— Ну — ждите! Скоро, даст бог, станете папашей! А вам надо бы настроиться посерьезней! — Это она Нонне. Та хихикнула.

— Ну? Ты поняла? — отстраняясь от нее, произнес я строго.

— Нися-во-о! — бодро проговорила она.

Мы поцеловались, и она с сумкой на плече ушла в гулкие кафельные помещения — стук шагов затихал. Я стоял, прислушивался и, когда он окончательно затих, вышел.

Канарейка Зося прыгает с «качели» на звонкие прутья клетки и обратно. Переживает! После всего зверинца, который прошел через наш дом и постепенно весь, к счастью, передох, наконец-то как награда за наши страдания появилась Зося — золотая подруга, сгусток счастья и любви. Ликует, когда Настя подходит! В панике, когда Настя уходит. Каждое расставание приводило к слезам — и решено было отвезти ее с Настькой в Петергоф: зачем рушить счастье?!

Дремучие дед и бабка, естественно, встретили Зосю в штыки.

Бабка надулась, как мышь на крупу, дед, раскрасневшись, срывающимся голосом кричал: «Немедленно заберите ее обратно! Здесь вам не базар!» И вот теперь, придя с работы (даже раньше стал возвращаться — спешит!), аккуратно вешает пиджак в шифоньер и, оставшись в жилетке и галстуке, направляется к Зосе. Лицо его светится.

— Зосенька! Ну, как ты тут без меня?!

Зося, пару раз вежливо свистнув, совершает звонкий прыжок с «качели» на стенку — показывает, что радуется встрече.

И на зимних каникулах привезли Настю к нам в Купчино. Скромно встретили Новый год. Что он нам сулит? Должен быть решающий, поворотный! Правда, наш телевизор каждый новый год таким называл.

Поздно проснулись, долго завтракали. Первого января как-то не принято об уроках говорить, тем более Нонна с утра «запела».

— Ве-еча! Ну мы куда, а?

— Может, в ЦПКО? На санках?

— Ну... Не элега-а-нтно!

И во что он превратился за эти годы! Из кудрявого шкодливого весельчака — в грязное, измученное создание со страдальческими глазами!

Сначала считалось, что это он убегал, гонимый пагубной страстью, и Настя гонялась за ним. Но с каждым годом всё кренилось в «наоборот»: это Настю гнала пагубная страсть, а бедного пса она волокла за собой, как прикрытие!

— ...И что же, Настя, до часу ночи ты никак не могла его поймать?

Молчала, глядя исподлобья.

— А ты бы попробовал с ним, — мрачно проговорила.

Пальмы! Море! Киносъемки!

Я свое слово держу. Но для этого, надо сказать, пришлось пройти ряд напряженных этапов.

— Граф, говоришь, здесь жил?

Это мы удачно зашли хлопнуть по рюмке. До этого Жора говорил уклончиво: «Живут — и нехай живут. Поглядим», — но тут вдруг завелся.

— Так что готовьтесь к последней неприятности! — сказал врач.

— Надеюсь, в моей жизни? — вяло пошутил я.

— Нет. В его! — просто сказал он.

— Да? А мы собирались на дачу его везти.

— Никаких противопоказаний. Постарайтесь только, чтобы это прошло без дополнительных потрясений.

Отдых начался своеобразно. У Разлива шоссе ремонтировалось. Мы телепались по узкой объездной дороге в облаке дыма и пыли. Вначале отец вроде бы поперхнулся, закашлялся, потом стал хрипеть.

— Сворачивай! — скомандовал я.

— Куда?

— В улицы давай!

Боюсь, что Кузя в последний раз меня перевозит.

«Наконец-то всё хорошо!» ...Эйфория меня погубит! Размягченный идиллией, я оставил отца греться на солнышке, поднялся в комнату, раскрыл папку и стал читать его листочки.

...В детстве я очень любил купаться. Мне теперь кажется, что большую часть детства я провел в нашей славной Терсе — теплой, чистой, широкой. Мы плавали, ныряли, пуляли друг в друга водой. Даже когда шел бой и вдоль Большого проулка бил пулемет, мы всё равно пробегали через него к речке. Иногда пули на излете бились в густой, пышной пыли. Тогда мы накрывали их ладошкой и забирали с собой. Они еще долго были горячие. Вокруг шла гражданская война, и не всегда можно было понять, кто наступает, а кто отступает — в пылу боя им было некогда это нам объяснять. Помню, как у соседей убили подростка-сына. Семью эту в Березовке очень любили, и женщины выли по всему селу.

Отец с сыном пошли косить, и с колокольни по ним начал стрелять снайпер. Так и не узнали, чей он был. Отец был более опытный, прошел империалистическую войну, и сразу упал в канаву и стал звать туда сына. Но тот потерял голову и побежал, и был убит.

Я помню ясно, как мы завтракаем у нас во дворе, под огромной ветлой, на которую мы вешали серпы, косы и грабли. И прямо над ее кроной свистят пролетающие снаряды. Отец говорит: «Это в Краишево бьют». Краишево было село за рекой, где жили «цуканы», которые все говорили на «ц»: «Ну цо, цо?»

Агрономы тогда требовались срочно и в большом количестве. И на последнем курсе меня вызвали к директору института и спросили — не могу ли я поехать работать уже сейчас? Диплом мне обещали прислать на место, если я хорошо проявлю себя. И я с радостью согласился, поскольку у меня было уже много идей, которые страстно хотелось воплотить на практике. И я даже не спросил, куда ехать, — земля есть везде, а другое меня не интересовало. Опять, как и в школе, я не доучился до конца. Но это постоянное «скорей» меня радовало, соответствовало моему темпераменту и нетерпению.

По приезде в Алма-Ату нас, как степных жителей, поразили прежде всего горы, поднимающиеся сразу за городом и покрытые снегом. Я остро почувствовал, что начинается совсем новая жизнь. В министерстве Казахстана выяснилось, что в самом городе нужен только один человек, но на юге Казахстана, в Чимкенте, формируется новая Южно-Казахстанская область, и там нужны агрономы. Мы тряхнули в кепке жребий. Но выиграл не я. Жребий мне всегда доставался не лучший. Но это и сформировало меня. Лучшим он оказывался потом. И мы, уже только двое, купили билеты в Чимкент.

Выйдя из вокзала в Чимкенте, мы с удивлением увидели голую степь. Стоял один-единственный дом азиатского типа, окруженный высоким глухим дувалом. Тут же мрачно стоял привязанный осел — и ничего больше. «Вот так приехали!» — горько засмеялся мой друг. Но приехавшие с нами пассажиры сказали, что нужно немного пройти вперед — и будет город. Это вызвало у нас недоверие, поскольку до самого горизонта никакого города не было видно. Но мы всё же пошли, и вскоре прямо у нас под ногами открылась глубокая красивая долина. Между зелеными кронами виднелись железные крыши, покрашенные в самые разнообразные цвета. Мы обрадованно стали спускаться. Город оказался очень приятный. Дома все были одноэтажные, и в каждом дворе был сад. Тротуары отделены от улицы бурными арыками и двумя рядами могучих деревьев, закрывающих пыльное небо, — они были гладкие, светло-серые и без коры, ранее таких я не видел. Все дома имели владельцев, и многие пускали к себе жильцов. Мы зашли с другом в понравившийся нам дом. Нас встретила полная седая женщина, как мы узнали, зубной врач. Фамилия ее была Колосенко, что нам, как агрономам, очень понравилось, о чем мы сразу же сказали ей, и она рассмеялась. Мужа у нее не было, была дочь, больная и прикованная к креслу, но очень веселая и образованная, и мы впоследствии очень подружились. Мы узнали, что в городе есть хороший парк с большой сценой, где часто гастролируют театры. Мы были прикреплены к столовой, но там, как и в магазинах, практически не было ничего. У нас в Областном земельном управлении был заместитель заведующего Осипов, в задачу которого входила организация самоснабжения. Он ездил по окрестностям и покупал фрукты, овощи, рис, вино. И только лишь изредка — мясо. Это было удивительно для этих мест. Совсем рядом, под Ташкентом, наша семья спасалась от голода в двадцать втором году у одного из родственников матери. И в глазах у меня навсегда запечатлелась картина — как гнали баранов. Они шли как бы самостоятельно, плотной пыльной массой, несколько дней подряд. Иногда только вдоль этого бесконечного потока скакал всадник — и потом снова шли только бараны. То была настоящая бесконечность! Но баранов отобрали у хозяев и распродали по дешевке. Жители рассказывали, что еще совсем недавно можно было приобрести большого барана буквально за копейки. И вот результат. Казахи, которые кормились всегда при баранах, остались ни с чем. Но, находясь в городе, где жили в основном госслужащие, мы плохо пока представляли масштабы бедствия. К нам подселились еще двое, присланные из нашего же института. Однажды в воскресенье один из них принес бутылку водки и предложил тут же выпить. Мне пить не хотелось. И я сказал, что не стоит и начинать, с одной-то бутылкой. Все начали смеяться. И я, обидевшись, схватил бутылку и выпил ее целиком. Ночевать мне пришлось в милиции, и я считаю, что тогда я выяснил свои отношения с пьянством раз и навсегда.

«Давно, унылый раб, задумал я побег». Жизнь наша более-менее устаканилась: скорее менее, чем более. Но чего ждать? В таком состоянии она может еще пребывать очень долго, но это не значит, что всё вокруг должно замереть. Если и я заглохну и перестану работать, то какой будет толк, и как я смогу оказывать помощь отцу, и на что будем мы жить? Надо действовать, пока хоть мои ноги идут, «рубить дрова» на предстоящую долгую зиму... Так? Мои литераторские дела — последний наш источник существования... надеюсь — он не иссяк?.. Так иссякнет, если я буду тут сидеть!

Мобильник, заросший уже паутиной, вдруг засвиристел, и неприятный женский голос сообщил, что в главном театре старинного русского города Покрова (где я никогда не бывал) — премьера моей пьесы! Сердце запрыгало. До этого моя пьеса шла лишь в маленьких подвальных театриках. И вот — главный театр города... хоть и небольшого. Она добавила, что, если я приеду, она меня как завлит рада будет видеть. Но во что выльется эта радость? Об этом я не решился спросить. Ну, наверное, во что-то выльется, — раз спектакль!

— Хорошо... буду, — вальяжно произнес я.

Теперь это надо донести до сознания отца и, главным образом, Нонны. Отца эта мелочь вряд ли впечатлит: разве что после того, как я уеду, его некому будет таскать. И некому будет спорить с ним — без чего он, конечно, скиснет. Но что будет, если скисну я?