Тихо сыпался с неба куржак.

Облаков не было. Неведомо откуда там, в выси, бралась эта мелкая ледяная пыль. И все падала, падала на черные вершины сосен, в провалы скалистых ущелий, на рыхлую дорогу, взвороченную колесами автомашин, мерцала в неверном свете луны, мохнатившейся желтым пятном над самым гребнем глухого горного перевала.

Нерезкие тени деревьев сложными узорами переплетались на дороге, на круглой поляне перед одиноким небольшим домом, засыпанным снегом едва не до половины. Дорога, полукружием обежав поляну, круто бросалась вниз, к Ингуту, дымившему свежей наледью. Жестокий мороз перехватил речку где-то на перекате до дна, прочно и крепко, но она прососала себе полыньи, и вода, вырвавшись на поверхность бурливыми ключами, дальше ползла в виде толстого слоя ледяной кашицы, которая все время пропитывалась текучей, более теплой водой, и мороз не успевал обращать ее в камень. Глубокая наледь разрывала дорогу надвое продолжение колеи можно было увидеть только на противоположном берегу Ингута, сплошь заросшем кустами боярышника, рябины и черемухи.

В лесу стояла та звонкая и сторожкая тишина, какая в приангарской тайге наступает лишь во время самых сильных морозов, когда кажется слышным даже полет невесомых тоненьких блесток куржака.

Луна медленно всплывала над перевалом, вытягивая из глухого мрака нагромождения скал и словно бы поворачивая их каменной грудью к свету. Безмолвно менялись в своих очертаниях узоры теней на дороге и на круглой поляне перед домом.

Максим поправил бинт на руке. Он как бы оправдывал себя: то, что он сам не побежал вернуть мимозистую и — в общем правильно Мишка назвал! — дуру Федосью. Спору нет, обидно Михаил о ней говорил. И лежать на чужой постели, слушая такие слова хозяина этой постели, конечно, невыносимо. Но ведь можно было в ответ Михаила просто покрепче отбрить, а не бежать ошалело в ночь черт-те знает куда! Все было бы совершенно нормально.

А теперь — притащит Мишка ее обратно, силой втолкнет — и какой тогда с ней получится разговор? Даже у него, у Максима, хотя до этого весь вечер они проболтали, как давние друзья, даром что в первый раз встретились. Э-эх! Интересный был разговор. У Фени, правда, почти никаких потрясающих событий в жизни, больших перемен в судьбе не случалось, но она умела и о пустяках рассказывать занимательно. У Максима, наоборот, ломили силой именно факты при довольно-таки путаной речи. Часа четыре пролетело совсем незаметно, и, пожалуй, можно было бы посидеть и еще, если бы Феня вдруг не клюнула носом. Клюнула и засмеялась: «Ничего, ничего, я все слышу…» Однако не стала отказываться, когда Максим предложил ей постель. Только спросила: «А можно туда, в уголок?» Сразу улеглась и закуталась в одеяло с головой. Проморозило ее здорово. Щеки оттереть, кажется, не удалось. Будут болеть. Припухнут, а после облупятся.

Михаил пробежал под окнами, страшно бухая ногами, словно он поскакал верхом на лошади. Чего доброго, со злости ударит девушку. Теперь Максим решил уже твердо: правильно она поступила, ушла. Вдуматься только, как оскорбил ее Михаил! «Баба», «Федосья на тонких ножках», «К мамочке, к богине погоды в гости»… А хотя бы и к мамочке! А хотя бы и на тонких ножках! Какое ему дело! Да еще бухнул: «Ты ее на мою постель уложил, а я на топчане ежиться не буду». Очень правильно она поступила! Если бы только не ночь и не такой клящий мороз… Да-а, так, молчком встать и уйти — характер крепкий, сибирский характер нужно иметь. Даже как-то вроде и не сходится он с бледной ее биографией.

Максим поглядел на стену, где были в несколько рядов пришпилены его и Михаиловы фотокарточки. Вот тут жизнь позамысловатее! Как лектор-экскурсовод где-нибудь в музее, вечером показывал он и объяснял их Фене. На всех карточках Максим и Михаил сняты вместе. Это значит — друзья навек.

Вот, например, школьный поход в Ленинград. Они двое стоят в обнимку на перилах моста через Неву. Мост не простой, знаменитый, под ним когда-то пролетел Валерий Чкалов. Сниматься стоя на перилах, когда свистит милиционер, тоже подвиг. Было это в седьмом классе.

Куржак сеялся такой же, как ночью, и так же дымился текучей наледью Ингут. Прибрежные кусты и деревья совсем обросли длинноиглистой мохнатой кухтой. Сухие плети дикого хмеля казались гигантскими канатами, протянутыми через дорогу, тяжелыми и грозными, но когда Феня набегала на них, — они рушились с тихим шелестом и обращались в маленькие горстки невесомых ледяных блесток.

Нет, нет, кроме как по мосту, через Ингут нигде не перебраться! И нужно выбирать только: идти ли в обход, к развилке от старой дороги на Покукуй, или махнуть напрямую через Каменную падь. Да-а, вот какая получается теперь арифметика… Всего бы ей пути до рейда чуть-чуть побольше десяти километров. Если бы она перешла Ингут у домика, где живут «эти», получилось бы около восемнадцати километров. Если она пройдет к мосту через Каменную падь, наберется уже до тридцати. А с обходом и все сорок пять. Дуга вытягивается все больше и больше! Решай, девушка!

По дороге идти куда легче, но ведь и лишних ни много ни мало, а целых пятнадцать километров. «Этот» говорил: «Через Каменную падь, кто не знает пути, не пройдет». Кто же еще тогда знает, если не она! Правда, зимой не часто случалось здесь хаживать, а летом сто раз все кручи излазаны: все камни, все тропы знакомы. Трудные тропы. А зимой их и вовсе нет. Но чего ей бояться? «Федосье на тонких ножках»… Феня презрительно усмехнулась и повернула в глубь тайги, к Каменной пади.

Ей было тепло, хотя мороз ни капельки не стал меньше. Она славно разогрелась на быстром ходу. А к тому же ее жгло еще и яростное возмущение кличкой, которую так свысока и небрежно дал ей Михаил. Зачем и зачем только зашла она в этот дом! Измаялась, правда, вчера она здорово, но все же куда приятнее было бы всю ночь шагать по морозной тайге одной, чем так вот переночевать в тепле с «этими». И в слова «эти», «этот» Феня вкладывала всю ненависть, на какую только была способна, — лютую ненависть к Михаилу.

Еще с вечера, когда его не было дома и Максим болтал взахлеб всякую чепуху, показывая фотографии и расхваливая на все лады своего друга, у Фени возникла к нему какая-то неприязнь. Она уже тогда не видела двух равноправных друзей. Мишка, как с ласковым восхищением беспрестанно называл его Максим, обязательно выдвигался вперед, заносчивый, самодовольный, а Максим только пристраивался к нему там, где оставалось место. Фене случалось уже встречать таких друзей, когда один — это голос, а другой — его эхо. Терпеть не могла она парней, которые всюду водят за собой живые колокола своей славы. Ох, знала бы вчера она, что в углу стоит именно кровать Михаила! И надо же было улечься как раз на нее!

Скучно и однообразно верещали полозья саней.

Обочь дороги, узкой, в один след, похожей на глубокую канаву, прокопанную среди сугробов снега, стояли раскидистые вековые сосны. Их вершины вплотную смыкались над дорогой. Деревья расступались только изредка и тогда в просветах, далекие и холодные, видны были частые зимние звезды.

В одном месте небо словно чуть-чуть желтилось — это готовилась подняться луна.

Дорога становилась все хуже и хуже. Усталая, густо заиндевевшая лошадь оступалась, проваливаясь в скользкий, сыпучий снег. Павлик, кучер, мальчишка лет пятнадцати, в огромной шарообразной шапке, сшитой из неведомо какого меха, озорно покрикивал на лошадь, стегал ее хворостиной, дергал за вожжи, но без пользы: иначе, как шагом, здесь ехать все равно было нельзя.

А мороз крепчал, набирал лютую силу. Колючий, сухой, он перехватывал дыхание, склеивал ресницы, заставлял прятать лицо. Плохо спасала даже новая собачья доха. Зарывшись, насколько было можно, в солому, набросанную на дно просторной кошевы, Цагеридзе пытался задремать. Он потерял счет времени. Казалось, что этому темному лесу, забитому сугробами сыпучего снега, никогда не будет конца, хотя Цагеридзе и знал, что от посадочной площадки для самолета у села Покукуя весь путь до Читаутского рейда имеет мереных только лишь двадцать три километра.

Домик Баженовой оказался тоже не очень-то близко от конторы. Во всяком случае, Цагеридзе так показалось. Они долго брели по звонкой, прикатанной дороге вдоль кривой улицы, потом свернули в какой-то закоулок, на узенькую, рыхлую тропинку, шириной всего в один след, и Цагеридзе никак не мог к ней приспособиться на своих костылях — все время оступался, кряхтел от боли, когда особенно неловко подкашивался протез. Баженова шла впереди, не останавливаясь и не оглядываясь на Цагеридзе, но хорошо применяясь к его шагу, должно быть, по слуху.

— Осторожнее, здесь под снегом пеньки, — иногда через плечо бросала она.

А больше молчала. И Цагеридзе был этому рад. Не до разговоров. Скорее бы в тепло, выпить стакан горячего чая — водки, конечно, нет у Баженовой — и уснуть. Порой Цагеридзе казалось, что он спит уже на ходу.

Он как-то не приметил и не запомнил, каким образом рыхлая тропинка привела во двор, как выглядел снаружи домик Баженовой, было ли у него крыльцо и сени. Идти, ковылять на костылях больше не нужно — это счастливое ощущение явилось вдруг, когда Цагеридзе привалился спиной к стене в сладкой и томящей темноте жарко натопленного жилья. Пахло полынью и пихтой. Очень громко стучали ходики, повешенные, должно быть, на тонкой дощатой переборке. Где-то слева, вверху, как бы под самым потолком, прерывисто, с придыханием и пришептыванием посапывал человек.

Баженова попросила Цагеридзе:

Гармонь звала.

Сначала в самом верхнем конце поселка она запела протяжно, раздумчиво, запела прерывающимся, тоненьким, словно бы жалующимся на одиночество девичьим голоском, с которым лишь изредка кто-то спорил густым, хрипловатым басом: «Тай-на! Тай-на! Тай-на!» Потом неторопливо ушла к лесу, за жердевые ограды дворов, в глухую черноту ночи, и там уже с отчаянной мужской откровенностью поведала вслух и всем, что делает с сердцем парня любовь. От лесу пересекла улицу поперек, постояла над торосисто взбугренной рекой, на крутом обрыве берега, размышляя о необъятных просторах родной земли. Тихо-тихо по берегу удалилась в самый нижний край поселка, к дороге на Покукуй, где начинались сплавные сооружения рейда, — там заявила весело и твердо, что «лучше нету того цвету, когда яблоня цветет». И вернулась в центр, остановилась у конторы, рассыпая озорные частушечные припевки, которые тут же обросли живыми, смеющимися словами:

Всплеск ладоней, дробный топот ног…

Так начиналось всегда. С далекого, волнующего зова гармони и с этих припевок, может быть и очень старых, но никогда не стареющих, как и все, что сложилось в народе, обкаталось временем, высветлилось, словно речная галька.

Феня после болезни появилась на вечеринке первый раз. Ее прямо-таки силой притащил Цагеридзе. Больной она себя не считала ни единой минуты. Были жар, лихорадка — подумаешь! А вот лицо разбарабанило, это — да. Стыдно на люди показаться, не лицо — морда.

Десятки рук тянулись к Фене, десятки глаз смотрели на нее, и от этого делалось страшно неловко. Правда, все здесь свои, все прибегали ее навещать, хотя она и ворчала: «Чего? Слона не видели?»

Вот Саша Перевалов. Улыбается. Хороший парень. Первый пришел попроведать, жалеть не стал, а просто рассказал, посоветовал, как теперь держать себя на морозе. Вот Лида к ней пробивается, Сашина грусть, а для Лиды парень никто, просто Перевалов. Леонтий Цуриков гудит из-за спины: «Фина Павловна, здравствуйте!» Стеснительно поглядывает Максим и все поправляет, растягивает воротник — задала человеку хорошую баню Женька Ребезова. Максим тоже славный парень. Несколько раз заходил к ним, докладывал: «А мы с Мишкой уже сюда, на Читаут, переехали». Но Мишка этот, между прочим, не показывался.

И Феня вдруг поймала себя на мысли, что никого другого, а именно Михаила ей хочется сейчас увидать, что, может быть, ради него она и поддалась настойчивости Цагеридзе — пошла сюда. Девушка повернула голову вправо, влево. И вдруг встретилась с чьим-то пристальным взглядом.

Она не очень хорошо запомнила Михаила. Тогда, в домике на Ингуте, было полутемно, да и злость туманила глаза, а в лесу закоченевшая Феня и вовсе уже не видела ничего, кроме бесконечных сугробов снега. Теперь она спрашивала себя: «Этот, что ли, Мишка и есть?» А отвечал ей взгляд парня, прямой, в упор, презрительный и слегка насмешливый: «Да, конечно, я самый». Но к Фене Михаил не подошел. Заговорил с Павлом Болотниковым о том, как здорово Макся подсек занозу — Женьку Ребезову.

Правда заключалась в том, что нога действительно не очень-то была послушной. Цагеридзе казалось, что вот-вот он зацепится за какую-нибудь неровность пола и смешно повалится вместе с Баженовой. Да и побольнее это было, чем во время ходьбы. Вторую правду он тоже назвал. Незаконченная и неотправленная в трест докладная записка не давала покоя, и главным образом потому, что он не знал, как ее закончить. А не в его характере было отдаваться на волю волн. Третью правду Цагеридзе спрятал в словах «не провожайте», которые казались вроде бы и совершенно ясными — «я чувствую себя великолепно и дойду сам», а на деле таили иное: «Не нужно, Мария, чтобы о вас лишнее говорили». И эта третья правда была, пожалуй, самой главной, заставившей Цагеридзе одного и незаметно оставить красный уголок.

В коридоре он натолкнулся на Василия Петровича. Бухгалтер стоял, засунув руки в карманы и, как всегда, с папиросой, прилепленной к нижней отвисшей губе. Его отношения с начальником рейда оставались по-прежнему неопределенными. Точнее, они были неопределенными с обеих сторон. Оба присматривались, оба не любили друг друга, а почему — с полной отчетливостью не смогли бы сказать. Может быть, Василию Петровичу просто не нравилась молодость Цагеридзе и то, что с его приездом бухгалтер снова становился лишь вторым «главным лицом». И хотя при Лопатине существовала эта же должностная лесенка — годами своими Лопатин больше подходил для старшего. А есть все же разница в том, кто отдает распоряжения: ровесник ровеснику или мальчишка старику. Пожалуй, Василию Петровичу не нравилось в Цагеридзе еще и настойчивое, фанатичное желание обязательно что-то выдумать с этим замороженным лесом, который там, «наверху», по существу, уже и забыт. А начальнику рейда Василий Петрович не нравился прежде всего как человек тяжелый, не очень опрятный и с неизменным оттенком цинизма во всех своих суждениях.

— Василий Петрович, вы подготовили мне справку о фактических потерях древесины на сплаве за последние десять лет? — спросил Цагеридзе.

Бухгалтер пожал плечами, не вынимая рук из карманов.

— А для какой холеры? Лето без дождей, сплав без потерь не бывает.

Весь этот вечер Михаил чувствовал себя словно на горячей сковороде, а Максим ему казался предателем с того самого момента, когда выскочил вперед и ударил перед Женькой в пол своими тяжелыми сапогами. Он давно и твердо привык, что в их крепкой дружбе первое место все же — и во всем! принадлежит ему, Михаилу. Умеет Максим плясать лучше — пожалуйста, пляши, но уж под носом у него со своим удальством, во всяком случае, не выскакивай. Как теперь после этого он, Михаил, выглядит?

Вот что значит опоздать, задержаться на какую-то несчастную долю минуты!

Он и еще раз ошибся, задержался дольше, чем следовало, и снова пропустил момент — теперь уже момент, чтобы уйти с вечера. Когда все увлеклись пляской, нужно было ему отступить назад, еще назад, выбраться в коридор и — домой! Должен же, наконец, он был сообразить, что Максимова выходка для него, для Михаила, просто так не пройдет, что ядовитый Женькин язык теперь не даст ему спуску.

Первый раз его удержал черт, тот самый, который дернул и Максима выскочить в круг. Но что, какая нужда привязала его потом? Те добрых полчаса, пока не вошли Цагеридзе, Баженова и… А теперь она словно нарочно, назло толклась в танцах и в играх опять же вместе с Максимом и не подходила к нему. Конечно, по всяким там правилам, может быть, следовало именно ему, парню, первому подойти к девушке, но не отмерзли бы сызнова ноги и у нее, если бы это сделала она. Ну, хотя бы для того, чтобы сказать «спасибо». Ведь не притащи Михаил ее на своем горбу в поселок, и сейчас бы сидела эта Федосья под той же березой!

Он весь вечер злился на Максима, Женьку и Феню. Но отчитать Максима при народе не мог. Он не Ленский, а Максим не Евгений Онегин, хотя так же, как Ленский на балу возле Ольги, Максим весь вечер вертится возле Федосьи.

Максим, переполненный счастьем, шел под руку с Феней. Он находился даже не на седьмом, а по меньшей мере на одиннадцатом небе. По пословице, беда не приходит одна. Счастье тоже, наверно, ходит всегда не в одиночку. Во всяком случае, так в этот вечер казалось Максиму.

Вот, пожалуйста, по порядку. В самый трудный момент он ловко выручил друга, вышел на круг вместо него, когда ядовито-веселая Женька Ребезова уже готова была покрыть Михаила вечным позором, от которого и Максиму не просто было бы уйти. С Мишкой-то ведь они «оба — одно»! Феня сразу согласилась вместе пойти поиграть, и потом танцевала тоже больше всего с ним, и доверчиво разговаривала, спрашивала: «Как вам здесь нравится? А вашему другу?» Это тоже было здорово, что Феня их не отделяла, не вспоминала злом Ингут, Михаила. И Максим говорил: «О, мы с Мишкой…» Вообще весь этот вечер он, Максим, был удивительно ловкий и находчивый. Если бы перевести это на солдатский язык — он стрелял и все время попадал только в десятку. И то, что напоследок Женька Ребезова на всю улицу спела: «Где-то Макся мой идет, Мишу за руку ведет…» — это уж такое, выше чего, пожалуй, и никогда не случится. Это же слава! А? И все сразу, все в один вечер. Очень правильно сделали они с Михаилом, что сюда переехали!

Максим оглядывался, смотрел вперед. Эх, Мишка, черт длинноногий, куда ты девался? Как хорошо вместе бы сейчас погуляли!

Феня шла, платком прикрыв лицо так, что на виду оставались только глаза — обмороженные щеки полагалось беречь от холода — и потому ее голос звучал глухо. Рядом с ними, иногда тоже поддерживая Феню под руку, шла Баженова. Максиму это ни капельки не мешало. Наоборот, помогало. Окажись они с Феней только вдвоем, у него в достатке не сыскалось бы умных слов, и он городил бы ей всякую чепуху. А Баженова выручала. Когда разговор становился очень уж глупым, нелепым, она тихонько вставляла какое-нибудь серьезное свое замечание. Но больше — слушала молча.

— Вы чем любите заниматься в свободное время? — спросила Феня.

На это закатное, багрово-красное солнце можно было глядеть не прищуриваясь.

Казалось, очень близкое — стань на лыжи, наддай как следует и успеешь тронуть его концом лыжной палки, — оно катилось медленно и важно над безлесным склоном горбатого мыса, за которым Читаут делал к северу крутой поворот и снова врубался в тайгу, чернеющую на горизонте загадочно и строго.

Максим никогда прежде не видел столь необыкновенного солнца. Хотя чаще всего совершенно открытое летом и, наоборот, запрятанное в серой мути облаков зимой, — оно для Максима раньше оставалось, по сути дела, каким-то невидимым, условным, приблизительным. Теперь оно полный день находилось в небе. Работало в общем ряду со всеми. Опускаясь к земле, предупреждало: пора собираться домой. А скользнув за мыс, своим последним, красным огоньком подавало Женьке Ребезовой сигнал — запевать «под шабаш» новую озорную частушечку.

Новую каждый день.

Но обязательно, так думалось Максиму, адресованную только ему одному.

Прямо посередине протоки горели костры из сухостойника, полыхали, выбрызгивая колючие искры. Держались резвые морозцы, и люди время от времени бегали к огню погреться.

Работы шли полным ходом. Уже обозначился контур снежного вала, режущего, как по линейке, ледяное поле наискось от Громотухи — чуть повыше устья — и к изголовью острова.

Снег надвигали бульдозером и двумя тракторами, к которым были приспособлены самодельные гребки из толстых лиственничных плах, прокованных полосовым железом.

Машины действовали превосходно на плоской и ровной поверхности, но гладким льдом протока была затянута лишь у самых берегов, а посередине ее дыбились высокие, могучие торосы. Бульдозер тыкался в них своим тупым носом, а сбить не мог. Его широкие гусеницы со скрежетом и свистом пробуксовывали на скользком льду. А когда водитель пытался, хотя бы слегка, приподнять тяжелый стальной отвал — машина сразу вся всползала вверх, на гребень тороса, не причиняя ему никакого ущерба. С деревянными гребками на тракторах здесь и вовсе делать было нечего.

— Шершавость, шершавость нужна, — объяснял Герасимов. — От морозу лед, как никель, твердый, шлифованный — отвал выталкивает. Подсеките, ребята, понизу хоть малость, чтобы вышло отвалу за что зацепиться.

Весь этот день Михаил работал с особым подъемом. О том, что ему когда-то хотелось уйти прочь с рейда, уйти куда глаза глядят, Михаил забыл совершенно. Мало ли что взбредет в башку человеку под плохое настроение!

Работать вообще он любил всегда, но подлинную цену работе узнал, пожалуй, только здесь вот, на Громотухе. Что там их прежний Ингут! Следили они с Максимом за хорошим состоянием лесовозной дороги. Действительно, только «следили». И не трудно, не тяжело это, и не обязательно даже каждый день выходить на дорогу. А главное — не было зримой цели, большой и зовущей. Так, вроде топтания по кругу, пришивания заплат.

На самом рейде пробная выколка замороженного леса тоже была не настоящей работой. Конечно, это потруднее и повиднее, выворотил изо льда бревно — оно тут. Но все знали: выколка пробная. А коли «пробная», значит, скоро и прекратят ее. И тоже нет прямо впереди большой манящей цели.

Запруда же на Громотухе — совсем другое дело. И сама она, что называется, совершенно определенной конструкции, в какой попало момент ее не выдашь за готовую, и работа над нею имеет свой, понятный конец. А кроме того, воздвигая запруду, видишь прямо впереди и еще самую главную цель: борьбу с ледоходом и потом — вязку бревен в плоты, отправку их в низовья Енисея по первой воде, туда, где этот лес люди ждут не дождутся.

Тут, на Громотухе, требовались сила, выносливость, не лишней была и сообразительность.

С утра до вечера Цагеридзе пропадал на реке, переходя по нескольку раз с Громотухи на Читаут, к снежной дамбе и обратно. В контору он заглядывал на час, не больше, в самом конце рабочего дня, когда накопятся документы, нуждающиеся в подписи начальника рейда.

Забирая себе в папку подписанные чеки и платежные ведомости, Василий Петрович подмигивал: «Такси. Шофер улицу ищет, а счетчик работает. Платить пассажиру». И не трудно было понять, кого он подразумевает под пассажиром.

В другой раз, ожидая, пока Цагеридзе просмотрит бумаги, Василий Петрович, как всегда путано, рассказал ему историю о каком-то начальнике, на которого госконтроль сделал денежный начет около пятнадцати тысяч рублей. «Вот и считай, — закончил он, — сколько, бывает, для своего кармана каждая буквочка на второй резолюции стоит: „оп-ла-ти-ть!“» Цагеридзе засмеялся: «Я вам, кажется, написал довольно-таки длинную резолюцию. Выходит, мне каждая „буквочка“ будет стоить дешевле». И Василий Петрович, хлопнув себя по ляжкам, тоже захохотал: «Люблю ловкое слово, начальник! Но, имей, подсчеты не забываю».

От трудного хождения по неровным и скользко текучим снежным тропинкам, а порой и совсем без тропинок, у Цагеридзе стала сильнее болеть нога. Баженова говорила ему с упреком: «Николай Григорьевич, ну зачем вам самому обязательно каждый день бывать на реке? Бригадиры опытные. Как им сказано, так и сделают». Цагеридзе шутливо грозил ей пальцем: «Как это понимать, Мария? Бригадиры опытные, им место на реке. Начальник неопытный, место ему в конторе, возле бумаг. Вас правильно понимаю? Но я не согласен! Мне тоже хочется стать опытным». Баженова не отступала: «Так вы бы тогда хоть на лошади ездили! Поберегите ногу. А Павлик совсем измучился от безделья».

В этом Цагеридзе с Баженовой согласился. Но разъезжал по реке все же с чувством внутренней неловкости: такими — на лошади среди пеших рабочих — ему представлялись подрядчики дореволюционной поры.

…Он никак не мог примириться с мыслью о том, что ранен. Тем более, когда до Берлина оставались последние, считанные километры.

В тот момент, когда на него наехал — тоже, должно быть, последний огрызающийся вражеский танк, оглушил своим горячим, железным грохотом, Цагеридзе подумал, что просто неловко упал и подвернул себе ступню. Проводил глазами зелено-бурую, кренящуюся с боку на бок машину, швырнул ей вслед гранату и с удовлетворением отметил, как под брюхом танка плеснулось багровое пламя. Весь задымясь, танк медленно остановился.

Цагеридзе вскочил взволнованный, что-то неистово прокричал и побежал, перепрыгивая через крупные комья взвороченной войною земли.

Но это ему только показалось. На самом деле он не крикнул и даже не произнес ни слова, не сделал ни одного шага. Приподнявшись, он повернулся на каблуках и опрокинулся навзничь.

Очнулся в полевом госпитале. Невыносимо болела левая нога. Забинтованная, она выглядела странно — была совершенно прямой и несколько короче правой.

Еще одна капля упала ему на щеку. Михаил поднял голову. Пьяная майская ночь — первой недели мая и небывало дружной стремительной весны — окутывала землю. Звезд не было видно.

Густая влажная мгла еще с вечера низко легла над тайгой. Чуть слышно шелестели ветви деревьев, и трудно было понять отчего: или это ветер верховик, озоруя, пробежал по лесу; или сонные птицы возились там, устраивались поудобнее; или тугие вешние соки добрались до самых вершин и теперь шумят, распирая набухающие почки.

В косогоре все сильнее и сильнее журчал тонкий и быстрый ручеек.

Под откосом со стеклянным звоном рухнула и рассыпалась льдина.

Откуда-то из-за реки тянуло запахом далекого пала, горящей сухой травы. Этот запах смешивался с ароматом подопревшей прошлогодней листвы и хвои, с ароматом открывшейся, обнаженной земли. Он кружил голову, теснил дыхание, будоражил кровь.

Михаил поднялся и медленно побрел в глубину леса.

В лесу царила прежняя глухая чернота. Михаил то и дело натыкался на мелкий валежник, забирался в чащи лиственничного подроста, и цепкие, шишковатые сучья дергали его за рукава. Дымок далекого пала здесь ощущался явственнее, сильнее. Должно быть, горела сухая трава на лугах у «Семи братьев».

Земля как будто наклонилась, потянула, заставила Михаила идти быстрее. Он понял — начинается отлогий спуск к ручью, неподалеку от которого, как рассказывали, токуют глухари.

Он шел из дому, казалось ему, на глухариный ток. Едва оставив поселок у себя за спиной, он сразу же забыл об этом. Больше того, он даже не хотел идти на ток.

Не хотел — и все-таки пришел!

Цагеридзе в эту ночь тоже не спалось.

Павел Мефодьевич Загорецкий, который уже больше недели гостил на рейде и целыми часами бродил по береговой кромке льда, постукивая в него палочкой, заявил:

— Итак, Николай Григорьевич, по моим предположениям, Читаут должен вскрыться завтра во второй половине дня. Сопоставление показаний приборов с аналогичными записями прошлых лет приводит меня к такой мысли. На всякий случай имейте в виду эти мои соображения.

У Цагеридзе словно бы что-то застучало в горле, но он спросил с нарочитой беззаботностью:

— Это очень категорически предсказывают ваши тонкие приборы? А не может вскрыться река уже сегодня ночью?

…Над читаутской тайгой разыгрывалась метель. Косматые тучи низко неслись над землей. Стаями белых птиц летели с сосен смерзшиеся комья снега. И скоро все — дома и деревья, земля и небо — смешалось в крутящейся мглистой мути.

Этого ждали давно. Не все же быть только сухому морозцу. Ждали с тревогой. Что произойдет на реке? Перемешанная со снегом вода превратится в зернистую кашу, в хрупкий, непрочный ледок или вообще снег этот не окажется губительным? Как поступить на время метели: перекрыть Громотуху совсем или, наоборот, дать воде полный выход? Пусть снег в ней тонет, растворяется, становится «пожиже»!

Мнения стариков, бригадиров, лоцманов, опытных рабочих решительно разделились. И даже Косованов колебался. А время никак не терпело. Шлюз на Громотухе был открыт, и метель бушевала.

Ах! Только-только залили первым, совсем еще тонким слоем воды очищенную от снега протоку, и она заблестела на морозе зеркально-чистым, гладким ледком, как обрушилась с неба эта беда… Надо решать!

И тогда в ушах Цагеридзе зазвучал хриповатый голос Василия Петровича, слова, сказанные им еще очень давно: «Вода в Громотухе на слабом морозе не стынет, со снегом зерна мало дает». Цагеридзе ударил кулаком по столу:

Баженов сидел на диване, где обычно устраивался Василий Петрович, и почти в той же позе. Он слегка улыбался. Должно быть, слышал через дверь возбужденные выкрики Цагеридзе. Сквозь толстые стекла очков черные зрачки Баженова казались крупными, как горошины. Не вставая, он протянул руку.

— Доброе утро, Николай Григорьевич! Вы сегодня почему-то не ночевали на квартире? Моя мама была обеспокоена и удивлена.

Стиснув зубы, Цагеридзе промолчал.

— Мы могли бы, вероятно, сразу, сейчас же приступить к работе, продолжил тогда Баженов. — Но мне кажется, Николай Григорьевич, нам прежде следует по-мужски кое над чем поставить точки. Без этого нам, очевидно, не обойтись и лучше это проделать в первую очередь, немедленно. Вся эта история с поездкой сюда оказалась для меня полна неожиданностей. Но интересы дела превыше всего, а я приехал исключительно в интересах дела. Если у вас не возникло желания начать, позвольте мне высказаться первому.

Цагеридзе приоткрыл дверь, сказал изумленной Лиде, привыкшей к совершенно свободному для всех доступу в кабинет: «Замкните нас на ключ. Откроете, только когда я постучу. У нас чрезвычайно важный разговор». И повернулся к Баженову рывком, как дуэлянт, который ждет от своего противника нечестного удара шпагой.