Кто видел Ленинград в дни невских и ладожских ледоходов, тот навсегда запомнит его неспокойную весну. В эти дни особенно хороши и река, быстро несущая к заливу свою ломкую ношу, и город, неожиданно сблизившийся с природой.

Весь день по Неве движутся серые льдины. Чернорабочие ледохода, его безвестные труженики, они идут кучно, подталкивая друг друга ребрами, задевая гранитные спуски. Глухой треск стоит под мостами, где день и ночь водовороты кружат и ломают не успевшие проскочить льдины.

Прошел невский лед, и наступает благодать. Яркое солнце, безоблачное небо, ни ветерка… Долой шубы, шапки, шарфы, долой валенки и боты! Где-то на Выборгской прошумел дождик, в Летнем саду уже видели молодую траву, кончилась снежная суматоха.

В один из таких горячих дней на Неве снова появляется небольшая льдинка. То сверкая на солнце, то прячась в тени, она не спеша плывет к заливу. Эта маленькая льдинка всего лишь осторожный разведчик.

Командир батальона Иван Алексеевич Федоров испытывал смешанное чувство радости и тревоги. Еще совсем недавно он, так же как и все, был уверен, что его дивизия и весь корпус останутся в оккупационной армии. Затем «из верного источника» стало известно, что их посылают воевать на Дальний Восток, но оказалось, что и это не так. И только в июне был получен приказ, в котором ясно было сказано, что корпус «имеет назначение следовать в Ленинградский военный округ». Указывались места для летних лагерей и для зимних квартир.

От всех этих слов — «округ», «лагерь», «зимние квартиры» — люди давно уже отвыкли. А многие не знали и даже не представляли себе службу в мирное время. И не только солдаты, но и офицеры.

— В выходной день пойду с женой в театр, — сказал Иван Алексеевич и засмеялся. Все слова звучали, как только что созданные.

Иван Алексеевич женился два месяца назад и радовался теперь не столько за себя, сколько за жену. В конце концов он человек военный и ему всюду будет одинаково хорошо. А для Тамары это большое дело. Она ведь никогда не бывала в таких культурных центрах, как Москва и Ленинград. И вообще, что она видела в жизни? Она родилась в Новинске, небольшом городке, который во время войны был занят немцами и превращен в один из опорных пунктов их очередного «вала». «Вал», «наступление», «отступление», «акция», «зондеркоманда», «ферботен»

[1]

, «штренгферботен»

[2]

и «за неисполнение…» — вот что она слышала в дни своей юности.

Год назад корпус, в котором служил Иван Алексеевич, прорвал линию немецкой обороны под Новинском и с тех пор стал именоваться «Новинским». Тамаре в то время было двадцать лет. Во время оккупации она работала официанткой, после освобождения Новинска — сандружинницей, а потом в военторге.

Рано утром в дверь постучали. Кому нужна Катя? Наверное, Елизавете Дмитриевне: надо условиться о днях коммунальной уборки…

Но это была Симочка. С ходу она начала извиняться. Она не знала, что у Кати такое несчастье. Конечно, большое несчастье — потерять мужа и ребенка. Что делать — война. Миллионы советских людей принесли жертвы…

Но тут она взглянула на Катю и запнулась.

— Вы уже завтракали? Нет? Впрочем, я ведь теперь тоже не дома питаюсь. И завтракаю, и обедаю, и ужинаю в райкоме. У нас столовая исполкомовская. А к вам специально забежала. Хотите, я уберу вам комнату? Пыль вытереть? Зажечь вам примус?

— Спасибо, ничего не надо.

Грузовик громыхал по булыжной мостовой. Катя сидела рядом с шофером. Все вышло так неожиданно…

Модестова коротко и очень точно объяснила суть дела. Типография, впрочем как и любое другое ленинградское предприятие, испытывает сейчас острую нужду в рабочих. Ждать, когда начнется демобилизация? Но трудно сказать, когда все это будет. Надо брать пополнение рабочему классу из детских домов. Брать ребят на предприятия и учить «с руки». Конечно, кто не захочет, тот может идти в ремесленное.

Самой трудной оказалась проблема жилья. И вот на чем порешили: административный домик отдать под общежитие. Дирекцию и партком на время разместить в «конторках» при цехах.

Когда Анна Николаевна назвала номер детдома, Катя насторожилась. Семнадцатый детдом. Тот самый номер, если только она не перепутала.

— На Пестеля? — спросила Катя.

Анна Николаевна ждала Катю с детьми у ворот типографии. Анна Николаевна и какая-то дряхлая старушка, которую Катя не сразу узнала. Это была тетя Паша, одна из старейших ленинградских печатниц, года за два до войны ушедшая на пенсию. Как раз в ту весну Катя заканчивала школу, и ей, выпускнице и отличнице, поручили приветствовать юбиляршу.

Началась война, и тетя Паша вернулась на производство. Об этом тогда много писали. Но сколько же ей теперь лет?

— Добро пожаловать, добро пожаловать… — почти беззвучно шептала тетя Паша, пока шофер открывал борт машины. Слезящимися глазами она смотрела, как ребята выскакивают из грузовика.

— Тетя Паша! — окликнула ее Катя.

— Добро пожаловать, добро пожаловать… — шептала старушка, не узнавая Катю.

Летний лагерь дивизии находился довольно далеко от зимних квартир. До железной дороги километров тридцать, добраться можно только на попутной машине. Пересаживались на поезд в Любозерске, где стоял штаб корпуса, и ехали по узкоколейке до станции Верески.

Интенданты у Бельского были настоящие зубры. На двух платформах приволокли строевой лес, а плотников-умельцев Бельский сам лично инструктировал. В Любозерске, в каменном доме штаба корпуса, было мрачно и сыро, там стоял какой-то нездоровый, гнилой воздух, и все люди выглядели хмурыми, озабоченными. А в Вересках, у Бельского, вкусно пахло лесом, смоляной дух веселил душу, и было видно, что работа здесь кипит. У писарей лица были довольные, повсюду шныряли молоденькие девушки с нашивками ефрейторов — телефонистки, машинистки и секретарши — все как на подбор, ладные, розовые, с прическами «перманент».

Иван Алексеевич снял комнату недалеко от штаба, в домике станционного сторожа, старика Потапыча, который отсюда и во время войны никуда не уезжал. Это был высокий, жилистый, очень чистенький старик, у которого испокон веков снимали комнату «товарищи командиры» по весьма неумеренной цене.

В Ленинграде жить было дешевле, да и ездить туда из лагеря было удобнее, но Иван Алексеевич этого не хотел. Особенно его сердила мысль, что Тамара будет частой гостьей у тетки, Александры Глебовны, которую Иван Алексеевич с самого начала остро невзлюбил.

Он встал рано, до общего подъема, просекой миновал лес и вышел на опушку, в район учений.

— Утро доброе, товарищ майор!

Иван Алексеевич обернулся и увидел Жолудева.

— А, Семен Николаевич… Что, тоже решил солнышком полюбоваться?

— Да. Спешу, — ответил Жолудев, — чует мое сердце, что сегодня начальство нагрянет.

Иван Алексеевич находился в несвойственном ему тяжелом настроении. Впервые за годы службы в армии он был так подавлен.

Дело было совсем не в том, что Бельский накричал — и накричал несправедливо. Меньше всего Иван Алексеевич чувствовал личную обиду. Грубость — штука отвратительная, но грубость можно простить. Быть может, сам того не замечая, Иван Алексеевич все время искал мотивы, оправдывающие Бельского. Он пытался поставить себя в положение человека, на плечах которого лежат большие заботы. «Нет, все-таки я бы разобрался, в чем тут дело, и не решал бы с налета, — говорил себе Иван Алексеевич. — Вызвал бы командира батальона или приехал бы на позиции еще раз…»

Иван Алексеевич старался избегать всяких встреч и разговоров со своими подчиненными. И каждый раз, когда речь шла о приказе Бельского, он пытался найти наиболее правдоподобное ему объяснение.

Приказав командиру саперного взвода Мамелюкову явиться для получения указаний, он постарался настроить себя вроде того, что: «Мы, товарищ Мамелюков, здесь ошибку совершили. Конечно, на расстоянии семисот пятидесяти метров… Ну-с… И в то же время надо сказать…» Но тут он почувствовал такое отвращение к этой системе фраз, что, когда Мамелюков явился, сказал ему просто:

— Товарищ Мамелюков, ставлю вас в известность о приказе командира дивизии. Какими средствами собираетесь осуществлять?

Всю эту неделю Тамара ждала Ивана Алексеевича с нарастающим беспокойством. Слух, что генерал недоволен и что этому причина — майор Федоров, быстро распространился. Известно, что худые вести приходят куда быстрее, чем добрые. Трудно сказать, кто был виноват в длинном слухе, просто кто-то кому-то о чем-то сказал, а чья-то жена подхватила и передала своей подруге. Воображение, свойственное большинству женщин, нарисовало и то, чего совсем не было. До Тамары слух докатился уже вполне сформировавшимся по вкусу его авторов.

Гнетущее чувство беспокойства было хорошо ей знакомо. В унизительной тревоге за свою жизнь прошли годы оккупации. Новинск очень скоро попал в безвыходное положение, и в первые же дни войны Тамара все потеряла — и домик с палисадником, и молодого человека, с которым она ходила в кино по субботам, и тетку Александру Глебовну, уехавшую на восток, и отца, погибшего на границе, и свою лучшую подругу Асю — продавщицу магазина «Тэжэ», которая внезапно исчезла из Новинска, а затем оказалась вблизи города в партизанском отряде. Тамара осталась одна — беспомощная, ни к чему не приспособленная.

Так случилось совсем не потому, что Тамара до войны жила в каких-то необыкновенно хороших условиях и что ее с детства изнежили. Она выросла в семье ветеринарного фельдшера; какой уж там особенный достаток!.. Она рано потеряла мать, отцу постоянно приходилось разъезжать, и вряд ли он мог баловать Тамару. Она с детства умела и обед сготовить, и постирать, и, едва закончив семилетку, пошла на курсы, а потом поступила работать в новинскую контору «Сельэлектро». Заработок ее очень помогал семье…

Неприспособленность Тамары, ее беспомощность объяснялись вовсе не ее беспечностью, а недостатками общественного воспитания.

Ни в школе, ни на службе Тамара не блистала никакими талантами, но она не была и отсталой; ни о каких трудовых подвигах она не мечтала, но работала прилежно. В школьном табеле у нее встречались и пятерки, а на службе ее премировали двухнедельной путевкой в дом отдыха.

Вскоре после учений Бельский объявил о решении организовать теоретическую конференцию для офицеров дивизии со своим докладом об опыте войны.

«Прорыв долговременной, глубоко эшелонированной обороны противника под городом Новинском» — тема весьма подходящая. Такой доклад поднимал авторитет Бельского в глазах начальства и среди подчиненных.

Как всегда в таких случаях, был вызван Рясинцев, и дело закипело.

Адъютант Бельского был человеком известным в дивизии. Он не чванился своей близостью к начальству, не притворялся, что знает больше, чем ему положено, старался не сиять, а держался скромно и за властью не тянулся. Но во всей дивизии не было человека, столь умело подчиняющегося Бельскому. Это одно ставило Рясинцева в положение исключительное. И как раз этого-то Бельский не понимал.

Зато сам Рясинцев очень хорошо понимал исключительность своего положения и ничего не жалел для того, чтобы его упрочить.

В конце ноября Катя решила организовать субботник. Нельзя было больше жить так неустроенно. Летом и осенью она чуть ли не каждый день атаковала Буркова:

— Петр Герасимович, плохо живем: потолки черные, пол щербатый, штукатурка сыплется, обои давным-давно сгнили.

Бурков легко соглашался со всеми ее доводами, обещал, как только закончится ремонт первого печатного, заняться общежитием. Первый печатный вступил в строй только в сентябре, а недоделок и по сей час было очень много. Бурков, когда речь заходила об общежитии, только устало морщился:

— Екатерина Григорьевна, вы же взрослый человек, вы же знаете.

На следующий день после обеда Катю вызвали в проходную типографии к телефону. Ничего особенного в этом не было — в общежитии еще не поставили аппарат, но у Кати дрогнуло сердце, как это бывает от предчувствия плохого.

Звонил директор детского дома Капранов. И это тоже было в порядке вещей. И летом и осенью он несколько раз приезжал в общежитие. Катя к его приезду всегда старалась «навести лоск», да и ребятам хотелось как можно лучше принять своего бывшего воспитателя. Но Капранов, кажется, не замечал ни стерильной чистоты на кухне, ни шикарной «флотской» заправочки постелей в комнате мальчиков. Он рассеянно слушал железные рапорты Саши Турчанова и трескотню девочек по поводу их неслыханных производственных успехов…

В своей светелке Катя рассказывала Капранову о житье-бытье:

— Мы так решили, я думаю, правильно?

Он медленно кивал головой, слушал задумчиво, характерным движением захватив рукой бороду.

Иван Алексеевич был озабочен: он дважды прочел Катино письмо, и, хотя оно было совсем коротким или именно поэтому, он понял, что там произошли серьезные события.

И в то же время он обрадовался: он давно не был в Ленинграде и ему хотелось хоть ненадолго переменить обстановку.

Дивизия уже стояла в Вересках, офицеры почти все жили по квартирам: кто без детей — снимали комнаты у частников, а многосемейные жили в корпусе «А». Этот дом был наспех выстроен КЭЧ за лето.

Во всяком случае, лагерь был позади, и это означало жизнь куда менее хлопотливую. Для Ивана Алексеевича кончилась пора переездов, выклянчивания машин, а иногда и «голосования» на дорогах. Он был дома и мог наконец почувствовать все прелести оседлой жизни.

Иван Алексеевич собрался домой только к вечеру. Саша вызвался проводить его на поезд. Сколько ни уговаривал Иван Алексеевич мальчика, что он сам отлично доберется и что этот путь уже хорошо ему знаком, Саша настоял на своем.

Весь длинный путь до вокзала Саша без умолку рассказывал Ивану Алексеевичу всякую всячину о своей жизни в типографии. Тут были и дела комсомольские, и учеба, и его отношения с Петро — Фонариком (они ведь друзья на всю жизнь!). Он, видимо, не решался трогать главную связь с Иваном Алексеевичем, боясь показаться навязчивым, и ни слова не говорил об отце.

Иван Алексеевич рассеянно слушал Сашу и думал о своем. Он думал, что не только для Саши, но и для него самого сегодняшний день был очень значителен. Что-то в нем самом изменилось, и он возвращается домой с большой душевной прибылью.

«И все это потому, что сержант Турчанов не погиб, а остался жив? — спросил себя Иван Алексеевич и ответил: — Да, конечно да! Ведь именно этим событием отмечен день».

И все же было сегодня что-то, что касалось только Ивана Алексеевича, что принадлежало только ему. Он сам не мог уловить и понять это «что-то». Он только знал, что эта «прибыль», этот новый материал для важной душевной работы ничего в нем не потеснил, от него только стало, как говорит Катя, просторнее.

В начале декабря Ветлугин вернулся в дивизию. Прошло восемь месяцев с того дня, как он был ранен, — так надолго он еще никогда с армией не расставался.

Его ранило в тридцати километрах от Берлина. А ведь каждый солдат начиная с двадцать второго июня был уверен, что побывает в гитлеровской имперской канцелярии.

В мае сорок пятого Ветлугину стало совсем плохо, даже самые смелые врачи не верили в его выздоровление. Но он был человек закаленный.

Он не отличался особым здоровьем и никогда себя не выхаживал. (Он даже не всегда успевал делать утреннюю зарядку и постоянно ругал себя за то, что не занимается спортом.) Сама жизнь закалила Ветлугина, бесконечно двигая его с места на место. Ему приходилось служить и в Красноводске, и в Заполярье, и на Камчатке, и в Черновцах, его продубило солнцем, прожгло морозом, обдуло всеми ветрами — степными, горными и морскими…

Не прятал он от жизни и свою семью. Говорили, правда, что сама Софья Николаевна Ветлугина завела такой порядок, чтобы всюду быть вместе. Очень может быть, потому что Ветлугина была женщиной весьма деятельной.

В самом начале нового, сорок шестого года Иван Алексеевич закончил свою статью. За последние две недели он здорово «набрал темпы». Внезапно к нему вернулась утраченная после первых неудачных попыток легкость.

Теперь он готов был писать, писать и писать. Писать день и ночь, не выпуская пера из рук. Никаких трудностей, никаких преград, все, что надо сказать, находится здесь, на кончике пера. И вот тут работа была закончена.

В первую минуту он даже не понял, что это все, конец, и еще с полчаса писал дальше и все пытался «закруглить», все еще искал какие-то «выводы» и «обобщения».

К счастью, он все-таки понял, что это конец, что точка поставлена полчаса назад, то есть именно в тот момент, когда материал был исчерпан.

Камышин приехал домой позднее обычного, очень усталый. День был переполнен делами. Сегодня всем от него что-нибудь было нужно. Трижды звонил Бельский и требовал выявить и прислать в дивизию столяров-умельцев, у командира роты связи умирала мать, и надо было срочно дать ему отпуск, и весь день рапорты сыпались на него, словно комбаты сговорились, и, наконец, Федоров с торжественно-счастливой улыбкой вручил ему свою статью «Некоторые уроки Новинской операции (Из записок командира роты)».

Выгрузив из портфеля эти «Новинские уроки», Камышин покосился на свою кровать, покрытую белым, крепко накрахмаленным покрывалом: в самый раз отдохнуть.

Полковник Камышин жил в семи километрах от Любозерска. В домике, принадлежавшем какому-то заслуженному артисту, он снимал «низ»: две комнаты — большую, где стояли тахта, буфет, обеденный стол, и совсем крохотную — его рабочий кабинет с письменным столиком и железной кроватью.

Заслуженный приезжал на дачу редко, и в домике, стоявшем на отшибе, было всегда тихо. Жена Камышина, Мария Артуровна, и до войны старалась выбирать такие места, где бы пореже встречаться с сослуживцами мужа. Между ними уже давно было условлено: все, что связано с его профессией, остается у порога и в дом не вносится.

У самой же Марии Артуровны когда-то в молодости были разные таланты: она училась пению и, говорят, пела недурно, занималась немецким языком и даже переводила стихи. Из этого ничего не получилось, и все ее неистраченные душевные силы ушли на воспитание единственного сына, ставшего ее кумиром. В отношении мужа Мария Артуровна никогда не была честолюбивой. Что же касается сына — мечты о его будущем поглощали ее целиком.

Рясинцев работал двое суток и был доволен собой. После первого чтения рукописи ему показалось, что решительно ничего не выйдет. Статья Федорова была убедительной. Никаких претензий на то, чтобы дать всю картину операции, но совершенно ясно, что автор знал больше, чем видел своими глазами во время боя. И то, что Иван Алексеевич старался понять всю картину в целом, очень ему помогло.

Рясинцев не привык отчаиваться, но тут и он приуныл. Как он ни прикидывал, все равно логика событий приводила его точно к таким же выводам, которые были сделаны Иваном Алексеевичем.

Одно дело писать размашистые докладные Бельского об операции, тем более что Новинская операция была исключительно удачной, и совершенно другое дело опровергать Федорова, то есть опровергать и штабные сводки, и журналы боевых действий.

Но что прикажете делать? Явиться к Бельскому и доложить: «Прочел, очень интересно, видно, что человек постарался, и следовало бы поощрить такую инициативу!»

Гнева Бельского он давно перестал бояться. Ну, покричит-покричит и отойдет. У каждого свой характер. Гораздо хуже, что, появись такая штука в печати, на многое могут взглянуть по-иному. Конечно, Рясинцев человек маленький, но ведь известно, что большое тело увлекает за собой… Это ясно.

Ветлугин приехал в политотдел корпуса к вечеру. Маричева не было, но Ветлугин решил во что бы то ни стало его дождаться. В политотделе корпуса работало много старых товарищей, и они сразу же заметили, что начподив в плохом настроении: он не отвечал на их шутки и вообще не заводил никаких разговоров, все больше молчал да покуривал свою короткую моряцкую трубочку. Наконец Маричев откуда-то позвонил, и ему доложили, что его ожидает Ветлугин.

— Еду, — ответил Маричев. — Дело получаса…

Маричеву хотелось повидать Ветлугина, который, как он понимал, не зря его дожидается. Вероятно, назрела необходимость поговорить по душам. И этому Маричев очень обрадовался. Он ведь почти не знал Ветлугина. Назначение его было подписано как раз в то время, когда раненого Ветлугина увезли в тыл.

До этого всю войну Маричев прослужил на Урале. Служба его была очень ответственной. Эта ответственная служба была для Маричева одновременно и источником радости и источником горя. Это он, Маричев, формировал воинские части, знаменитые Уральские дивизии. Это он снабжал фронт всем тем, что нужно в бою, — начиная от подверток и кончая артиллерийскими самоходками. Хозяйство было большое, даже огромное, и, может быть, именно там, на Урале, был яснее всего виден размах крыльев будущей нашей победы. Все это наполняло его сердце радостью. А вот то, что он, человек военный, не воевал, — это было его горем. О кипучей деятельности Маричева знали не только на Урале, но и на фронте, и в Ставке. Однако целая тысяча благодарностей не могла погасить его желания воевать. Говорят, как-то раз кто-то из больших начальников пожалел Маричева, будто бы и резолюция соответствующая была, но в тот момент должной замены не нашлось.

И хоть бы он родился каким-нибудь хромым, рахитичным, тщедушным или хоть бы чем-нибудь когда-нибудь болел. Как нарочно, природа наделила его саженным ростом, широченными плечами, легкими, похожими на добрые мехи, поистине стальным сердцем. Этот голубоглазый гигант примчался в Берлин, когда все уже было кончено. На Александерплац догорала война.

Шавров был привязан к Бельскому. Человек очень сдержанный, он внешне относился к Бельскому так же, как и ко всем другим подчиненным, но еще на войне было заметно, что командир корпуса в трудную минуту скорее поможет Бельскому, чем Северову, и так уж повелось, что более трудный участок доставался Северову, а наиболее легкий — Бельскому.

После войны близость Бельского к Шаврову еще больше упрочилась. Бельский для этого не только делал все, что было в его силах, но он еще, как своеобразный мегафон, усиливал звук. Он говорил: «Мы с генерал-лейтенантом Шавровым уже думали об этом», или: «Мы с генерал-лейтенантом Шавровым пришли к выводу, что…», или: «Когда я в последний раз заезжал вечером к генерал-лейтенанту Шаврову…» Это наконец стало системой.

Авторитет Шаврова был очень большим, и находились люди даже в штабе округа, которые все это принимали за правду и складывали свое мнение о Бельском по его же словам: позиция, удобная для того, кто не любит сам думать.

Шавров и Бельский были знакомы и давно и недавно. В двадцатом году они служили в одной кавалерийской части, прославившейся в дни штурма Перекопа. Шавров командовал эскадроном, а в бою заменил командира полка. Ему уже было под тридцать, и он, что называется, хватил жизни. В империалистическую был ранен в голову и в грудь, а в феврале, перед революцией, осколок, как косой, отрезал ему три пальца на правой руке. Весь семнадцатый и восемнадцатый годы он мрачно крестьянствовал где-то на Тамбовщине, а в девятнадцатом не выдержал, ушел в Красную Армию и чуть ли не через месяц заслужил «Красное Знамя».

Бельский был много моложе Шаврова, его только в двадцатом году мобилизовали. Парень он был веселый, кудрявый и на все руки — в походе с таким не соскучишься, — но очень неотесанный. Прозвище ему дали подходящее — Дубравушка. Перед самым боем Дубравушка заболел тифом, и брать Перекоп ему не пришлось. Лежал он в каком-то походном госпитале на какой-то южной станции, а когда поправился, стал ее комендантом.