Мне было жарко и скучно. Май 1995 года выдался на редкость знойным. Горожане предпочитали не появляться днем на раскаленных солнцем пыльных улицах. А те бедолаги, которые не могли избежать этого, шатались как пьяные от одной подворотни к другой, пытаясь найти спасительную тень, стояли в очередях за мороженым или хлебали теплое пепси, вспоминая о благодатных временах трехкопеечных автоматов с газировкой. Часы показывали двенадцать тридцать. Сиеста — так называется в Испании и других странах полуденный отдых, когда в самые жаркие часы дня жизнь в городах и селах затихает, закрываются магазинчики и конторы, а размякшие жители отдыхают душой и телом. Надо перенимать полезный западный опыт. Кто сказал, что в такую жару можно работать? В такую жару нет ничего лучше, как распластаться в кресле, как медуза, выброшенная на берег Черного моря… Волны, прохлада — красота. Это тебе не раскаленный кабинет областной прокуратуры с вывеской «Старший следователь по особо важным делам Т. Завгородин».

Кстати, Терентий Завгородин, тридцати пяти лет от роду, лысый, рост сто семьдесят семь сантиметров, полноватый, неспортивный ни на вид, ни по сути, — это я.

Жара-а. Уф… Мысль о том, чтобы весело взявшись за работу, «напахать плугом», то есть напечатать постановление о назначении дактилоскопической экспертизы или обвинительное заключение по делу Аргузянского, казалась просто несерьезной, даже нереальной. Нет, в такую погоду только верблюды работать могут.

Ну почему, скажите, почему в моем кабинете нет простенького кондиционера или хотя бы вентилятора? Я хочу кондиционер, холодильник. Я мечтаю обложиться льдом, как белый медведь в зоопарке, и с высоты пятого этажа насмешливо глядеть на отважных горожан, решившихся выползти на улицу. Нет, не положено мне кондиционера. Мол, кому нужен этот агрегат в вечно заснеженной средней полосе России?.. Оказывается, нужен. Мне нужен. Я человек государственный. Я должен работать в час сиесты.

Итак, 1987 год. Очень похожий кабинет в том же здании, но на другом этаже: письменный стол, покрытый ватманским листом, коричневый сейф, скрипучие стулья. Вот только машинка — не «Москва», а «Эрика», хоть и повыше классом, но по возрасту — чистый антиквариат. В кабинете — знакомые лица. Первое из них — я, старший следователь областной прокуратуры. Еще не такой старый, не такой полный и лысый. И нет во мне того угрюмого цинизма, который приобретается с годами следственной работы. Нет тягучей усталости, когда не хочется жить, а так и тянет забиться куда-нибудь в угол и подохнуть, лишь бы не видеть опостылевшего поганого мира. Я пока еще очень собранный, серьезный, полон энтузиазма и интереса к работе. Пять лет, проведенных в прокуратуре, не излечили меня от романтики, я был преисполнен сознания собственной значимости, считал себя представителем суровой конторы, вознесшимся высоко над простыми смертными. Лицо второе — Пашка Норгулин. Этот экземпляр восемьдесят седьмого года как две капли похож на образец года девяносто пятого. Только морщин было поменьше, да, как ни странно, фигура поплотнее. Лицо третье — свидетель Григорян.

Суть происходящего в кабинете выражается емким словом — допрос. А повод — всего-навсего убийство. Но так говорят сегодня, когда на утицах рвутся гранаты и строчат пулеметы. Тогда же убийство было происшествием из ряда вон выходящим. В каждом случае создавались мощные оперативно-следственные бригады и чуть ли не ежедневно «крайних» таскали за шкирку по начальственным коврам и тыкали мордой об стол, требуя: «Где раскрытие?»

Я был тогда молодой, да ранний, убийств мне довелось расследовать немало. И на этот раз всей работой бригады руководил именно я, старший следователь прокуратуры. По идее, все остальные должны были крутиться вокруг меня, ловить мои указания на лету. Ажиотаж первых дней немножко спал, стало ясно, что кавалеристским наскоком в данном расследовании не обойтись. В окна наших кабинетов норовил постучаться ночной кошмар, имя которому «глухарь». В переводе с милицейского сленга сие означает бесперспективное дело, которое, хоть бейся головой о стену, ни раскрыть, ни скинуть, и с ним нужно сжиться, как со сварливой тещей. «Глухарь» — это постоянные выволочки У начальства, жалобы, строжайшие указания из высоких инстанций. Для сыскаря и следователя — ненавистное слово.

Это в 1995 году «глухарь» стал для милиции домашней птицей, к которой все привыкли и перестали обращать на нее внимание. Каждый день разборки, гибнут люди, а семьдесят процентов дел не раскрыты. При девяностовосьмипроцентной раскрываемости середины восьмидесятых и при постоянных призывах догнать, обогнать и спуску не давать «глухарь» по размерам и агрессивности достигал птицы Рух. Мне страшно не хотелось иметь эту птичку в своем курятнике. Поэтому я лез из кожи вон, задавал умные вопросы, напряженно думал и ни до чего не мог додуматься.