Приятным майским утром 1758 года вверх по рю дю Пьюи-ки-Парль шагал статный мужчина с прекрасным высоким лбом и солидным уже брюшком, чье одеяние — треуголка, камзол с расшитыми лацканами, белые шелковые чулки и тонкая трость с золотым набалдашником — разительно отличались от платья окружающих. Мужчина, которому не было ещё сорока, шагал свободно, но довольно тяжело, и хозяева окрестных лавок, то ли узнавая его, то ли потому, что импонировала его солидная фигура, приветствовали его с порога; а встречные расступались, оглядываясь потом за спиной. Мужчина быстро скрылся из виду, поскольку круто свернул на рю Неф-Сен-Женевьев.

Канатчик Рамбер был в числе тех, кто приветствовал эту важную личность. Потом повернулся к соседу, цирюльнику Пикару, и заговорщицки подмигнул:

— Монсеньор пошел полюбоваться рыбками! — отец его держал рыбник, поэтому Рамбер, как будущий наследник, считал себя знатоком по этой части.

— Не так громко, — предостерег цирюльник Пикар, который был человеком осторожным и считал, что сильные мира сего сразу узнают, что про них говорят, потому что вокруг вьются стаи доносчиков и шпиков, держащих ухо востро. Поэтому Пикар вернулся к себе, хоть клиентов там и не было, — не хотел рисковать, что длинный язык соседа выдаст ещё что-нибудь рискованное.

Рамбер тоже вернулся в мастерскую и сказал жене, которая чистила картошку, кто только что прошел мимо. — Этот последнее время сюда что-то зачастил, — заметила она, но не сказала ничего больше, и Рамбер с этим смирился, хотя, казалось, его неповоротливый мозг усиленно обдумывал что-то его беспокоившее.

Мы уже говорили, что у достопочтенной матери-настоятельницы монастыря Святого сердца были усы? Тоненькие и шелковистые, но все же были. Теперь, в своей тесной молельне, машинально перебирая кораллы четок, она с очевидным облегчением слушала герцога Орлеанского, который только что спустился сверху, поигрывая своей треуголкой на набалдашнике трости. И лоб его все ещё перерезали озабоченные морщины.

— Достопочтенная мать-настоятельница, вы были правы, — говорил он. Талант этой девушки в роли Эсфири меня поразил, но именно поэтому я не могу быть к ней снисходительнее, чем к другим. Я только что говорил с ней достаточно долго, чтобы понять, что у неё упрямый характер и бунтарское сердце. Ее одолевают страсти, и если оставить её здесь, могут возникнуть проблемы. Не говоря уже о заразительности таких действий, достопочтенная матушка! Достаточно одной заблудшей души, чтобы подвергнуть опасности всех остальных. Нет, удалить её, мадам, безжалостно удалить!

— Ах, Монсеньор, как я рада, как я боялась вам не угодить!

— Достопочтенная матушка, вы мне не угодили бы, только будь вы не правы!

— Полагаю, мадемуазель Беко не выказала вам достаточной учтивости?

Небольшой экипаж с двумя кроткими лошадками, которые скоро научились сами останавливаться перед домом, приезжал каждое утро в восемь часов. Правил им молчаливый кучер, который привозил Жанну обратно в восемь вечера. И каждый раз всем мило пожелав спокойной ночи, она шла прямо к себе, ибо уже поужинала. Семейство вело себя тихо, чтобы её ничем не беспокоить, считая, что у девочки был такой тяжелый день! Ведь судя по регулярности отъездов и приездов, все поняли — Жанна ездит на учебу! Вначале сердце матери сжималось при взгляде на миниатюрную дочурку, готовую к отъезду, задолго до прибытия фиакра. Ведь Жанна ещё так молода! — говорила себе Анна, и случалось, иногда даже спрашивала свою совесть, позволила бы она что-нибудь подобное кому-то кроме герцога (за исключением, естественно, короля!). А вечером, когда Жанна возвращалась, сгорала от желания засыпать её вопросами… но не отваживалась — такую робость нагоняла на неё дочь. Что если та — кто знает — сочтет, что это "государственная тайна"? Живое воображение Анны не раз её саму переносило в Медальерный кабинет. Так Жанна называла место, где проводила дни, и Анна с буйством всей своей фантазии рисовала такие пикантные сцены, что и сама краснела и перестала верить (если когда и верила) что там изучают науки и светские манеры.

Анна бы очень удивилась — как и её мужчины, заговорщицки подмигивавшие друг другу и позволявшие двусмысленные намеки (но не слишком вульгарные, не забывайте, Жанна — их дочь!) — так вот, Анна бы изрядно удивилась, узнай она, что до сих пор там не произошло ничего "серьезного", — хотя прошло не меньше месяца с начала поездок. Да Жанна и сама была удивлена, поскольку с опасениями ждала наихудшего, а вместо этого теперь начинала чувствовать себя обманутой или обиженной — и доказательством этого была сцена, которую она устроила монсеньору в день их тридцать второго или тридцать третьего свидания в Медальерном кабинете.

Было это в середине июня. Стояла ужасная жара. Жанна нервничала. От горячей руки герцога, лежащей на её плече при занятиях геометрией (ведь герцог и в самом деле учил её геометрии) у не жгло все внутри, и Жанна вдруг сказала:

— Господи, как мне это надоело! — и отбежала к окну, через которое были видны деревья.

— Ну ладно, хватит на сегодня! — согласился герцог. — Не угодно ли немного шерри или белого туреньского?

Через три дня, посреди ночи, Анна Рансон была разбужена странным шумом. Приняв его сперва за шум ветра, придя в себя и навострив уши она сообразила, что шум доносится из комнаты Жанны. Тогда толкнула мужа.

— Рансон!

— Ну… — промычал он.

— Ты слышишь?

— Что?

Через несколько месяцев, хмурым утром в конце февраля 1759 года из довольно ветхого домишки, одиноко стоявшего среди заснеженных полей в стороне от последних халуп Вокулерса, — деревушки в графстве Мюсе, выскочил закутанный до глаз мужчина. Стоял ледяной холод, голые стволы вдоль дороги походили на виселицы. Долетевший из дома долгий, словно предсмертный вопль заставил мужчину остановиться. Но, минуту помедлив, он помчался к деревне, топоча по мерзлой земле. Нигде не было ни души, хоть пробило уже десять часов. Через несколько минут человек уже ломился в дверь халупы, стоявшей возле собора. Прежде чем отворившая толстуха с приветливым лицом собралась беззубым ртом спросить, что угодно, человек отвел широкий шарф, прикрывавший лицо, и женщина протянула:

— Ах, это вы, мсье! Что нового?

— Полагаю, время пришло. Воды отошли, и она ужасно кричит.

— Но на целый месяц раньше… Не пережила она какого потрясения?

— Вот именно, — коротко ответил мужчина. — что мне делать?

В 1760-е годы в парижском предместье Сен-Дени была весьма популярна некая личность, — всего лишь маленький мальчик. В существовавшей где-то метрике значилось, что имя его — Франсуа, но в этом буйном, шумном квартале его с первого дня именовали Фанфаном.

В то время нигде в Париже так не кипела жизнь, как здесь. На самой рю Сен-Дени располагались больницы и монастыри, но кроме них — множество дворцов, торговых домов и всевозможных транспортных контор, как пассажирских, так и грузовых. Дилижансы из Реймса прибывали к гостинице "У святой Марты", экипажи из Арраса, Лилля, Суассона, Руана заканчивали путь на постоялом дворе "У большого оленя". Там же каждую среду и субботу путешественники могли сесть в дилижансы, отправлявшиеся в Санлис, Компьен, Дуо и даже в Брюссель. В сторону Сен-Жермен-эн-Лей, Манта или Канна — по понедельникам со стоянки против монастыря Дочерей Божьих. Этот шум, предотъездную суматоху и крики бродячих торговцев часто перекрывал звон колоколов, среди путников, готовившихся к отъезду, протискивались воинские патрули, тут же крутились девицы, ищущие клиента "пожирнее", разные забияки и драчуны — все это превращало улицу в вечно кипящий котел. Да и соседние улицы не были спокойнее — что рю де Сен-Жермен-л'Оксеруа, что рю Жан-Пен-Молле, что рю Трю-Ваш или рю де ля Гранд-Трюандери, причем самым оживленным местом, пожалуй, была центральная контора по прокату носилок на рю Тир-Боуен. Тут было изумительное место для забав восьми-девятилетних сорванцов, знавших каждый уголок, тупик, закоулок или скрытый проход. Фанфан тут знал многих, особенно девиц легкого поведения, которым временами оказывал услуги, относя записочки, а те в знак благодарности угощали его миндальным драже из лавки "Ле Фидель Бержер", находившегося на рю де л'Ашльер рядом с крупнейшим москательным магазином столицы "Мартин Д'Ор". Драже Фанфан обожал, девиц — нет. Если случалось, что какой-то путник, которому Фанфан оказал услугу, приглашал его выпить с ним в кабаке "Еловая шишка", то Фанфан всегда заказывал сидр. Сидр Фанфан обожал. Иногда пил его в "Еловой шишке", иногда в "Кафе кучеров" возле конторы дилижансов. И мечтал о том, что когда-нибудь его пригласят в "Кафе де Гиз", которое посещали самые шикарные клиенты, но такого ждать ему пришлось очень долго и произошло это при обстоятельствах, о которых он пока и думать не мог. Иногда Фанфан один или с другими подростками, входившими в небольшую шайку, где он был предводителем, торчал перед воротами приюта Гроба Господня на рю Сен-Дени. Туда прибывали путники, отправлявшиеся в Иерусалим или возвращавшиеся оттуда. Некоторые его приятели, Гужон, например, появлялись там в повязках или с вывернутой ногой, чтобы получить кое-какую мзду с христианского милосердия набожных путников и потом блеснуть перед девчатами. Но Фанфану это было не по душе. Его привлекало туда зрелище людей всех возрастов и сословий, отправлявшихся в далекую землю, где был погребен Христос. Фанфан хотел бы отправиться с ними, чтобы увидеть море и верблюдов — ну при случае и Гроб Господень, ибо Христос стал симпатичен ему с тех пор, как он узнал, что тот ходил по воде. А что касается источников доходов, у него были свои. По его мнению гораздо элегантнее — ибо Фанфан придавал особое внимание элегантности, хотя и вращался в такой среде, где, как мы увидим, это не принято, был один из них — при случае он становился членом братства "Синих детей".

В квартале был один приют — приют Святой Троицы на рю Гренета который давал кров и стол ста тридцати шести бедным детям — ста мальчикам и тридцати шести девочкам. Тех называли "Синими детьми" по цвету их одежды и чепцов. Приют использовал их на похоронах богачей, чтобы похоронная процессия выглядела подлиннее. Цена разумная — три ливра за дюжину — то есть за дюжину детей. Наследники платили после мессы. Потом казначей приюта собирал деньги и дети возвращались обратно, а Фанфан — сам по себе, поскольку вовсе не был членом братства, а их одежды изготовил сам, отдав в покраску старую ночную сорочку и чепец красильщику Валхуссару с рю де ля Коссопери, который взялся с радостью, поскольку Фанфан нашивал ему записочки от мадам Аймер — что та в такую-то ночь свободна, когда её муж, стражник Аймер, был на службе.

И вот Фанфан с успехом сопровождал похоронные процессии до самого кладбища. Никто из опечаленных родственников в нем никогда не сомневался, напротив, все считали весьма любезным со стороны приюта прислать детей сверх уговора — тем более, что Фанфан своим нежнейшим дискантом прекрасно распевал хоралы и мог до слез растрогать даже тех, кто ничего не унаследовал. В особенно удачные дни ему в карман перепадало до трех ливров! Но все он тратил на драже в "Ле Фидель Бержер". Потом делился и с Гужоном, щеголявшим грязными повязками, и с Николя Безымянным, чья мать была проституткой с рю де Лавандье Сент-Оппортюш и мучила Николя тем, что учила его читать и писать, и со Святым Отцом, которого так звали потому, что был он сыном канонника. Короче говоря, Фанфан щедро делился своими трофеями со всей своей компанией! Сен-Пер, или Святой Отец, будучи сыном канонника, был круглым сиротой, поэтому жил с Николя Безымянным у его матери, которая легко относилась не только к мужчинам, но и к заботам о чужом ребенке. И был ещё тут Пастенак, горбун, но тот их предал! Подростки, говоря о нем, непременно прибавляли к имени всякие ругательные прозвища и божились, что когда вырастут, пойдут к колдунье, чтоб та проткнула куклу Пастенака каленой иглой.

Не так давно — когда им было лет по пять, по шесть — они с Пастенаком вместе образовали шайку сорванцов, которая начала красть овощи с лотков, переворачивать тележки с зеленью, задирать ребят, не столь безумно смелых или лучше одетых, — однако слишком часто получали пинки под зад или хорошую трепку (и однажды даже просидели четыре дня в вонючей каталажке, а вернувшись домой, вместо утешения получили хорошую порку) — и это, наконец, их отучило корчить из себя Бог весть кого. Так что потом они предпочитали действовать хитростью, хоть время от времени и воровали кое-что с лотков, чтоб показать, что они не хуже других. Один лишь Пастенак продолжал действовать по старому, обзывая их трусами. И наконец их предал — тем, что перешел в банду Картуша, совсем другую банду, из настоящих парней (им было уже лет по двенадцать), которые отваживались даже раздеть ночного прохожего. Они были не совсем из их квартала, скорее с площади Бастилии, но иногда орудовали и здесь.

Лет за десять до событий, о которых мы только что рассказали, одним майским вечером женщина лет двадцати восьми шила у окна в маленькой, но уютно обставленной квартирке, которую снимала на третьем этаже дома номер 20 по рю Гренета, и время от времени отрывалась от монотонной работы, поглядывая вниз на улицу, где громыхали кареты, отъезжавшие от соседних транспортных контор на рю Сен-Дени и направлявшиеся в Нормандию или на север Франции. Женщина была довольно привлекательна, невысока, но хорошо сложена. Жила она — по правде говоря, очень скромно — тем, что брала шитье на дом. Звали её Фелицией Донадье. И главное: уже четыре года она была вдовой Виктора Донадье, гренадера, павшего на войне в Канаде.

Фелиция как раз собиралась поужинать — как обычно одна и одним супом, — когда в дверь кто-то постучал. Открыв и увидев гостя, она замерла на месте от удивления. Человека этого она не видела больше десяти лет, с тех пор, как на поле люцерны возле захудалой фермы её родителей в Вексене он лишил её девственности.

— Ты! — вытаращила она глаза. — Бог мой! А это что?

Гостем был брат Анже, а "этим" — трехмесячный Франсуа в одеяльце.

— Ну да, как видишь, это я! — ответил брат Анже с галантным поклоном. — Можно войти?

В один прекрасный день Фанфан азартно стрелял из всевозможных позиций по бутылкам, расставленным на заднем дворе, стрелял с правой и левой рук, отвернувшись и глядя в зеркало, или между ногами — когда почувствовал вдруг, что кто-то наблюдает за ним, и прекратил истребление посуды.

От ворот на него кто-то смотрел. Девушка! Взрослая девушка! Почти взрослая! Ей было лет четырнадцать. Длинные блестящие каштановые волосы были перевязаны розовой лентой, на подбородке — ямочка, глаза — карие, блестящие. Одета она была куда лучше, чем те девчата, которых знал Фанфан (знал издали, нужно добавить, поскольку у девчат в его глазах был тот большой недостаток, что они не были парнями). Еще у девушки была тончайшая осиная талия и неплохая грудь — в отличие от тех, у которых такой груди не было (или Фанфан до этого не замечал).

— Ты Фанфан, — сказала девушка, не спрашивая, а утверждая.

— Ну, — Фанфан наморщил лоб, что у него было обычным делом и должно было сделать ангельское личико хмурым. — Ну и в чем дело?

— Меня зовут Фаншетта, — сообщила девушка и улыбнулась. У неё были красивые зубы, и даже все — что в том столетьи беззубых людей было удивительно, по крайней мере среди тех, с кем Фанфан имел дело.

Элеонора Колиньон сама зашла к Фелиции чтобы сказать, что наняла её племянника в помощь по хозяйству и что впредь Фанфан будет жить у нее. Все это было недалеко от правды, поскольку сам Фанфан заявил категорически, мол, будет её гостем только при условии, что ему будет поручаться любая работа.

Фелиция уронила пару слез, не больше. Когда Фанфан узнал, с какой бесчувственностью восприняла новость та, что воспитала его от рождения, его это больно задело. Возможно, он надеялся, что Фелиция начнет возражать и что вернет ему прежнее место в её жизни (хотя и не рвался к этому), но так уж вышло… Чтобы слишком не расстраиваться, тут же решил, что выбросит Фелицию из своего сердца, но должно было пройти немало времени, прежде чем это удалось.

В защиту Фелиции нужно сказать, что та была беременна. Неукротимый любовный пыл Пиганьоля взял верх над её бесплодием. И нежданное новое существо, которое уже шевелилось в ней, забрало на себя все её чувства. Измотанная и отупелая от беременности, она воспринимала все вокруг словно во сне. К тому же Пиганьоль уже неделю как лежал в больнице и Фелиция боялась, что станет вновь вдовой — третий раз в жизни — это слишком много! И все это словно создавало преграду между нею и окружающими. Пиганьоль на рю де ля Гран-Трюандери угодил под дилижанс из Меца: попав под колеса, обе ноги оказались сломанными, и не в одном месте.

Учитывая, как равнодушно был воспринят его уход, Фанфан сам не пошел за теми вещами, которые составляли все его достояние: томиком Плутарха, жизнеописанием Генриха IV, переводом "Одиссеи" и ещё несколькими книгами. Вместо него за ними зашла Фаншетта. С её же помощью Фанфан забрал и то, что унаследовал от Филиберта Тронша: одно ружье, один мушкет, несколько пистолетов разного калибра, небольшую наковальню и инструменты — все это он сложил в сарай, стоявший у Элеоноры в саду, и запер.

В их высоком узком доме, где на каждом этаже было всего две комнаты, его разместили на втором. Такой прекрасной комнаты он никогда ещё не видел. В первый же день он сколотил небольшую книжную полку. При этом напевал и присвистывал, хотя порой и сжимало горло: накануне его приятель Гужон с родителями отправился Бог весть куда — в Тюильри! Прощание их было трогательным. Происходило оно перед приютом Гроба Господня, где им случалось так часто стоять вдвоем, один — прося милостыню, другой — мечтая о путях крестоносцев.

Не исключено, что решение, принятое Фанфаном спустя два месяца, отчасти было вызвано и его встречей с графиней Дюбарри: Фанфан решил уйти от Элеоноры! Теперь он только и думал о графине, об ослепительной её красе, превосходившей всех остальных женщин — а у Элеоноры Колиньон этот неблагодарный замечал теперь одни недостатки. А доказательством того, что он потерял голову из-за графини Дюбарри, было то, что он не словом не обмолвился о встрече, а камею с портретом графини укрыл в своей комнате. К тому же он боялся, что Клеменс, продавщица у Лабилля, в один прекрасный день навестит Элеонору, начнет рассказывать о его подвиге, а он сам, Фанфан, неизбежно выдаст — ну, например, вдруг покраснеет, как рак чувства, испытываемые им к графине; бедняга думал, что по его лицу все видно.

Из-за Элеоноры его замучили угрызения совести. К тому же она начинала утомлять. Уже не была так весела — не могла простить себе боль и разочарование, причиненные Фаншетте. И тем более решения, которое та приняла и о котором известила письмом:

"Мамочка!

Я приняла решение, которое оказалось для меня совсем не трудным, поскольку подсказало его мне мое сердце, а вовсе не недавние события, о которых я с Божьей помощью стараюсь позабыть. Мамочка, я решила посвятить жизнь Господу! Когда я сообщила это нашему исповеднику, он сказал, что на меня снизошел Святой дух, и тогда я рассказала матери-настоятельнице, которая расплакалась от радости при мысли, что увидят меня в числе Сестер…" (и т. д.)

Это печальное решение заставило Элеонору тяжело вздыхать, хотя вину свою она чувствовала лишь отчасти. А для Фанфана атмосфера становилась все невыносимее. По правде говоря, он скучал. Перечитал всего Плутарха, о котором не вспоминал многие месяцы, и ещё больше, чем раньше был убежден, что жить нужно с отвагой, а не как придется. Храбрый его поступок на Неф-де-Пти-Шамп, и озарившая его фигура графини Дюбарри, которая с тех пор в его мечтах и снах заняла место Фаншетты, — все это убеждало, что он способен на великие дела.