Анжело ждал, когда это произойдет. Произойдет неотвратимо, как закат, на который он сейчас смотрел. Его ноги по колено ушли в холодный пепел — он долго стоял неподвижно; все вокруг покрывала кроваво-ржавая мгла, и солнце тонуло в ней, его края подернулись темной каймой; громады проржавевших конструкций покосились, словно низверженные кресты, словно гигантские спирали вьюнка, окутавшего невидимые столбы воздуха; огромные пузыри ржавчины отмечали места, где громоздились горы старых машин; одинокие стены с выбитыми окнами, сквозь которые виднелись облака, помаленьку осыпались под натиском жары и ветра, обдавшего Анжело запахами паленого, гнили, разложения, всесветной ржавчины. Покрытое темной коростой солнце опустилось за груду пустых консервных банок и битых бутылок. Слева, далеко от Анжело, жарко пылал костер, отбрасывая блеклый свет и порождая множество изменчивых теней Огонь горел здесь с незапамятных времен, когда шальная искра воспламенила вытекавший из пробитой трубы газ; и он будет гореть, пока не иссякнет газ, неведомо откуда текущий в трубе под грудами мусора. Огонь можно было погасить, прокопав канаву от болота неподалеку, но он играл в жизни людей свою роль, да и не хотелось никому заниматься долгой тяжелой работой, ковыряться в земле.

Пусть горит, пусть все вокруг спалит, подумал Анжело и перевел мысли на то, неизбежное; если огонь вдруг сам собой погаснет, если солнце вновь выплывет на мглистый небосвод, это ничего уже не изменит, наступающее произойдет, что бы ни случилось. Он вспомнил, как плакала Лючия, когда сломалась последняя игла для швейной машинки. Он смеялся тогда и утешал Лючию: к чему зашивать и штопать те лохмотья, в которых она ходит? Никакая штопка их крепче не сделает, все равно тут же разлезутся.

— Ничего ты не понимаешь, — всхлипывала Лючия, — это была последняя в нашем мире швейная машина, моя машина, она работала, а теперь ее придется выбросить…

Он с умиленной грустью вспомнил то давнее несчастье — ничто в сравнении с бедой, навалившейся на них сейчас. Он упрекал Лючию, что она так долго скрывала это одна несла бремя тяжкого знания и открылась лишь тогда, когда он сам все заметил. Ее ответ был наивным и оттого еще больше испугавшим Анжело: она думала, что все как-нибудь обойдется. Он не мог над ней смеяться, заскрипев зубами, выбежал прочь из их душной берлоги, споткнулся и упал под стеной из гофрированной жести, на кучу острых обломков, раскроил ногу до крови. Тут же поднялся и вывесил над дверью предписанный. знак: черный лоскут на палке. С того дня их друзья вдруг замолкали посреди разговора., и в их глазах появлялось нечто, отчего Анжело приходил в бешенство, а Лючия разражалась истерическим плачем. Но так они принимали свой удел только поначалу. Потом привыкли к каждодневной боли, сжились с ней, хотя она все возрастала по мере того, как неотвратимо близился срок. Когда Лючия побледнела, закусила губы и забилась в судорогах, Анжело молча вышел, встал на куче сыпучего пепла и смотрел, как солнце, садясь, повторяет свой обычный путь по небосклону. Он думал о дне, когда путь солнца прервется, и участь людей будет решена. В глубине Свалки пылало газовое пламя, солнце клонилось к закату, вокруг ползали невидимые чудовища — Ржавчина, Гниль, Разложение.

Все как всегда. Донесся женский крик, и сердце у него сжалось. Свершилось, свершилось, шептал он застывшими губами. Поблизости раздались голоса. Широко раскрытыми глазами Анжело смотрел, как с другой стороны приближаются три темные фигуры. Словно заранее знали, когда прийти, подумал он, и вновь вспомнил об угрозе, возраставшей с приближением старцев. Они увидели его, но не подошли, встали неподалеку, с важным и внушительным видом ждали, когда он к ним подойдет, с трудом переставляя одеревеневшие вдруг ноги. Старики одеты в черные лохмотья чего-то, что некогда было фраками, пожелтевшие когда-то белые рубашки и сплюснутые древние цилиндры. Но облачение их подействовало на Анжело подобающим образом. Он боязливо попытался заглянуть им в глаза, но рассмотрел лишь округлые, бездонные глазные впадины, щербатые рты и седые бороды. Они приветствовали его, величественно склонив диковинные шляпы, и один спросил: