Наши с Омри Шварцманом жизненные пути пересекались несколько раз. Впервые я познакомился с ним, когда мы вместе учились в университете. Омри был жизнерадостным, очень энергичным молодым человеком. После окончания школы он, отслужив положенные три года, продолжил службу уже в офицерском звании, быстро поднимаясь по карьерной лестнице.

Ему довелось стать участником наиболее драматических и кровавых событий, произошедших здесь на рубеже веков и ставших ещё одним звеном бесконечной цепи противостояния. Несмотря на заманчивые перспективы армейской карьеры, открывавшиеся перед ним, Омри вдруг уволился из армии и, вернувшись к гражданской жизни, отправился в Юго-Восточную Азию, побывал в Индии, Индокитае, Австралии, затем вернулся обратно в Израиль и поступил в университет. После нескольких лет поисков себя он, наконец, определился с выбором и начал серьёзно изучать экономику…

С отличием закончив обучение на первую степень, он принялся за написание дипломной работы на степень магистра и получил должность помощника преподавателя. Дипломная работа была почти завершена, и он уже строил планы о поступлении в докторат, но все его планы и последующая карьера были прерваны гибелью во время ежегодных военных сборов, на которые он отправлялся регулярно. Противотанковая ракета угодила в бронетранспортёр, в котором находились Омри и его солдаты. Тяжёлые бронежилеты, в которые солдаты были одеты по приказу командования, дабы избежать потерь, лишили их даже призрачного шанса на спасение. Вырваться из горящего металла в таком обмундировании было практически невозможно. Погибших солдат опознали с помощью жетонов.

Оказалось, что, несмотря на его жизнерадостность, у Омри было совсем немного друзей. Его девушка, с которой они прожили вместе почти семь лет, передала мне жёсткий диск, хранившийся на компьютере Омри. Почему именно мне? Не знаю, может быть, потому что знала о моём пристрастии к литературе и хотела, чтобы память о её возлюбленном не исчезла вместе с ним. А может, потому что мы часто с ним беседовали и не меньше молчали.

Что-то родственное было у нас с ним. На диске оказался дневник, где Омри подробно описывал свои армейские впечатления. Не знаю, собирался ли он когда-нибудь опубликовать записанное. Сейчас, просматривая его записи, я вспоминал наши с ним разговоры. Он всё никак не женился, хотя все друзья уже давно имели семьи. Как-то раз, когда разговор зашёл о семье, Омри просто сказал: «Я не хочу оставить её одну с ребенком. Ведь я каждый год по месяцу, а то и больше нахожусь в самом пекле, где каждую минуту рискую получить пулю от снайпера».

Старик сломался. Он явно был не готов к этому удару. Всегда сильный, уверенный в себе, с гордой, неподвластной возрасту осанкой, бодрый и весёлый, он вдруг разом сник, превратившись в сгорбленного немощного старика. От прежней уверенности не осталось следа, и теперь его лицо выражало лишь растерянность. Оно стало каким-то неживым, взгляд потух. Я смотрел на него и не узнавал. Прежний властный дед исчез, и его место занял жалкий, беспомощный старик.

Когда-то он учил меня:

– Никогда и никого не бойся. Пусть боятся тебя. Он внушал это всю жизнь сначала себе, потом моему отцу, а затем и мне. Дед ненавидел страх и в себе, и в других. А может быть, он боялся собственного страха и потому так жестоко давил его проявления и в себе, и в близких? Чувство страха жило в нём с тех пор, когда немецкие солдаты, согнав их, человек двести евреев из небольшого польского местечка, заставили их бежать в сторону советской границы.

– Бегите! – кричали молодые парни в мышиной униформе, толкая прикладами. Один из солдат ударил его тогда прикладом по ноге. Несмотря на сильную боль, он бежал вместе с другими мужчинами к заветной границе. Немцы стреляли им в спину, и между лопатками у него жгло от ощущения, что каждую секунду пуля ударит в спину. Он бежал изо всех сил, как загнанный зверь, не видя перед собой ничего, кроме заветной полоски земли на той стороне, стремясь добежать к ней первым. До заветной черты их добежало человек семьдесят, счастливцев, кому повезло выжить. Отцу не повезло, и он навсегда остался на той стороне. Они с братом выжили тогда, но тот животный страх остался на всю жизнь. Может быть, поэтому он приходил в ярость при виде страха в глазах самых близких. Он яростно вытаптывал страх и выжигал его как бурьян. Но страх прорастал заново. Это была бесконечная война: он затаптывал страх, но тот прорастал снова, и он вытаптывал его снова с ещё большим остервенением. Однажды федаины ворвались ночью в поселение, где жил тогда дед со своей семьёй. Раньше здесь была большая палестинская деревня. Потом арабов выгнали и на месте деревни возник кибуц. Здесь и жил дед, после того как женился. В тех домах, которые захватили тогда федаины, они убили всех, от мала до велика. Похоже, план отступления у них отсутствовал вовсе. Они пришли убивать и старались убить как можно больше, совершенно не заботясь при этом о собственной жизни. Убив всех, кто находился в захваченных ими домах, федаины затем вступили в отчаянную схватку с охраной поселения и прибывшими им на помощь солдатами с ближайшей базы. Они пришли, чтобы убить и умереть самим. Плана отступления у них не было. Когда бой наконец закончился и все федаины были убиты, то весь посёлок казался залитым кровью. После этого случая бабушка умоляла деда переехать в другое, более безопасное место. Она плакала и ползала перед ним на коленях, и тогда он впервые в жизни влепил ей оплеуху.

– Мы останемся здесь! – заорал он. – И я как мужчина смогу защитить свою семью!

Солдаты расположились в просторном доме основательно и чувствовали себя здесь по-хозяйски. Кто-то дремал, развалившись в кресле, другие курили, пили кофе и напитки из пластиковых бутылок, вроде колы или спрайта. Солдаты расположились на красивых дорогих коврах, подложив под себя удобные, расшитые замысловатыми узорами подушки. Они сидели и лежали на коврах, ни на секунду не расставаясь с оружием. Точно так же они сидели на автобусных станциях в ожидании автобусов, которые отвозили их на место службы. Да и сам дом, благодаря их присутствию, стал во многом похож на одну из грязных, заплёванных израильских автостанций. Повсюду валялись окурки, пластиковые бутылки, обрывки газет на иврите и арабском, объедки и упаковки из-под еды. Никто не собирался убирать за собой. Здесь всё было можно. Дверь в туалет держалась на одной петле, умывальник разбит. Рядом с туалетом лежала скомканная занавеска с засохшими на ней экскрементами: кто-то из солдат, не найдя в доме туалетной бумаги, сорвал с окна занавеску и воспользовался ею. В большой комнате, служившей гостиной, в самом центре огромного стола, какие встречаются только в больших семьях, сидела хозяйка дома – величественная девяностолетняя старуха. Напротив хозяйки, развалившись на стульях или облокотившись на стол, сидели солдаты. Все сидели молча – и хозяйка, и её непрошенные гости. Старуха сидела здесь, не шелохнувшись с того самого момента, как мы появились в её доме. За всё это время ни один мускул не дрогнул на её старом морщинистом лице. Всё лицо было будто изрублено глубокими морщинами. И ходила она с трудом, согнувшись пополам – мы видели её, когда она запирала ворота своего дома, увидев приближающихся солдат. Но когда она сидела прямо напротив нас, её спина была ровной, будто внутри у неё был стальной прут. При взгляде на её лицо, казавшееся вырубленным из той же породы камня, из которой был построен этот дом, необычайно суровое и полное достоинства, появлялось ощущение, что перед нами вовсе не престарелая женщина, а сам дух этой древней и многострадальной земли. Её покрытая платком голова была гордо вскинута вверх, а почерневшие от тяжёлой работы руки, со вздувшимися на них венами, спокойно лежали на коленях. Выцветшие, когда-то светло-серые глаза этой женщины, в которых жила простая житейская мудрость, смотрели на нас как-то по-особому. Нет, это был не укор. В её глазах был приговор, вынесенный неумолимым судьёй, и этот приговор был вынесен нам и этой войне. Она смотрела на нас и на происходящее вокруг с каким-то особым спокойствием, как будто сама была бессмертна, а наша участь уже предрешена и хорошо известна ей. Всем своим видом она давала понять, что мы здесь всего лишь непрошенные гости, которым рано или поздно придётся отсюда убраться. Мы оказались в её доме во время очередного рейда. Такие рейды наше командование устраивало часто. Формальным поводом для рейда послужила информация спецслужб о том, что в деревне, где находился дом старухи, скрываются разыскиваемые террористы. Возможно, террористы, члены одной из местных группировок или более крупных палестинских организаций, которые вели против нас партизанскую войну, действительно появились в деревне. Но, скорее всего, цель рейда была иной. Местные жители никак не хотели смириться с потерей принадлежавших им земель после того, как лет десять назад армейское командование, под управлением которого находилась и эта деревня, отняло у местных крестьян часть земель, как было заявлено, «временно, под нужды армии». На отнятых у крестьян землях была построена военная база, а затем началось строительство еврейского поселения. Сейчас это еврейское поселение было уже довольно крупным, по здешним меркам, городом, где жили только евреи. Однако жители деревни не хотели примириться с новыми реалиями и отчаянно боролись за свои земли. Их не останавливали ни слезоточивый газ, ни резиновые пули, ни даже «живой» огонь. Раз за разом местные парни пытались прорваться через высокий забор из стальной проволоки на военную базу, кидали камни в солдат и бутылки с горючей смесью в армейские джипы. В ответ солдаты, приходя в деревню, взрывали двери домов, переворачивали мебель внутри, арестовывали участников выступлений и «подозрительных». Но уже через неделю, а иногда и на следующий день, в солдат снова летели камни. Так что все эти меры давали лишь краткосрочный результат. Главной же своей цели – вытеснить их отсюда – мы не достигнем никогда. Весь наш опыт говорил о том, что нынешняя акция, как и все предыдущие, призвана дать нам лишь передышку, как можно более длительную по времени. Заставить их уйти отсюда нам не удастся никогда. И об этом всем своим видом говорила старуха. Как она в одиночку содержала этот огромный дом, где её семья, о чём она думала – ничего нельзя было прочесть на её лице. Лишь суровый немой укор и следы трудно прожитой большой жизни читались на нём.

– Эй, старуха, приготовь нам кофе! – крикнул ей один из развалившихся напротив неё солдат. – Плохо ты нас принимаешь.

Остальные солдаты, сидевшие напротив старухи, отпускали в её адрес злобные шутки и кидали в неё скомканные обёртки от мастиков и прочей снеди. Один солдат швырнул в неё смятую пачку из-под сигарет. Но она сидела всё так же неподвижно, величественная, с гордой осанкой и будто окаменевшим лицом, ни разу даже не моргнув, как скала, о которую разбиваются волны. И рядом с этой безоружной женщиной солдаты, вооружённые автоматами, казались жалкими уличными комедиантами.

Когда я вошёл в дом и увидел эту сцену, всё внутри у меня перевернулось. Я тут же отдал сержанту приказ построить солдат на улице.

– В чём дело, Омри? – обратился ко мне один из солдат, с которым мы начинали службу почти одновременно. – Она же арабка!

Пуля обожгла мне щёку чуть ниже виска. Как будто сама смерть коснулась меня своим лёгким поцелуем. Жизнь мне спас сержант, окликнувший меня в тот самый момент, когда снайпер, чуть задержав дыхание, плавно спустил курок. Мы ждали, что он выстрелит ещё раз, и тогда нам удастся засечь его и уничтожить. Но тот выстрел оказался единственным в то раннее утро. К полудню уже никто не вспоминал об утреннем инциденте, и как раз в это время снайпер снова напомнил о себе. На этот раз пуля ранила командира нашего батальона. С пулей в плече он был доставлен на вертолёте в больницу. Командир базы был в ярости:

– Этот выстрел дорого им обойдётся, – прошипел он, едва сдерживая клокотавшую в нём ярость. Он вглядывался в арабский квартал прямо напротив базы. От арабского квартала нас отделяла огромная пропасть между двумя холмами – нашим и их.

На одном холме, бывшем когда-то частью арабской деревни, стояла наша база, на противоположном – жилой квартал лагеря беженцев Шейх Юсеф. Жизнь лагеря мы могли наблюдать постоянно даже без бинокля. Он выглядел жалко даже по сравнению с нашими кварталами бедноты. Глубокая пропасть, над которой возвышался лагерь беженцев, была доверху завалена всяким хламом – пластиковыми пакетами, строительным мусором и ещё бог знает чем…

Трёх-четырёхэтажные панельные дома в любую погоду смотрели угрюмо, обшарпанная штукатурка едва прикрывала серый бетон. Вблизи дома казались ещё более унылыми, как человек, который никому не нужен. Снайпер стрелял именно из этих домов, правда, пока мы не знали, откуда именно. С нашего наблюдательного пункта любой солдат мог видеть жизнь лагеря беженцев во всех её деталях. В одном из домов прямо напротив базы жил таксист. Когда он возвращался домой, он всегда оставлял машину возле дома. Каждый день он уезжал затемно и так же затемно возвращался. Несколько раз я видел его с женой и детьми. Сколько у него было детей – я точно не знал. Может быть, восемь, может быть, десять, а может, и больше. В его отсутствие дети, если они не были в школе, играли возле дома, прямо над огромной пропастью с мусором. В эту пятницу машина почти весь день стояла перед домом, но я не видел на улице ни водителя, ни его детей – был канун большого мусульманского праздника. С минуту подполковник разглядывал лагерь, потом на его лице ящерицей промелькнула улыбка – в голове явно возникла какая-то злая затея.

– Иди сюда! – подозвал он одного из солдат с подствольным гранатомётом. – Ну-ка, ударь вон по той машине, – он указал рукой на такси возле дома. Солдат прицелился и выстрелил. Выстрел был точным, и машина тут же превратилась в груду изуродованного металла. Подполковник остался доволен произведённым эффектом: взрывной волной в близлежащих домах были выбиты стёкла, и ещё минуту, а может, и больше, солдаты вместе со своим командиром заворожено смотрели на бушевавшее возле дома пламя.

У блокпоста была дурная слава. Несколько лет назад палестинский снайпер уложил здесь десятерых наших солдат. Умирая, никто из них так и не успел открыть ответный огонь. Тот, кто убил наших солдат, был не просто снайпером. Это был виртуоз в своем деле. Прежде чем открыть смертельный огонь, он, будто тигр во время охоты, долго приноравливался, до мельчайших подробностей изучая повадки своих жертв. Среди убитых были как резервисты – мужчины лет под сорок, для которых это был последний раз, когда они надели форму, так и солдаты срочной службы, восемнадцати-девятнадцатилетние ребята, только закончившие курс молодого бойца. Выбрав наиболее подходящий момент для убийства, снайпер открыл прицельный огонь на заре, около четырёх часов утра, когда отдыхающий солдат спит особенно крепко, а бодрствующий особенно сильно чувствует накопившуюся за бессонную ночь усталость. Первыми жертвами снайпера стали трое солдат, находившиеся в охранении.

Расположившись все вместе около бетонного блока, они стали идеальной мишенью для снайпера. Следующими жертвами стали солдаты-резервисты и командир блокпоста. Разбуженные выстрелами, они выскочили из палатки, где спали, и, схватив автоматы, в одних кальсонах бросились на помощь своим товарищам. Но не успели ни добежать, ни открыть огонь, погибнув один за другим от пуль снайпера. Расстреляв блокпост, снайпер бесследно исчез.

После этой трагедии блокпост был укреплён по последнему слову военной науки и доукомплектован значительным количеством солдат, так что превратился в конце концов в маленькую военную базу. Помимо бетонных блоков здесь была установлена целая система хитроумных заграждений, а внутри блокпоста были проведены подземные коммуникации. Однако эта мера не помогла и нападения на блокпост продолжались. Несколько раз палестинцы в машинах, начинённых взрывчаткой, на огромной скорости пытались прорваться сквозь сложную систему заграждений и взорвать себя прямо на блокпосту. Но солдаты, наученные горьким опытом, открывали огонь на поражение ещё до того, как машина со смертником успевала приблизиться к блокпосту. Лишь однажды ночью палестинцы бесшумно подобрались к наблюдательному пункту, устроенному на том самом холме, откуда стрелял снайпер, и зарубили топорами троих солдат, спавших в палатке. Был ещё случай, когда пожилая арабка пришла на блокпост пешком и всё что-то говорила, обращаясь к солдатам. Один из солдат подошёл к ней, чтобы выяснить, что ей нужно. Именно в этот момент старуха попыталась ударить солдата ножом. Солдат, не ожидавший нападения со стороны пожилой женщины, успел среагировать лишь в последний момент, и это спасло ему жизнь. Что же касается пулемётных и миномётных обстрелов, то они давно уже стали здесь обыденностью. Обстрелы начинались ежедневно с наступлением сумерек. Стреляли из близлежащих арабских деревень – из автоматов, пулемётов, из самодельных миномётов и гранатомётов. Мы отвечали плотным огнём не только по предполагаемому источнику стрельбы, но и по окрестным деревням – так, на всякий случай, для профилактики. Стрельба стихала лишь к утру, и тогда мы обнаруживали на дороге мины, иногда одну, а иногда несколько, метрах в пятидесяти-ста друг от друга.

Мины появлялись как грибы, несмотря на наше патрулирование и постоянное наблюдение. Таким был этот блокпост, возникший здесь в самый разгар второй интифады.

В те дни повестки получили многие, в том числе и я. Так я оказался на этом злополучном блокпосту. Нашей задачей было обеспечить безопасность небольших еврейских поселений, которые были разбросаны на больших расстояниях друг от друга и удалены от основных поселенческих блоков. Такова была официальная цель нашего пребывания на этом блокпосту. На самом же деле блокпосты, подобные нашему, были предназначены не столько охранять, сколько оказывать давление на местное население. Дело в том, что на каждый новый взрыв, обстрел или нападение палестинцев наше командование отвечало ужесточением и без того суровых мер в отношении местных жителей. Такова была наша политика. А с помощью системы блокпостов можно было легко превратить жизнь местного населения в сущий ад. В любой момент мы могли наглухо перекрыть все ходы и выходы на всей подконтрольной нам территории, превратив все эти арабские города и деревни в настоящее гетто. Из-за наших блокпостов поездка к родственникам, например, стала для местных арабов крайне непростым и рискованным предприятием. На дорогу в Иерусалим, вместо прежних двадцати-тридцати минут, они тратили теперь по несколько часов, а иногда и целый день.