Меня зовут Робинетт Броудхед, но, вопреки своему имени, я мужчина. Мой домашний психоаналитик — я зову его Зигфрид фон Психоаналитик, хотя у него вообще нет имени, потому что он всего-навсего компьютерная программа — по этому поводу получает немало электронного удовольствия.

— Почему вас беспокоит, что некоторые считают ваше имя женским, Боб? — интересуется он.

— Меня это не беспокоит, — бодро отвечаю я.

— Тогда почему вы постоянно об этом твердите?

Он раздражает меня, напоминая о том, что я частенько завожу разговор о своем имени. Я смотрю на потолок с подвешенными мобилями и светильниками, потом в окно. Но на самом деле это не окно, а движущаяся голограмма прибоя на мысе Каена.

Сколько себя помню, я всегда хотел стать старателем. В шесть лет отец и мать взяли меня на ярмарку в Чейни. Горячие сосиски и воздушная соя, разноцветные шары, наполненные водородом, цирк с собаками и лошадьми, колесо счастья, игры, прогулки. И еще надувная палатка с непрозрачными стенами, вход стоит доллар, и там выставка предметов из туннелей хичи, найденных на Венере. Молитвенные веера и огненные жемчужины, зеркала из настоящего металла хичи, и все это великолепие можно было купить по двадцать пять долларов за штуку. Папа тогда сказал, что они не настоящие, но для меня они были самыми что ни на есть подлинными. Впрочем, мы не могли себе позволить заплатить двадцать пять долларов за такой сувенир. Да если подумать, я и не нуждался в зеркале. Лицо у меня было в веснушках, зубы выступали вперед, а волосы, которые я зачесывал, сзади были перевязаны резинкой.

Тогда только что обнаружили Врата, и я помню, как по пути домой в аэробусе папа говорил об этом. Они думали, что я сплю, но меня разбудила какая-то неизбывная тоска в его голосе. Из их разговора я понял, что если бы не мама и я, он нашел бы возможность отправиться туда. Но такой возможности у него не было.

Год спустя отец погиб, и я унаследовал от него работу, как только достаточно подрос.

Не знаю, работали ли вы когда-нибудь на пищевых шахтах, но, конечно же, не раз слышали о них. В этой работе нет ничего привлекательного. Уже в двенадцать лет я начал трудиться с половины рабочего дня и соответственно за половинную плату. К шестнадцати у меня был статус отца — сверловщик шпуров: хорошая оплата и трудная работа. Но на самом деле заработок лишь считался хорошим. Для Полной медицины его не хватало. Этих денег недостаточно было даже для ухода из шахты, а потому мои финансовые успехи выглядели значительными лишь там, где я работал. Шесть часов вкалываешь и десять отдыхаешь. Затем восемь часов сна, и ты снова на ногах, а вся одежда насквозь провоняла сланцем. Курить можно было только в специально отведенных помещениях. Всюду на пищевых шахтах господствовал жирный маслянистый туман. А девушки, которые трудились вместе с нами, тоже пропахли и тоже были невероятно измучены работой.

Мы все жили примерно одинаково: много работали» отбивали друг у друга женщин, играли в лотерею и много пили того дешевого крепкого пойла, что делалось в десяти милях от нас. Иногда на бутылке была этикетка шотландского виски, иногда водки или бурбона, но все эти напитки делались из одних и тех же шламовых колонн и разливались в разные бутылки из одной цистерны. Я ничем не отличался от остальных работяг… и только однажды выиграл в лотерею. Это был мой выездной билет.

Зигфрид никогда не отказывается от намеченной темы. Он ни разу не позволил себе сказать: «Ну, Боб, я думаю, хватит с нас этого». Но иногда, когда я долго лежу на матраце, не очень склонный отвечать, шучу или напеваю что-нибудь под нос, он, немного выждав, говорит:

— Я думаю, можно перейти к другим вопросам, Боб. Вы кое-что сказали недавно, пожалуй, это можно обсудить. Вы помните тот последний раз…

— Последний раз, когда я говорил с Кларой, ты это имеешь в виду?

— Да, Боб.

— Зигфрид, я всегда знаю, что ты собираешься сказать.

И вот Врата все больше и больше вырастают в круглых иллюминаторах корабля с Земли. Непонятно, что это — астероид или ядро кометы. Примерно десять километров в диаметре по самой длинной оси. По форме космическое тело напоминает гигантскую грушу. Снаружи комковатый обожженный камень с голубыми проблесками. Внутри — Врата во вселенную.

Шери Лоффат плотно прижалась к моему плечу, остальные будущие старатели теснились за нами, глядя во все глаза в иллюминатор.

— Боже, Боб. Посмотри на эти крейсеры!

— Проверяют всех прилетающих, — пояснил кто-то за нами, — и вылавливают нас из космоса.

— Ничего незаконного у нас не найдут, — проговорила Шери, но фраза ее прозвучала с вопросительной интонацией.

Зигфрид фон Психоаналитик — чрезвычайно умная компьютерная программа, но временами мне кажется, что в нем все-таки что-то не так. Он каждый раз просит меня пересказывать ему свои сны. Но иногда, когда я начинаю красочно описывать Зигфриду очередной сон, который должен ему понравиться, сновидение типа «большое красное яблоко для учителя», полный фаллических символов, фетишизма, комплексов вины, Зигфрид меня разочаровывает. Он ухватывается за деталь, которая не имеет к этому никакого отношения. Я рассказываю ему сон, а он сидит, щелкает, жужжит, трещит и делает вид, будто я несу ахинею. На самом деле, конечно, Зигфрид ничего подобного не делает, просто я это так себе представляю. А после, того как я заканчиваю, он заявляет:

— Давайте поговорим о другом, Боб. Меня интересует то, что вы сказали об этой женщине, Джель-Кларе Мойнлин.

— Зигфрид, ты снова охотишься за химерами, — возмущаюсь я.

— Я так не думаю, Боб.

— Но мой сон! Разве ты не видишь, как он нагружен символами? Что ты можешь сказать о материнской фигуре в нем?