тупое опьяненіе, несомнѣнно, помѣшало мнѣ замѣтить безсвязность моихъ мыслей, которая была такъ велика, что я сталъ разсуждать о большихъ и малыхъ дозахъ, не имѣя предварительно какого-либо опредѣленнаго масштаба для сравненія. Въ ту минуту я совершенно не представлялъ себѣ, что доза опіума, казавшаяся мнѣ необычайно малой, на самомъ дѣлѣ могла быть необычайно большой. Напротивъ, я хорошо помшо, что съ самой невозмутимой самоувѣренностью я опредѣлилъ количество, необходимое для пріема, по его отношенію къ цѣлому куску, находившемуся въ моемъ распоряженіи. Порція, которую я, наконецъ, проглотилъ, и проглотилъ безстрашно, была несомнѣнно весьма малой частью всего количветва, находившагося въ моихъ рукахъ.
Замокъ, куда мой слуга рѣшился скорѣе проникнуть силой, нежели допустить, чтобы я, измученный и раненый, провелъ всю ночь на открытомъ воздухѣ, былъ однимъ изъ тѣхъ мрачныхъ и величественныхъ зданій громадъ, которыя такъ давно хмурятся среди Аппенинъ, не только въ фантазіи Мистрисъ Радклиффъ, но и въ дѣйствительности. По всей видимости онъ былъ покинутъ на время и совсѣмъ еще недавно. Мы устроились въ одной изъ самыхъ небольшихъ и наименѣе роскошно обставленныхъ комнатъ. Она находилась въ уединенной башенкѣ. Обстановка въ ней была богатая, но износившаяся и старинная. Стѣны были покрыты обивкой и увѣшаны разнаго рода военными доспѣхами, а также цѣлымъ множествомъ очень стильныхъ современныхъ картинъ въ богатыхъ золотыхъ рамахъ съ арабесками. Они висѣли не только на главныхъ частяхъ стѣны, но и въ многочисленныхъ уголкахъ, которыя странная архитектура зданія дѣлала необходимыми — и я сталъ смотрѣть на эти картины съ чувствомъ глубокаго интереса, быть-можетъ обусловленнаго моимъ начинавшимся бредомъ; такъ я приказалъ Педро закрыть тяжелыя ставни — ибо была уже ночь — зажечь свѣчи въ высокомъ канделябрѣ, стоявшемъ у кровати близь подушекъ, и совершенно отдернуть черныя бархатныя занавѣси съ бахромой, окутывавшія самую постель. Я рѣшилъ, что если ужь мнѣ не уснуть, такъ я, по крайней мѣрѣ, буду поочерсдно смотрѣть на эти картины, и читать маленькій томикъ, который ложалъ на подушкѣ и содержалъ въ себѣ критичсское ихъ описаніе.
Долго, долго я читалъ — и глядѣлъ на созданія искусства съ преклоненіемъ, съ благоговѣніемъ. Быстро убѣгали чудесныя мгновенья, и подкрался глубокій часъ полночи. Положеніе канделябра показалось мнѣ неудобнымъ, и, съ трудомъ протянувши руку, я избѣжалъ нежелательной для меня необходимости будить моего слугу, и самъ переставилъ его такимъ образомъ, чтобы снопъ лучей полнѣе падалъ на книгу.
Но движеніе мое произвело эффектъ совершенно неожиданный. Лучи многочисленныхъ свѣчей (ибо ихъ дѣйствительно было много) упали теперь въ нишу, которая была до этого окутана глубокой тѣнью, падавшей отъ одного изъ столбовъ кровати. Я увидалъ такимъ образомъ при самомъ яркомъ освѣщеніи картину, которой раньше совершенно не замѣчалъ. Это былъ портретъ молодой дѣвушки, только что развившейся до полной женственности. Я стремительно взглянулъ на картину — и закрылъ глаза. Почему я такъ сдѣлалъ, это въ первую минуту было непонятно мнѣ самому. Но пока рѣсницы мои оставались закрытыми, я сталъ лихорадочно думать, почему я закрылъ ихъ. Это было инстинктивнымъ движеніемъ, съ цѣлью выиграть время — удостовѣриться, что зрѣніе не обмануло меня — успокоить и подчинить свою фантазію болѣе трезвому и точному наблюденію. Черезъ нѣсколько мгновеній я опять устремилъ на картину пристальный взглядъ.
Теперь не было ни малѣйшаго сомнѣнія, что я вижу ясно и правильно; ибо первая яркая вспышка свѣчей, озарившая это полотно, повидимому, разсѣяла то дремотное оцѣпенѣніе, которое завладѣло всѣми моими чувствами, и сразу вернула меня къ реальной жизни.