На южной границе империи, где степной тракт пересекает реку Россомаху, на обрывистом северном берегу этой реки стоит крепость именуемая Роксфорд. На древнем языке это слово, как говорят, означало «скалистый брод». Крепость действительно стоит на горе над бродом, но гора эта вовсе не скалистая, это скорее даже не гора, а высокий холм с крутыми склонами. Некоторые ученые говорят, что в древности, когда Роксфорд строился, склоны горы были круче, их за прошедшие века обтесало ветрами и дождями. А другие ученые говорят, что если оценить возраст горы и возраст крепости, получится, что когда крепость строили, гора была такая же, как сейчас, и название крепости никогда не отражало реальность, но с самого начала являлось преувеличением. Кто из ученых прав, ведают только боги.

В прошлом Роксфордская крепость имела важное стратегическое значение. В эпоху степных войн здесь проходил один из трех путей, которыми варвары вторгались в имперские земли. Несведущие люди полагают, что в степи дорог нет, куда хочешь, туда и скачешь, но это верно лишь на коротких дистанциях. Если твой путь занимает дольше трех дней, на нем наверняка встретится река, а пересекать водную преграду там, где нет ни моста, ни брода — занятие для дурака или извращенца. В дальних походах купцы, воины и дикари либо обходят реки по водоразделам, либо пересекают в немногих удобных местах. Крепость Роксфорд построили рядом с одним таким местом. Здесь узкая и быстрая Россомаха разливается широкой песчаной отмелью, а глубина воды такова, что лошадь перейдет реку, едва замочив брюхо. А на северном берегу, прямо напротив брода, стоит высокий холм, который так и просится под крепость.

Роксфорд — место знаменитое, овеянное воинской славой. Не раз и не два лавина степных орд разбивалась о крепкие стены и доблестные сердца защитников крепости. Отмели Россомахи окрашивались дикарской кровью, щуки и вороны пировали на останках косорылых воинов и маленьких мохноногих лошадок. За тысячелетнюю историю империи только однажды Роксфорд был сметен степными полчищами, их тогда вел сам Монго-Хан, которого историки не зря считают лучшим полководцем всем времен и народов. Прочие предводители степняков либо выбирали для вторжения иные пути, либо бесславно складывали головы под стенами Роксфорда.

Но теперь Роксфорд утратил былое величие. Степные войны закончились великим перемирием, когда принц Ингмар и принцесса Айгуль сочетались браком, и династия Гугоидов слилась с династией потомков Монго. После той свадьбы имперские рыцари часто преломляли копья со степными багатурами на турнирных ристалищах, но крайне редко на поле брани. Бывали, конечно, мятежные вассалы, затевавшие междоусобицу, но таких отморозков можно пересчитать на пальцах одной руки. Степная виконтесса Мотоко Меч, имперский граф Этельрейж Бык, да император Ануол Солнце, когда еще не был императором, а был не в меру наглым байстрюком, обильно полил кровью южное пограничье. Но это всё, других больших кровопролитий на границе Империи и Орды за последние сто лет не было.

В девяностых годах новой эры Роксфорд совсем захирел. В двадцати лигах ниже по течению Кифа Строитель соорудил мост с двусторонним движением, и с тех пор купцы стали прокладывать караванные пути не через Роксфорд, а через Стонбриж, а в Роксфорде всякий бизнес, кроме самого примитивного, пришел в упадок. Знаменитая на всю империю роксфордская ярмарка превратилась в рядовое мероприятие уездного масштаба, а роксфордский гарнизон перестал быть элитным подразделением, а стал местом для ссылки проштрафившихся командиров. В девяносто пятом году гарнизон расформировали, а в крепости разместили женский монастырь, посвященный Птаагу Милосердному, который покровительствует, помимо всего прочего, свободной торговле. Таким мистическим способом совет старейшин собирался привлечь в город благодать высших сил, чтобы избавить Роксфорд от упадка. Но высшие силы не спешили делиться благодатью. Монастырь стал хиреть, не успев толком отстроиться, и скоро захирел бы окончательно, если бы не случилось того, что одни почитают как долгожданную милость Птаага Милосердного, а другие называют случайной удачей.

Конная сотня пересекла брод и направилась к воротам. Это были не косорылые степняки на мохнатых низкорослых лошадках, а имперские воины на нормальных имперских лошадях. Любой дурак легко узнает воина родной державы по высокому шлему и удлиненному щиту, притороченному к лошадиному боку. А офицера легко опознать по гербу, изображенному трижды: на щите, на грудной пластине доспеха и на флажке, надетом на копье пониже наконечника. А у старших офицеров шлем снабжен забралом, а за поясом вместо меча торчит булава-шестопер. В том отряде, о котором идет речь, офицеров было четверо: один старший и трое младших, они держались вместе в голове колонны.

До реки лошади шли неторопливой рысью, а войдя в воду, перешли на шаг, и когда выбрались на северный, имперский берег, так и шли дальше шагом. Обычно воины, когда въезжают в крепость, стараются принять бравый вид, но эти воины ничего подобного не делали. То ли знают, что Роксфордская крепость уже не крепость, то ли слишком сильно устали и измучились.

Когда передовые всадники приблизились к воротам, стало видно, что верно второе. Плащи воинов были запылены так, что выглядели не красно-коричневыми, как положено по уставу, а серыми. Все воины, кроме самых молодых, были небриты, у многих отросли окладистые бороды. Все лошади были серыми невзирая на масть, будто их не чистили дней пять, а nbsp;то и всю неделю. У нескольких воинов руки или головы перевязаны побуревшими тряпками, щиты почти у всех порублены, а копье сохранилось только у предводителя отряда, флажок этого копья изображал вставшего на дыбы единорога.

Матушка Ксю встретила их сразу за воротами. Она сразу узнала командира отряда, хотя тот и скрывал лицо под забралом. По гербу узнала.

— Привет тебе, Ромул Мокроносый! — сказала она.

Птааг не соврал, Мюллеру недолго пришлось сидеть на хлебе и воде. И трех часов не прошло, как в карцер явилась Ассоль в сопровождении незнакомого мужика-простолюдина, здоровенного, волосатого и вонючего. Воспитательница схватила Мюллера за руку и выволокла в коридор, тот даже проморгаться не успел.

— Ага, вот они где, сходы для смолы, — непонятно пробасил мужик. — Эй, Шорти!

Мюллер к этому времени уже проморгался и понял, что в коридоре полно больших и вонючих волосатых мужиков, и это не просто мужики, а воины, потому что на поясе у кого сабля, у кого меч, у кого топор, а у некоторых поверх рубах нацеплены кольчуги и панцири, видать, не нашли времени разоблачиться.

— Да я понял, — подал голос густобородый коротышка, похожий на сказочного гнома. — Смолу доставим враз, дымоход — вон он, я только пока не соображу… ан нет, сообразил…

— Шорти, Чиж и Кикимора здесь, Шорти старший, — распорядился первый мужик. — Остальные со мной. На другой стороне такая же трахомудия должна быть, пошли искать.

Бартоломей Ромулсон с детства мечтал о военной карьере. Еще будучи голожопым мальчуганом, он предпочитал все прочим игрушкам деревянный меч, а когда ходил в приходскую школу, редко выдавалась неделя, чтобы его жопа не встречалась с розгой. Ибо воин должен быть силен, задирист и безропотно терпеть боль. Так говорил папа Ромул после второго кубка, именно в таком состоянии Барт больше всего любил отца, потому что трезвый он был уныл и во всем слушался маму. Сколько раз бывало: нажалуется учитель маме, она пилит Барта, пилит, а отец поддакивает, а она пилит, а он поддакивает, и если не знать, что это только до второго кубка, никаких сил не будет терпеть. А так совсем нетрудно терпеть, легче, чем когда прутом по голой жопе. После второго кубка отец становится совсем другой, уже не забитый муж-подкаблучник, а сказочный воин, сильный, наглый и решительный. Настоящий мужчина. Жалко, что мама ему запрещает пить второй кубок. Редко-редко пап становится настоящим, раз в месяц примерно, редко чаще. Но это ничего, Барт все равно помнит, что такое настоящий мужчина.

Вступительные экзамены в военное училище Барт сдал легко. Не играючи, как рассчитывал, он-то думал, что сыну капитана сделают скидку, а ее не сделали. Но он в ней, как выяснилось, и не нуждался. Пробежал, проскакал, проплыл, поразил три мишени тремя стрелами, потом был бой на деревянных мечах, его Барт провел не слишком хорошо, притомился, не рассчитал сил, когда переплывал водную преграду, но все равно продержался, хоть и пропустил удар по носу в самом конце. Мама потом вопила и убивалась, папу изругала всего, дескать, не проследил, хотя как он мог проследить? Да пустяки это все, не стоит разговоров, для воина сломанный нос — ерунда, у ветеранов такой у каждого второго. Если без забрала ошеломили, нос целым не сохранить, годом раньше, годом позже… Жалко, что женщины таких простых вещей не разумеют. И еще мама плохо сделала, что уговорила отца взять Барта к себе в эскадрон. Там Барту нелегко пришлось — не напейся, не пошали лишний раз, чуть что — сразу выволочка, не смей, дескать, позорить родного отца. Поначалу Барт хотел дождаться ежегодного парада, когда император собирает прошения, выйти из строя, пасть на колени и умолять о переводе, но Дарт Сномен, с которым Барт поделился бедой, сказал, что так поступать стыдно для родовой чести. Барт обиделся, а потом понял, что Дарт прав, помирился с ним и решил, что все перетерпит назло всем. И перетерпел, как ни странно. Потом, впервые примерял когда лейтенантский панцирь, никак не мог поверить, что перетерпел.

С этого момента Барт стал мечтать о войне. Ветераны любят шутить, что война — ерунда, главное в военной жизни — маневры, но все понимают, что это шутка. Будь ты хоть самым наипервейшим фехтовальщиком, наездником и стрелком одновременно, все равно пока первого врага не замочишь, всерьез тебя не примут. А мочить некого, со степью вечный мир, пираты не набегают, смерды не бунтуют, где развернуться юному герою? Негде. Вот и пошел герой в храм, и помолился Тору Громовержцу, дескать, устрой, Тор, настоящую войну, пропадает герой без войны. Зря молился, дурак.

Поначалу война Барту понравилась, да что там говорить, он был в полном восторге! Война только на первый взгляд похожа на маневры, все вроде то же самое, те же дозоры и караулы, та же унылая мура, но на самом деле все по-другому! Как на них девки пялились из-за плетней! А как станешь на постой в деревне, едва ли не каждая стремится причаститься офицерской ласки. И это не простой блуд, это что-то как бы мистическое, они тебя как бы благословляют, и с каждым следующим благословением чувствуешь себя все большим героем. Отец этого не одобрял, подтрунивал над Бартом, но беззлобно, потому что у кого на панцире лейтенантский узор, тот делом доказал право на мелкие глупости.

А потом зарядил дождь. Не обычный летний ливень с грозой, когда псы прячутся по кустам и скулят, а храбрые мужи веселятся и молятся Тору, чтобы не залепил огненной стрелой по неосторожности. Нет, то был другой дождь, мелкий, моросящий, и конца-краю ему не было. Холодно стало, как осенью, и грязища разлилась, точь-в-точь как в распутицу. Всадникам-то еще терпимо, а пехоте хоть вешайся, с каждым шагом на сапоге пуд грязи поднимаешь, и это только те, у кого сапоги пока не развалились, а у кого развалились, те босиком по лужам скачут, ноги в цыпках, ужас! За два дня каждый десятый простудился, а простуда — дело такое, что сегодня ты перхаешь, завтра в груди забулькало, а послезавтра добро пожаловать в братскую могилу. Сколько таких случаев Барт в те дни пронаблюдал — ужас! А потом армию настиг кровавый понос, и засранцы стали завидовать простуженным.

Редко какого путника собирают в дорогу так щедро, как собрали Ассоль и Барта. Если бы в монастыре оказался вдруг иностранный путешественник, несведущий в имперских обычаях, он бы нашел этот факт поразительным. Но для образованного и культурного человека все очевидно.

Варвары полагают своих богов такими же варварами, как они сами, только бессмертными и могущественными. Варвары не постигают главное отличие бога от человека, и именно это отличает их от людей цивилизованных. Боги непостижимы, это ясно всякому жителю империи, и если этот факт уяснить не только умом, но и сердцем, то ясно становится все.

Почему ни матушка Ксю, ни граф Ромул не стали эвакуировать из Роксфорда гражданских? Потому что ни пешком, ни на осле от степных всадников не уйти, а лошадей на всех не хватит. Будь матушка Ксю менее образованной, она бы приказала кинуть жребий либо как-то иначе разузнать божью волю. Но мудрый человек не оскверняет душу гаданием, мудрому очевидно, что если боги не спешат огласить свою волю, значит, в этом как раз и есть на данный момент их воля. Глупо полагать, что в монастыре Птаага Милосердного хоть какая-то ничтожная малость происходит без воли этого самого бога. Пожелал бы Птааг устроить выборочную эвакуацию — нашел бы путь донести свою мысль до человеческих разумов. А раз мысль не дошла, значит, не было такой мысли, значит, богу угодно массовое жертвоприношение.

Почему ни матушка Ксю, ни граф Ромул не только не возражали против бегства Барта, но фактически заставили его покинуть Роксфорд? Потому что в священном писании не зря сказано, что приносимое в жертву существо должно быть безупречным, а класть на жертвенник порченые объекты — оскорбление божества. Кроме того, Птааг ясно дал понять, что жизнь Барта принимать не желает, надо быть совсем глупым, чтобы думать, что все произошло само, без божьей воли. Так что бывшего лейтенанта отпустили без колебаний, хотя никто ему не завидовал, ибо лучше сгинуть в строю во славе, чем пресмыкаться в позоре, отвергнутый богами и товарищами.

А почему никто не стал наказывать Ассоль за двойное нарушение обетов (сначала преступила целомудрие, пусть и ненамеренно, затем безбрачие)? Да по той же самой причине — ясно же, что не случайно все так произошло, а по божьей воле, а противиться божьей воле дураков нет.

Испокон веков столицей империи является Палеополис, самый наидревнейший из всех имперских городов. Слово Палеополис на древнем языке как раз и означает «древний город». Помимо того, что он самый древний в империи, он еще самый большой, настолько большой, что никто толком не знает, сколько людей там живет. Одни говорят, сто тысяч, другие — миллион, третьи — миллиард, а кто прав — знают только боги, да и то не факт. Какое богам дело, сколько смертных проживает в каком-то конкретном городе?

Город Палеополис состоит из трех районов, далеко отделенных один от другого. Первым является исторический центр, выросший вокруг древней цитадели, стоящей на высокой горе. Она давно перестала быть крепостью, рвы засыпаны, валы оплыли, стены и башни время от времени обновляются, но только для красоты, не для обороны. Лестницы на стены почти везде обвалились, а где сохранились в целости, там загромождены барахлом. Караулы на стенах стоят символические, а боевые площадки башен так тесно заставлены скульптурами, что если кто-то захочет использовать такую площадку по назначению, воинам там не развернуться.

В прошлом цитадель была обычным городом-крепостью, внутри стен стояли жилые дома, конюшни, амбары, другие хозяйственные постройки, казенные, казармы для воинов, все как обычно. А императорский дворец был совсем маленьким, не больше, чем типичные хоромы богатого купца. Но со временем военные и хозяйственные строения перенесли за пределы городских стен, а все освободившееся место занял дворец. Вся цитадель превратилась в одно огромное бесформенное здание, составленное из множества элементарных сооружений, соединенных запутанными переходами. Сейчас здесь живет император с женами, детьми и другими родственниками, и неимоверное количество прислуги. Впрочем, слуги живут в особых казармах за стенами, а внутрь цитадели приходят только на работу.

Гора, на которой стоит цитадель, венчает собой невысокий, но крутой хребет, делящий Палеополис пополам. Про этот хребет говорят, что в прошлом он принадлежал морскому зверю Брухатке, который выполз из моря и окаменел, и все его кости растащили хищники, только хребет остался. Почему зверь Брухатка выполз из моря — никто точно не знает, известно два десятка разных и одинаково правдоподобных объяснений этому факту. А ученые философы, квартал которых расположен между кварталом шутов и кварталом гадальщиков, говорят, что зверь Брухатка не при делах, дескать, удивительная форма каменного гребня образована выветриванием горной породы, а сходство со звериным позвоночником только внешнее. Дескать, в незапамятные времена, когда империи еще не было на белом свете и все люди были варварами, однажды случилось большое землетрясение, два земных пласта опустились, а третий поднялся, и так, дескать, и образовался удивительный ландшафт Палеополиса. Но здравомыслящие люди твердо верят, что если какое землетрясение и было, то вызвал его зверь Брухатка, ударив хвостом по земле.

Описываемый хребет тянется с востока на запад и упирается в океан отвесным обрывом, над песчаным пляжем. К северу от хребта размещается так называемый верхний город, а к югу, соответственно, нижний город. Верхний город состоит из одинаковых квадратных кварталов, застроенных каменными домами с большими внутренними двориками, там обычно обустраивают бассейн или фонтан, что кому больше нравится. Каждый квартал заселен представителями определенного сословия: в одном живут помещики, в другом генералы, в третьем купцы, и так далее. Чем более высокое положение занимает сословие в табели о рангах, тем более почетный квартал этому сословию предоставлен, тем ближе это место к небу и императору, и тем дальше от сточных канав.

За прошедший час город изменился до неузнаваемости. Стоило только зазвонить тревожным колоколам, да взвиться над маяком черному чумному флагу, как все сразу стало по-другому. Раньше люди на улицах были беззаботными и беспечными, редко у кого в глазах отражалась работа мысли либо молитвенное созерцание. А теперь все стали как обухом пришибленные, каждый второй к собственным внутренностям прислушивается, ищет признаки смертельной хвори, а каждый первый глаза вытаращил и взывает ко всем богам без разбора, обеты приносит, обещает черт-те что, через минуту уже сам не помнит, кому что наобещал, да и неважно это, потому что никто, кроме Мюллера, не ждет, что бог реально исполнит молитву. Люди молятся не для исполнения желаний, а чтобы стало не так страшно, молитва для души — как маковая настойка для тела, обезболивает.

Мюллер боялся, что Ассоль изругает его за грязную одежду и разбитую морду. Но она ничего не заметила, а когда Мюллер сам осторожно завел разговор, дескать, я на улице еще раз случайно упал, она только отмахнулась.

— Милый ребенок, — сказала она. — Какое значение это имеет теперь?

Мюллер задумался над вопросом и решил, что вопрос был риторический. Потом подумал еще немного и задал встречный вопрос:

— А что теперь имеет значение?