Антон подумал: наверное, уже утро. За дверью осторожные шаги, приглушенные женские голоса, звяканье посуды. А здесь, в их палате, густой храп, доносящийся с койки у окна, и посвистывание, бульканье, причмокивание от стены справа. У окна лежал есаул, напротив – Катя.

Которые сутки распят он на лазаретной койке?.. Смутно, обрывками проступало: тряска санитарного вагона, гудки, обжигающий край эмалированной кружки у губ. И снова забытье. Снова покачивание вагона, стоны, густой запах карболки и гноя – и резкий, живительный морозный ветер с левого бока, от окна. Руки целы. Пальцы скользили по обледенелому стеклу, он зримо представлял себе листья инея. Подтыкал байковое одеяло под мерзнущий бок и снова уходил в дрему или проваливался в беспамятство.

Потом суета конечной остановки, зычные голоса санитаров, неловкий рывок носилок, полоснувший болью по ногам. Потом чьи-то руки – раздевающие, обмывающие, одевающие. Запах свежего белья. Блаженство.

Во сне, в полуобмороке он слышал стоны. Тьму прорезали оранжевые вспышки, будто разрывы гранат ночью. Потом стоны затихли. До сознания дошло:

Прапорщик Костырев-Карачинский шуршал газетами, которые, как обычно, принесла поутру Наденька. Он неизменно искал раздел "Война", награждения и светскую хронику.

– В Шампани мы легко отбили неприятельские атаки на наши траншеи, – с торжеством возглашал он.

– Кто это "мы"? – в голосе Шалого звучала подготовленная насмешка.

– Наши французские союзники. А вот наши английские союзники: "Британские войска минувшей ночью произвели успешное внезапное нападение на неприятельские траншеи к югу от Ипра... Днем на фронте у Соммы происходила довольно оживленная артиллерийская перестрелка". Бельгийское сообщение: "Батареи с успехом обстреливали неприятельские позиции..."

Утренними газетами слух, истрепавший нервы столичным обывателям, был официально подтвержден: "Около Петровского моста найден прибитым к берегу труп Григория Распутина. Следствие производится судебными властями".

Страсти бушевали и в их палате. Катенька испуганно охал, лежа на животе. Есаул Шалый высказался определенно:

– Тра-таэта, так его за ногу! Гришка – первый заступник немчуры! Теперь мы прижмем их всех! Разве дело конокраду в царских покоях возлегать?

– Как не совестно! – впервые за все дни осмелился возвысить голос на старшего по чину и возрасту прапорщик. – Гнусные сплетни!

Мутно-синее облако накатилось, окутало, начало душить, забивая рот комьями ваты. "Газы! – истошно закричал он. – Газы!.." – "Плявать мы на них хотели – выпить и закусить!" – тряхнул черным чубом есаул и подмигнул сверкающим глазом. "Закусить – енто самый раз", – согласился заряжающий с четвертой гаубицы Петр Кастрюлин и легонько похлопал Путко по щеке:

– Не надо, миленький! Вы успокойтесь, не кричите!..

– Фу-у... – Антон поймал, отвел от лица руку санитарки. – Уже утро?

– Только три пробило.

Толпа несла Антона. Людской поток, напористый, возбужденный, сцепленный единым напряжением, способен был, казалось, сокрушить на своем пути все. В толпе – шинели и папахи, но меж ними – и черные куртки, и женские полушалки. Антону нетрудно было ковылять на своем костыле: его подпирали плечами, поддерживали, подталкивали сзади, несли. Он боялся только потерять в этой реке Наденьку – крепко ухватил ее мягкую вязаную варежку.

Крутил головой из стороны в сторону, впитывал:

– Как побегли они с площади!.. Глянул я, сердце зашлось: легли и лежат, криком кричат! "Так нешто, думаю, – ироды мы, в своих стрелять!.."

– Вернулись мы до казармы...

– Наденька! – Антон заговорщицки поманил пальцем санитарку. – Где та одежда?

– Ни за что... – девушка покачала головой. Короткие широкие ее брови забавно встопорщились ежиком.

– Мне очень нужно! – он провел ребром ладони по горлу.

– Закончу прибираться, дождусь Дарью... – уступила она.

Антон не напрасно понадеялся на брата Наденьки. Правда, днем никого разыскать не удалось – все были на том берегу, в центре Питера, да и сам Сашка, наспех перекусив, умчался выполнять поручение, добывать какие-то листовки.

Вечером вернулся ошалело возбужденный, с сияющими глазами и повел. Девушка отправилась с ними. Как ни уговаривал Антон, она не прилегла поспать после дежурства: хлопот по дому с уборкой, стиркой и готовкой хватило до самых сумерек. Лицо ее осунулось, под глазами синие круги.

– Куда же ты с нами?

– Вы еще слабый, за вами нужно ухаживать, – упрямо ответила она.

Покинув Финляндский вокзал, Путко вышел к Неве, одолел мост и заковылял по набережной. Путь был далек, но идти оказалось весело. Чопорная, с гранитными чугунноковаными парапетами набережная жила непривычной жизнью. Заводы, судя по чистому небу над Выборгской и Петроградской стороной, над Васильевским островом, и сегодня не работали. Народу на набережной полным-полно. Жгли костры из всякого хлама. С карниза правительственного здания под одобрительные выкрики два солдата прикладами сбивали орла. Одно крыло и когтистая лапа со скипетром уже отлетели. Теперь вошедшие в азарт солдаты гулко, словно в набат, били по черным орлиным головам с хищно изогнутыми клювами. Увидеть такое! Но еще поразительней было зрелище красного, полыхавшего на ледяном ветру флага над дворцом. А трехцветное, затоптанное сапогами грязное полотнище скомкалось на тротуаре.

Матросы в лихо заломленных бескозырках с гвардейскими ленточками, с красными от мороза ушами вели под конвоем сановного, в генеральской шинели, с вензелями на погонах, старика туда, в сторону Шпалерной. Антон покостылял за ними.

Площадь перед Таврическим бурлила. Шел митинг. Всюду и здесь – красные флаги. У входа во дворец хотя часовые и стояли, но никто никаких пропусков не требовал. Вслед за моряками-конвоирами Путко вошел под своды Думы. Помещение штаба восстания он разыскал быстро. Но "товарища Василия" на месте не оказалось.

– В полках, – бросила ему девушка, по виду курсистка, в углу комнаты стучавшая двумя пальцами на "ундервуде".