— Ты меня что, за спекулянта принимаешь? — Заросшее седой щетиной лицо, только что бесшабашно веселое, стало мрачным. — Дружинник, что ли? Так нечего очки втирать. Сказал бы сразу, и я сразу показал бы. Сам я, сам картиночки свои рисую. Проверить хочешь? Пошли в мастерскую. Товар продан, чего задерживаться.

— Верю, верю. Я не потому… — Я повернулся и пошел от него, быстро пошел, почти побежал, прижимая локтем к боку белую трубку клеенки.

Дома достал кнопки, повесил раскрашенную клеенку на стену над диваном, сел напротив на стул. Стал смотреть.

— Боже мой, что ты принес, что принес? — послышался за моей спиной возмущенный голос мамы. — Какая пош… — слово осталось незаконченным. На маму подействовало. Она разглядела. Минута молчания. Потом мама спросила:

— Как это может быть красиво?

Медленными, торжественными шагами вознес профессор Аннушкин свое громоздкое тело на возвышение к кафедре.

— Сегодня, дети мои (это обращение мы не простили бы никому другому) — сегодня, дети мои, мы будем говорить об ИСКУССТВЕ. (Он произнес это слово так, что все буквы в нем казались заглавными.) Не об искусстве Фидия или искусстве палеолита, не об искусстве Возрождения или искусстве передвижников, а об искусстве вообще. Но сначала — посмотрим вместе на несколько картин. Филипп Алексеевич, прошу вас. — Профессор величественно кивнул в дальний конец аудитории. Там у кинопроектора стоял маленький человек с крошечными рыжими усиками. Дед Филипп! Как я его сразу не заметил? Этот очень вежливый и всегда чуть (а иногда и не чуть) пьяненький старичок был достопримечательностью института. Его фотографии время от времени получали премии на международных выставках. И знатоки искусства и жизни — а кто в нашем институте не относился к ним? — понимающе кивали в коридоре вслед слегка покачивающейся фигуре фотолаборанта Прокофьева:

— Слабый, безвольный человек.

— А ведь мог…

— Да и сейчас иногда…

Вчера в институте услышал разговор профессора с Доцентом.

— Курдюмов останется.

— А надолго?

— На его век хватит.

— А Лихачев?

Тема для беседы с ним была у меня уже заготовлена. Она, я был уверен, не могла не заинтересовать любого мыслящего человека.

— Василь Васильевич, — я запыхался, и Великий режиссер вежливо остановился, выжидая, пока я переведу дыхание. — Василий Васильевич, почему в искусстве действует правило “хорошенького понемножку”?

— То есть как это, молодой человек? — благосклонно осведомился Великий режиссер, — сформулируйте поточнее, пожалуйста.

— Очень просто. Нужны ли человечеству десять одинаковых Рембрандтов? Сотни “Ночных дозоров”?

— Наверное нет, молодой человек, вспомните, что случилось с шишкинскими “Мишками”, развешанными в тысячах столовых. Правда, тут надо, конечно, учесть и качество копий.

— Как это будет великолепно, — задумчиво сказал шеф. — Бесчисленные языки пламени, и среди них, из них — живое существо. Прекрасно.

— Значит, вы поверили в мою идею? — напряженно ждал ответа человек, сидевший за столом напротив него.

— Поверил? — с величественной иронией Василий Васильевич покачал своей огромной головой. — При чем здесь вера или неверие? Я сниму фильм про вашу идею.

— Но если не верите, то зачем вам этот фильм?

— Его интересно снимать.

— Здравствуйте. Меня зовут Рюрик Андреевич, — сказал я, пожимая плотную теплую ладонь. Мы вышли в редакционный холл, чтобы не мешать моим соседям по кабинету. В холле этим поздним зимним утром было еще полутемно, я зажег свет и вгляделся в посетителя. Солидный, приглаженный, полный, но не толстый, модно одетый, но без намека на желание обогнать моду, хмурый, но чуть-чуть, уж никак не мрачный. И портфель был весь в хозяина — объемистый, но не настолько, чтобы показаться кому-то чересчур большим.

— Понимаете… Видите ли… Я не очень умею говорить. Я нашел путь… к закону, закону… по которому делаются открытия. Я нашел гомологичные ряды открытий. Однородные то есть.

Я успокоился. Это было уже типично, ошибки быть не могло.

— Простите, кто вы по профессии, уважаемый товарищ?

— Учитель… учитель рисования.

Сон I. У графа Калиостро

— Что вы кончали, юноша? — седой толстый человек утомленно раскинулся в кресле, предварительно бросив на стол перевод рукописи Альтотаса. Он был академиком, а я журналистом, и я был вдвое моложе его, потому стерпел и не очень понравившийся мне тон вопроса и обращение “юноша”, давно уже неуместное.

— Исторический факультет пединститута, Михаил Илларионович, — ответил я.

— Чему же вас там учат, на вашем факультете, что вы не можете понять, о ком здесь идет речь! Двадцатилетние физики сейчас знают больше своих академиков, а историки… Эх!

— Да я ведь давно не историк, Михаил Илларионович.

— Юноша! Историк не профессия, даже не призвание. Историк — это способ мышления и сумма знаний. Я знаю историков физиков, историков врачей, историков поэтов. Смею вас заверить, это не худшие среди физиков, врачей и поэтов.

Сон II. Добрый вечер, Исаак Исаакович!

1

2

3

4

5

Ришенька!

Пожалуйста, прости меня, но я позаботился о том, чтобы ты получила это письмо в момент, когда уже ничего нельзя изменить. Поэтому не заглядывай сразу в конец (хотя все равно — заглянешь, знаю я тебя), а заглянув, — не кидайся звонить в милицию или горисполком. Опыт поставлен, опыт закончился, чем он закончился, ты узнаешь утром (у тебя сейчас поздний вечер, я ведь все рассчитал точно).

А у меня сейчас, когда я пишу эти строчки, раннее утро, опыт начат, но его эффект станет заметен не раньше, чем часов через шесть — восемь, и я решил пока поболтать с тобой — на бумаге, к сожалению. За результаты опыта как-то не беспокоюсь — у меня, как ты знаешь, сейчас полоса везения. Началась она тогда, когда мы встретились.

Что ж, и пора было ей начаться, если учесть, как мне не везло предыдущие сорок два года моей жизни. О том, что все эти годы я не знал тебя, не буду даже говорить. А о том, как я поступал на биофак МГУ, а попал в педагогический, как два десятка лет менял призвания и профессии, пока на исходе их не укрепился в роли антрополога, о неудачных женитьбах и почти столь же неудачных романтических историях ты знаешь и так. Словом, до встречи с тобой мне не везло. Мало того. У меня есть основания, любезнейшая Ришенька, полагать, что невезение досталось мне по наследству. Я не знаю, правда, как звали тех моих предков, что угодили под сабли опричников или легли на плаху при Петре.

Зато мне точно известно, что в 1852 году мой прапрадед со стороны отца, мелкопоместный дворянин Андрей Губанов, подал в отставку, будучи всего лишь корнетом в гусарском полку, — подал в отставку, потому что проигрался и не мог заплатить “долг чести”. В этом же году моя прапрабабка со стороны матери, крепостная господ Травниковых, пыталась сбежать от помещика, которому чересчур уж понравилась, была поймана, высечена и выдана замуж за драчуна и пьяницу, самого никудышного мужичка во всех обширных владениях отвергнутого поклонника.

Каждое время ставит свою печать на том, что создает. Искусствоведу стиль здания выдает эпоху, и при этом своеобразие архитектурного замысла только подчеркивает характерное для каждого века. По почерку можно определить, когда написана рукопись, по манере неизвестного художника — указать пору создания картины. Да, у древа истории есть свои годовые кольца, и необязательно это дерево спиливать, чтобы их увидеть, чтобы разметить датами то прошлое, которым становится всякое настоящее человечества, но становится, разумеется, лишь при том условии, что у человечества есть будущее.

Да, не туда меня повело. А ведь начал было сегодня статью для популярного журнала хотелось отвлечь себя хоть ненадолго от мыслей о случившемся, от необходимости что-то решать… Не получилось. Алексею вон удалось все-таки заснуть, улегся в спальном мешке прямо на полу. А я все сижу за столом и, стараясь не смотреть на дальний правый его угол, скольжу глазами по грубым полкам на стенах. Вот лежат аккуратные деревянные диски — те самые спилы, на которых так хорошо — загляденье — видны годовые кольца. И тут же неподалеку — черепа, отполированные временем, ящички, куда уложены полиэтиленовые мешочки с семенами, почерневшими за проведенные в земле века… Все бок о бок, по соседству — республиканская археологическая лаборатория не слишком велика.

Сегодня суббота, и здесь никого нет, кроме нас. Впрочем, и за нами-то уже несколько раз приходили хозяева лаборатории — местные археологи. Требовали в гости, возмущались нашим отказом, усиливали натиск. Потом, видно, обиделись — или вгляделись как следует в наши лица? — и ушли. Конечно, им интересно. Кто же из нашей братии не наслышан об Алексее. Да еще студентом я слышал, как в университетском коридоре один известный археолог кричал другому: “Мне выбирать из пятисот курганов! А денег и людей — на пять”.

А другой отвечал могучим, чуть подрагивающим басом, что ему надо будет раскоп расширять, а в какую сторону — абсолютно неизвестно.

А спор, собственно, шел о том, с кем из этих двоих должен поехать на время каникул Алексей Попов, тогда студент третьего курса.

Все началось в тот день. Или кончилось. Скорее, кончилось.

Дождь был мелким, но упорным. Ветер теплым, но резким. Виктор чиркнул спичкой о коробок и поднес ее к сигарете, даже не подумав хотя бы заслонить рукой слабый огонек. И все-таки спичка потухла только после того, как кончик сигареты раскраснелся на ветру, осветив хмурое, твердое, скуластое лицо с крупным носом и ртом. Потом он положил спичку на ноготь большого пальца, щелкнул по ней ногтем указательного — спичка точно влетела в отверстие урны, притулившейся у стены метрах в пяти.

Я привычно проследила ее полет.

Мы шли рядом, наверное, уже в сотый раз, но я так и не могла привыкнуть к его уверенной власти над вещами. Или к тому, как ему подчинялись вещи. Вот и сейчас фонарь, к которому мы подошли, осветил берет с лихо торчащим хвостиком посередине, плащ, остававшийся глаженым и даже почти сухим, несмотря на дождь, брюки и ботинки, на которых не было следов мокрой глины, по которой мы шли, глины, почти целиком покрывшей мои туфли и наверняка лежавшей размытыми пятнами на чулках.

— Ты не должна ехать, — сказал он. — Не имеешь права.

— Обещаете ли вы не использовать мысли, ставшие Вам известными, во зло отдельным людям и обществу в целом?

— Да!

В помещении душно. Пахнет свежей краской. Небритый усталый человек по другую сторону стола произносит торжественные формулы — негромко, буднично, явно думая о чем-то другом. Сергей не хочет замечать всего этого. Сегодня он достигнет цели, сегодня он узнает! Сергей прошел все полагающиеся испытания, его желание признано правомерным, а то, как относятся к своим прикладным функциям работники лаборатории, Сергея не касается — до тех пор пока они выполняют эти функции.

— Обещаете ли вы никогда и ни при каких обстоятельствах не открывать фактов, ставших вам известными благодаря прибору?

— Да!

I. Рыбак рыбака

II. Хорошо, что не доживу…

III. Музей моды

Как удобно было в его рабочем кабинете, как непринужденно и весело рассказывал он о тех случаях в работе, которые находил смешными, как нравился мне этот молодой еще, в сущности, человек (молод ведь всегда тот, кто моложе меня — и наоборот…). Весь он был кругленький и уютный. Лицо, словно очерченное циркулем, нос картофелиной, щечки яблочками. И волосы, отступив перед натиском времени, открыли над лбом новую полуокружность. Он наливал воду для кофе в колбочку, ставил колбочку на штатив над спиртовкой, зажигал спиртовку, вынимал из ящика стола и открывал пачку сигарет — и все его движения были мягкими, плавными, округлыми.

А я-то представлял себе всех гениев прямолинейными и резкими.

— Скажите, пожалуйста, как вы додумались до главного своего открытия? — задал я наконец решающий журналистский вопрос.

Быстрее захлопали короткие рыжеватые ресницы, улыбка на секунду покинула полные губы.

— Знаете, тут можно сорок бочек арестантов наговорить. Тогда-то и потому-то, мол, наткнулся на идею, неизвестно отчего и неизвестно когда осенило, как ее развивать, так-то и там-то дошло дело до реализации… Но на самом деле мне помогла телепатия!

Кроме аттракционов, кафе и тенистых аллей в парке культуры есть библиотека. Занимает она двухэтажный дом с колоннами.

Говорят, когда-то это был охотничий домик одного из фаворитов Екатерины. Может быть, на балкон с узорными перилами выходила в ту пору сама матушка-царица, чтобы посмотреть, как охотятся на благородных оленей, — говорят, их здесь было видимо-невидимо. Теперь с балкона можно увидеть разве что влюбленные парочки, но балконные двери давно забиты: дом стар, так мало ли что может случиться. На втором этаже абонемент, но он предназначен только для сотрудников парка, а внизу — читальный зал и открытые всем полки с книгами по новой моде (новой для Анны Павловны, которая эту моду уже лет пятнадцать не одобряет). Пусть, мол, люди сами по своему вкусу книги ищут. Хорошо, коли свой вкус есть. Да и то почти все читатели ему не доверяют, советуются, что взять, осторожно ищут взглядом, не отложено ли что для неведомых фаворитов Анны Павловны.

Да мода — модой, а библиотекарь все равно нужен, не только чтобы книги стеречь.

Летом сюда набегает много народа, зимой потише, весною и осенью совсем тихо — попробуй пробиться по снегу, тающему поверх дорожек, усыпанных толченым кирпичом. Сотрудники библиотеки месят эту мокрую кашу — работа, а читателей-то раз, два и обчелся, правда, есть верные люди, и она им всегда рада, только вот один ее последнее время тревожит…

И с книгами-то он обращается аккуратно, и вежлив, и ходит в библиотеку — раза по два в неделю — третий уже год, с седьмого класса. Постоянный читатель, а вот не привыкнешь к нему. К книжной полке подходит с такой миной, будто на медведя с рогатиной идет — или собирается в цирке, во время номера со львами, на арену прыгнуть. Снимает книгу с полки, так сжав ее, что пальцы белеют, присаживается боком на ступеньку переносной деревянной лестницы, судорожно листает, потом почти всегда томик на место ставит — резко, словно не терпится ему избавиться. Потом другую берет, третью… Наконец останавливается на чем-то, идет к ее столу — отметить, потом к столику в зале, своему, давно облюбованному, садится — и только тут как будто успокаивается, но обычно ненадолго.

Совет Мудрейших заседал уже две луны. Две луны доступ в священную хижину был закрыт для всех, кроме двух старух, трижды в день приносивших пищу и питье. Но и они не смели вымолвить ни слова. Никто не имел права влиять на решение Совета.

Да, две луны! Вопрос был достаточно серьезен.

И все-таки пора было кончать.

— Итак, — сказал председатель Совета Мудрейших старый Кич, прославленный создатель переносной колыбели, — прежде всего мне хочется еще раз поздравить молодого Че с выдающимся успехом. Выдолбленное бревно, которому решением нашего Совета дано имя лодки, позволило расширить район рыбной ловли у берегов нашего Единственного острова. Однако группа совсем юных безумцев хочет использовать лодку, чтобы отправиться на поиски каких-то других островов.

При всем моем уважении к достижениям Че я должен отметить, что его лодка перевернется, едва только подует сильный ветер. Путешественники идут на верную гибель. Море, только море вокруг! А рифы! Акулы! Осьминоги!

— Значит, синьор Христофоро обречен… — вырвалось у старика.

— Я ведь не хотел говорить вам этого, учитель, — пробормотал юноша.

— И подумать только, что эти вот руки послали на смерть несчастного Коломбо! — Паоло Тосканелли, гордость географической науки XV века, уронил голову на широкий стол, заваленный картами.

— Может быть, еще проверим? — робко спросил юноша.

— Зачем? Ты был прав. Мы все рассчитали точно. До Индии не тысяча и не две тысячи римских лиг, а по меньшей мере пять. Пять тысяч лиг! А что скажут о моем искусстве его католическое величество, король Арагона, и его христианнейшее величество, король Франции, и Генрих Английский, и его святейшество? Какой позор!

Опилки, устилавшие пол кабачка, были едва видны из-под покрывавших его тел. Еще бы — шел уже третий час пополуночи, а сэр Френсис Дрейк вернулся из Виндзорского дворца, где был принят королевой, уже в середине дня. А завтра во главе свой эскадры великий пират и мореплаватель уходит в Вест-Индию.

О, на него-то выпитое вино подействовало мало. По-прежнему победно топорщились усы, сверкали глаза, белизна кружев подчеркивала красоту смуглого лица, сильных и властных рук старого воина.

Пятидесятилетний, он казался не старше своего собутыльника — единственного, кроме Дрейка, кто еще оставался на ногах. Обрюзгшие щеки, убогий клочок волос на подбородке, огромная лысина — все это не могли скрасить даже ясные и гордые глаза, выглядывавшие из-под набрякших век. И все это в тридцать лет.

— Твоих шуток мне недоставало и в Виндзоре, веселый Билль, — сказал моряк, похлопывая его по плечу. — Жалко, что ты не бываешь на королевских приемах.

И он громко расхохотался, довольный, что сумел задеть самолюбие толстяка.