В утренней вышине над Курой четко вырисовывались мрачные башни Метехского замка. Желчно поблескивали маковицы церквей. Но весь Тифлис (Города, населенные пункты, реки и т, д. даны в названиях описуемого времени), раскинутый на склонах гор, был окутан легкой майской дымкой. Под горой в штаб-квартире главнокомандующего сменились часовые, от большого двухэтажного дома отошла цепочка казаков. Где-то заголосил муэдзин и хрустально-звонко заговорили колокола Сионского собора...

Генерал Ермолов, кутаясь в черную мохнатую бурку, вышел из спальни. В гулком вестибюле штабной дежурный прищелкнул каблуками, намереваясь отдать рапорт. Командующий предостерегающе нахмурился. Штабист смущенно опустил руку. Ермолов поднялся по широкой лестнице наверх и вошел в кабинет.

Начштаба, генерал-лейтенант Вельяминов, уже сидел за столом. Перед ним горела свеча и лежала кипа бумаг. Старчески сутулясь, он что-то писал и на Ермолова не обратил внимания. Командующий прошествовал к окнам, раздвинул шторы. Утро осветило персидские ковры на полу, турецкий диван и дюжину зеленых кресел.

— Ну-с, Иван Александрович,— вешая бурку, спросил Ермолов, — вытанцовывается?

Был он в темно-зеленом мундире при эполетах, в белых лосинах и сапогах. В форме выглядел еще выше ростом. На его заспанном лице лежала печать озабоченности. Вельяминов кивнул генералу и, выйдя из-за стола, подумал, что командующий, как всегда перед выездом, нервничает,— но, право, не стоило так рано подниматься и обременять себя хлопотами...

Дом Муравьева— из двух невысоких этажей— стоял в центре Тифлиса. Парадные двери выходили прямо на проезжую часть улицы. Над дверью высвечивало окно, а из него свисала металлическая цепочка с деревянной грушей на конце. Стоило потянуть ее, и наверху, в комнате, звонил колокольчик, оповещая хозяина, что к нему пришли. Нехитрое приспособление нравилось капитану, хотя за полгода житья в доме, око принесло ему немало хлопот. Звонки, как правило, раздавались ночью, когда капитан лежал в постели. И дергали за цепочку— либо подвыпившие господа-чиновники, либо грузины-подростки, бродившие по ночным улицам. В конце концов Николай Николаевич приказал своему денщику Артемию гнать и тех и других в шею.

Однажды,— это было прошлой осенью,— Артемий выскочил на звон колокольца и застал у двери двух пьяных грузин. Подрался с ними. Одного обратил в бегство, а другого порядком избил. Утром Артемия арестовали и отвели к коменданту Каханову. Пострадавшим оказался князь. Капитан кое-как уладил скандал. Артемия же пришлось отправить к батюшке в поместье. С самой осени капитан жил один, и только позавчера, выезжая во Владикавказ для встречи и расквартировки идущего пополнения, полковник Верховский подарил Муравьеву своего денщика, Демку Мо* розова.

Вечером, вернувшись домой, капитан потянул за грушу. Тотчас вверху приоткрылось окно и донесся недовольный голос:

— Кого там нечистая носит?!

— Своих не узнаешь, шельмец?..— крикнул Муравьев. Придерживаясь за перила, он поднялся в комнаты. Не зажигая свечи в спальне, разделся, лег и почти мгновенно уснул.

Он проспал. Шел седьмой час, когда получив лошадей, проскакали они с Демкой через куринский мост под высоченными башнями Метехи, промчались мимо базарных толп и выехали к воротам городской заставы. У постового Муравьев спросил, давно ли выехал гянджинский майор. Солдат ответил, что часиков в пять, а то и раньше. И капитан решил не торопиться.

Дорога вывела всадников из Тифлисской котловины и потянулась вдоль гор. Подножья их были раскрашены густозелеными травами и синими, желтыми, красными островками цветов. Легкий утренний ветерок дул вдоль долины и высокие травы колыхались, словно волны большой зеленой реки. Май буйствовал в горах. Запахи трав и цветов дурманили голову, настраивали на лирический лад.

«Какая прелесть, — думал растроганно капитан. — Побродить бы здесь!» Вольные, шаловливые мысли становились вдруг рельефнее и значительнее, когда сбоку нависали оранжево-пятнистые скалы. Горы сужались и вновь расступались, образуя долину.

По мере удаления от Тифлиса местность менялась. Строгие, почти суровые, формы гор, теснины заставляли думать о другом. Николай Николаевич почувствовал в груди неосознанную, тревожную тяжесть и впервые за это утро вспомнил о Хиве. Еще вчера он думал р ней не более как о далекой, затерявшейся в ночном небе звезде. Сейчас он был на десять верст к ней ближе и ощутил первую тревогу. Смятение его чем-то напоминало то чувство, которое он испытывал перед битвой на Бородинском поле. Тогда только было ему все ясно: «Столкнутся армии... Польется кровь... Многие погибнут... Я останусь жив, потому что не чувствую приближения смерти и не боюсь ее...» Тогда он был спокойнее и решительнее: рядом с ним стояли насмерть тысячи солдат отечества. Теперь Муравьев был один... Один, по доброй воле, во имя отечества ехал в таинственную неизвестность. Что предстояло ему: умереть или остаться навек в плену? Его немножко пугала участь первого русского посла Бековича-Черкасского. Сто лет тому назад хан заманил русский отряд Бековича в ловушку, всех перебил, а послу отрубил голову. Единственное, на что надеялся Николай Николаевич: хивинский хан не тронет его, потому что с ним не будет никакого войска. Они поедут в Хиву трое: он, Демка и переводчик Иван Мура-тов...

Демка сейчас ехал о бок. Глядя на кипатана и видя его задумчивость, он не решался заговорить первым. Так и молчал, пока капитан сам не спросил:

Знойное лето сизым маревом струилось над Баку. Залитые на зиму смолой плоские крыши плавились и исходили черной капелью. Звонко шарахались воробьиные стайки, обжигаясь на зеленых жестяных куполах мечетей. Крепостные стены, коими был обнесен город, тоже курились, и казалось — пушки на них вот-вот взорвутся и взлетят в небо!

Часовые почти не выглядывали из крепостных башен. Видно их было только при смене караула, когда они гуськом шли по стене.

Жарко и безлюдно было на пристани. Корабли с убранными парусами покачивались на волнах. Кое-где на палубах виднелись матросы. Иногда в гавань прибывали из Дербента, Ленгеруда или Астрахани парусники. Появление каждого купеческого судна вызывало оживление на берегу. Смуглые мускулистые амбалы голодными псами лезли из подземелья, бросались к кораблю, чтобы заработать на кусок хлеба. Но разгрузка длилась недолго. Купцы со своими гостинодворцами спешили в духаны — выпить чашечку-другую кофе и отдохнуть в тени. Амбалы, получив свое, опять скрывались под землею. Баку славился своими подземными лабиринтами. В них ютилось множество бродяг. Вход хорошо одетому, сытому туда был заказан. Даже военные — кирасиры и артиллеристы, коими был с лихвою заселен город, — побаивались входить в темные вонючие трущобы.

Дома, в которых селились военные, примыкали к крепостной стене. В одном из таких домов жил с женой, дочерью и слугами начальник бакинской таможни, полковник Александровский. Из его двора на стену вела каменная лестница. Взойдя по ней наверх, можно было обойти по стене вокруг города, если бы не воспрещали постовые, да не мешали городские ворота, высокие, со скульптурными львами на фронтоне.

Крепостные ворота были памятны русским историей взятия Баку. С той поры прошло тринадцать лет, но еще и в русских, и в азербайджанских домах рассказывали, как окружили Баку войска генерала Цицианова и как потребовал он выдать ключи от города. Правитель Баку, Хусейн-Кули-хан любезно пригласил Цицианова на церемониал сдачи города. И едва генерал с небольшой свитой оказался перед бакинским владыкой, разгневанные горожане убили его. Голову Цицианова хан отправил в Тавриз, персидскому шаху. Только через полгода, когда к Баку подвел многочисленное войско генерал Булгаков, бакинский хан бежал в Персию, и русские вошли в городские ворота (6).

Гигантской шахматной турой высится над Баку «Девичья башня». Серые плоскокрышие дома с сердцевидными входами во дворы, минареты и купола кажутся перед нею игрушечными. Самые большие дома, которые в какой-то мере соперничают по величине с древней башней, это дома знатного купца Багир-бека. Построены они из синего горного туфа и отличаются грандиозностью и величием. Стоят они на склоне горы отдельным, обособленным замком — ни дверей, ни окон. Только черные железные ворота видны. За ними — иной мир.

Входя к Мир-Багирову, каждый обращал внимание на то, как велико его хозяйство. Бросались в глаза два двухэтажных дома с широкими, свисающими над двором балконами. Прямо со двора к ним вели лестницы. На одном из балконов Багир-бек, обычно, принимал деловых людей. Дальше, по двору, параллельно улице, тянулись всевозможные мастерские: шелкоткацкая, сапожная, швейная. Тут трудился наемный люд из бедняков. Стучали молотки и поскрипывали ткацкие станки. По двору из двери в дверь сновали, прикрывая лица платками, женщины. Суетились, покрикивая друг на друга, мастеровые мужчины в пестрых халатах, круглых шапках и шальварах.

С балкона бек видел все свое хозяйство и, когда бывал дома, часами просиживал, глядя на все, что творится во дворе...

В тот день, после обеденного сна, Багир-бек вышел на балкон, сел на ковер и сказал слуге, чтобы тот подал кофе. В ожидании он закурил чилим и прилег, облокотившись на подушку. В шелковом полосатом халате и высокой островерхой шапке «каджари», с сонливым, капризным выражением на бледном тонком лице, обрамленном рыжей бородой, он являл собой преуспевающего дельца. Казалось, бек давно познал мир пресыщения.

Слуга скоро вернулся, поставил на ковер кофейник с чашкой и доложил с недоумением:

В залив киржимы вошли в потемках. Астра-бадские берега были едва различимы. Виднелись затуманенные горы и черные леса по склонам. Кое-где горели огни.

Вели себя в пути туркмены спокойно, будто на базар плыли. В каждом киржиме — пять всадников, а всего было пятьдесят киржимов. Двести пятьдесят человек — целое войско. В пути подтягивали подпруги, копыта коням обматывали тряпьем, чтобы при налете не слышно было топота. А чтобы какой-нибудь конь сдуру не заржал ночью, на всех коней надевали намордники.

Никто бы теперь не сказал, кто и когда выдумал эти хитрости. Никто бы не сказал, когда впервые туркмены напали на персидские берега. Никто бы не сказал: кто первым напал — туркмены или персы. Корни набегов уходят в глубокое прошлое. И уходят повсеместно, по всей земле... Испокон веков Русь страдала от набегов половцев и печенегов, от крымских татар, а персидские берега видели целые флотилии русских витязей. В начале X столетия ври-ны князя Олега, заключив договор с хазарами, спустились по Волге в Каспий и двинулись к южным берегам. Вернулись витязи с богатой добычей, но тут же пострадали от набега хазаров. Через тридцать лет набег на Персию повторил князь Игорь. Струги русских обогнули Апшерон, вошли в берега Тертера и подвергли разграблению город Бердаа...

Гремели набеги на Днепре и в Сибири, в Польше и Скандинавских странах, в Персии и Средней Азии. Рожденные еще во времена первобытно-общинного строя эти «малые войны» пережили тысячелетия и перешагнули порог XIX века. Особенно часто они наблюдались на азиатских землях...

Отправляясь сейчас на астрабадский берег, иомуды слишком хорошо помнили недавний погром на Гургене и Атреке, устроенный Мехти-Кули-ханом. Помнили прошлогодний налет хивинцев, предпринятый шейх-уль-исламом Хивы, Кутбэддином (Кровожадным волком терзал он кочевья туркмен и увел с собой десятки тысяч пленников. Память о двух последних набегах жгла сердца иомудов. Они горели жаждой мести, и казнь рыбаков Кията явилась лишь толчком для ответного набега...

На Челекен Кеймир вернулся после того, как побывал в Гасан-Кули, купил для своей пленницы кетени и чувяки. Едва слез с киржима, пошел с персиянкой мимо кибиток Булат-хана. Все женщины повыскакивали наружу — взглянуть на рейятку. Не успел Кеймир скрыться в своей кибитке, матери не успел показать пленницу, — эдже не было дома, сушняк для тамдыра собирала, — а люди уже у входа судачили: выбрал батрак себе жену! По дешевке нашел. Калыма не латил. Одни хвалили ее за красоту, другие ругались: не было, мол, на Челекене кулов (Кул — родившийся в семье туркмена и персиянки) — теперь разведутся. Кеймир по натуре джигит простой — вышел к людям, стал объяснять — зачем он персиянку привез. Заговорил о гареме Хивинского хана, о выручке. Развеселил женщин кочевья. Несколько дней только и судачили о пленнице.

А в кибитке Булата убивалась в ревности Тувак. Выплакалась до последней слезинки, все подушки отсырели: не могла смириться гордая девушка, что Кеймир предпочел ей другую. Сколько ни старалась Нязик-эдже разубедить Тувак, что не женой ее пальван к себе в кибитку ввел, а добычей на хивинский базар, — девушка и слушать не хотела. Пробовал и сам батрак встретиться с Тувак, поговорить, но девушка пряталась от него: так велика была ее обида.

Вскоре вернулся с Красной косы Булат-хан. Проводил караван с русским офицером в Хиву и вернулся. Кият-ага на Челекен заезжать не стал. Предупредил Булат-хана, чтобы ждал гостей — приедут сватами. Наказал Кият, чтобы челекенский хан место для жилья подыскал. К зиме Кият обещал поселиться на острове, да заняться торговлей. Расписал челекенцу, какую выгоду и богатство может принести торговля с русскими. Пообещал хану: будешь, Булат, вторым человеком на острове. Только надо той поскорее справить.

По приезде Булат-хан позвал к себе Нязик. Стал спрашивать: какие новости на острове, не случилось ли какой беды без него. Нязик, всхлипывая, начала объяснять:

— Беда, мой хан... Дочь твоя извелась, вся высохла — веточкой селина стала. Плачет днем и ночью...

В ту страшную ночь, когда в дом ворвались аламанщи-ки, опустошили комнаты, побили посуду, керамику, окна, надругались над Ширин-Тадж-ханум в ее же собственной постели, она долго всхлипывала и никак не могла унять нервную дрожь. Наконец, она тяжело поднялась. Прикрывая голые бедра разодранным платьем, направилась вниз, безвольно опираясь на перила.

Внизу тоже было все переворочено. Ковров, в которых утопала гостиная, как не бывало. По оголенному полу, в неярком свете настенной свечи, бегали тараканы. Ширин-Тадж-ханум успела подумать, откуда взялись тараканы — никогда же они в доме не водились? И тотчас отбросила глупейшие мысли и позвала:

— Лейла! Светик мой, Лейла!

Никто не отозвался. Ни дочь, ни прислуга.

Ширин-Тадж-ханум бросилась в комнату дочери и обомлела. Комната была пуста: ни дочери, ни ковров, ни драгоценностей. Страшная догадка, что Лейла никогда уже не вернется, ее похитили аламанщики, сразила Ширин-Тадж-ханум. Как безумная, она стала перебрасывать постель с места на место, ища дочь. Приговаривала, неуклюже взмахивая руками:

В начале октября караван с русским послом, миновав Черные Пески, ступил на земли хивинского хана. Двухнедельный путь по дикой пустыне — нестерпимый зной, песчаные бури, сон в верблюжьем седле— всё осталось позади.

Муравьев выехал из песков изможденным до неузнаваемости. Он был в пестром халате и черном косматом тель-пеке. У него отросли усы и бородка, лицо загорело и обветрилось. Его нельзя было отличить от туркмена. Точно так же выглядел переводчик Муратов. Только Демка. остался «самим собой». Рыжая щетина по всему лицу и голубые глаза выдавали в нем российского парня.

Муравьева и переводчика караванщики и впрямь считали мусульманами, пока переводчик Сеид и старший каравана Хаким-Али-бай не выдали, что «эти трое — урусы», едут к Мухаммед-Рахим-хану. Случилось это, когда входили в царство мертвых песков. Впереди простирался путь в двенадцать фарсахов, и Хаким-бай предупредил Муравьева: «Будешь садиться в седло, очисть голову от черных мыслей, иначе призовешь джинов. С чистой душой войди в пески и чистым выйди». Муравьев ответил: «Помыслы мои чисты, яшули, и душой я чист».

Хаким-Али-бай усмехнулся: «Если ты чист, то зачем выдаешь себя за мусульманина?» Муравьев ничего не ответил, а караванщики, сидевшие у костра, неодобрительно зацокали языками. С той ночи капитан ощущал на себе презрительные взгляды спутников и боялся, как бы не напали на него. Но все обошлось благополучно. Выехав из песков и увидев впереди поля, зеленые кишлаки, арыки, чигири, мельницы, Муравьев облегченно вздохнул...

Караван, в котором ехали русские, сразу же разбрелся в разные стороны. Купцы повели своих верблюдов — каждый своей дорогой. Одни останавливались у родственников, другие спешили к знакомым. Сеид тоже объявил Муравьеву, что у него в кишлаке под Хивой живут родственники и повез урусов туда.

Той заканчивался. Уже не состязались пальваны и конники, не стреляли из луков лучники. Опустели котлы, поставленные вдоль длинного окопа, на краю кочевья. Когда-то из этого окопа гасанкулийцы отбивались от врагов, наседавших на кибитки. Теперь они в эту траншею свалили бараньи кишки, и стаи собак дрались в ней. На месте, где резали овец, кровяные пятна обложили охапками верблюжьей колючки, зажгли костры, «иначе прилетят джины на пир, будут вылизывать кровь и могут у кого-нибудь поселиться в кибитках».

Свадебный обряд от начала до конца проведен был, как надо. По прибытии киржимов в Гасан-Кули, от берега до кибитки оругой (Оругой — кибитка, предназначенная для молодоженов), куда направилась свадебная процессия, сыпались яа головы идущих монеты, пшеничная мука, сладкие лепешечки, кусочки сухой дыни, сушеные груши, яблоки, кишмиш. Родственники Кията не жалели ничего. Процессия прошла по кочевью и остановилась у входа в оругой.

Как и подобает, двери кибитки оказались изнутри закрытыми. Пришлось распорядителям — Махтум-Кули-хану и ийгит-эне — просить тех, кто заперся в кибитке, чтобы побыстрее открыли. Оттуда слышались голоса. Засевшие в кибитке требовали подарки. И Махтум-Кули-хан пообещал каждому дать серебряный тюмен-падша. В кибитке оказались хитроумный слуга Кията — Атеке и его родственник, Оба получили положенное.

Были игрища: скачки, «гореш», яглыга-товусмак. По-царски угощались гости. В свадебной кибитке распорядители соединили мизинцы Тувак и Кията: на веки вечные стали принадлежать они друг другу. Получили новобрачные напутствия: «Не позволяй, Кият-ага, своей нареченной браться за повод и вести верблюда, покрытого лишаями, не позволяй есть лепешки из ячменной муки». После напутствия все покинули кибитку, оставив Кията и Тувак одних.

Отшумел той, прошло несколько ночей. Тувак, поникшая и осунувшаяся, сидела в окружении женщин и почти не. выходила на свет. Трудно мирилась она со своей участью. Не сомневалась ведь девушка, что жить ей всю жизнь в объятиях молодого пальвана Кеймира. А вышло вон как. Старик шестидесятилетний, костлявый, седой, с грозным нравом, забывший что такое доброта, сломил ее как тростинку, напился молодого соку. Теперь он и сам будто помолодел. Слышался в соседней кибитке его веселый возбужденный голос.