Из святого града Иерусалима, от самого живоносного камени Гроба Господня шел инок-паломник повидать Александра. Два разных противоречивых чувства одолевали его. Первое — страшное, чернокаменное, тяжким гнетом лежащее в груди всю эту зиму, покуда он влачился по Земле Русской, видя ее беспримерное и полное разорение. Но чем ближе был Торопец-городок, куда стремился странник, тем больше охватывало его чувство радости, что вот уж скоро встретится он с Ярославичем и порадует его благою вестью, несомой от самих тех земель, где проповедовал и страдал Господь наш Иисус.

Горе мрачное стояло за спиной инока Алексия, жгло ему пешие пяты, дышало огнем в затылок — ничего не осталось от обители, из которой два года назад отправился он в святые земли, никого не пощадила смерть из монастырской братии, провожавшей его тогда в дальнее паломничество. Неведомое племя с востока истребляло русичей. Бог, любя Русь, наказывал ее за многие прегрешения, как карают того, от кого ждешь великих дел. Родной Переяславль, покинутый для края чужого, встретил странника пепелищем, по которому бродили несчастные тени.

Алексий родился в небольшом сельце на берегу Клещина озера

[1]

за двадцать лет до Александра, рано остался без родителей, отроком подался в Переяславль, в Борисоглебскую обитель к игумену Иадору. Братия была тут немногочисленная, в разные годы от семи до десяти иноков, в основном все хорошие, покладистые и спокойные. Алексий средь них был самый строптивый. Но ни разу не возникало у него желания покинуть монастырь. Постригли его в осемьсотлетнюю годовщину преставления преподобного Алексия, человека Божия, в честь которого и назвали новоиспеченного монаха. Но должное смирение так и не пришло к нему, покуда не родился у князя Ярослава Всеволодовича второй сынок.

В тот день, тридцатого мая двадцать восьмого года

[2]

, словно доброе и спокойное солнце просияло в душе у Алексия. Он бы и сам не смог толком объяснить, что связывало его с новорожденным княжичем, но, когда кто-либо говорил что-то о маленьком Ярославиче, светлое тепло разливалось во всем существе монаха, и он молился о нем — да пошлет Господь Бог в лице этого новоявленного русича мир и спасение всей Земле Русской.

Под утро, когда еще совсем темно было, Александр проснулся от четкого ощущения, что кто-то пробрался в его почивальню и дышит громко и тяжко.

— Савка! Ты, что ль, тут? Чего тебе, дурень? — очень недовольным голосом пробормотал Ярославич, полагая, что это его слуга-отрок

[11]

удумал какое-то очередное озорство учудить ради праздничка. Только разве можно озорничать — ведь хоть и праздник нынче, а Великий пост-то еще не кончился.

Он привстал в постели и не сразу понял, что именно не так в его клети, а когда понял, слегка смутился. В почивальне стоял странный серебристый свет, тихий-тихий, едва заметный глазу. Такого он еще никогда не видывал. Лампада в красном углу чуть теплилась, и от нее такого света быть не могло. Вдруг все в княжиче вздрогнуло… — в углу стоял человек…

— Не бойся меня, князь светлый! — в сей же миг раздался голос, глухой и ласковый.

А я-то уже и не спал. Тотчас вскочил и проворчал: — Кому Савка, а кому — Савва Юрьевич. Но на самом деле-то мне стало очень весело. Я всегда ворчу на него, чтобы он тоже не очень разбаловался, но, вообще, когда он появляется, тут уж, братцы, такой свет светлый, что знай гляди во все глаза!

На голубятню! С превеликим удовольствием. Быстро оделся, шепча «Отче наш» и «Ангеле Божий». Трижды перекрестился на образа Богородицы и Саввы Стратилата и громко спросил:

— Славич! Кого-нибудь еще возьмем с собою?

— Бысю буди, — отозвался князь из-за своей двери.

Андреас фон Вельвен взял на себя смелость, назвавшись магистром Тевтонского ордена. Впрочем, частично он имел на то право, ибо гроссмейстер Герман фон Зальца считал его своим преемником и даже называл юнгмейстером — малым магистром. К тому же Ливонская комтурия ордена была сейчас одна из самых могущественных, лучшие рыцари устремлялись в Ливонию в жажде завоеваний на восточных землях.

Еще в прошлом году Герман приехал к Андреасу в Ригу, и они вместе стали строить большие планы в отношении восточных земель. Время наступало самое подходящее — обессиленные и истомленные татарскими грабежами русские князья сейчас не могли оказывать сильного сопротивления натиску германского духа и германской мышцы. Гардарика

[13]

стонала от нашествия Батыя.

Вскоре после Рождества гроссмейстер стал сильно хворать — с каждым днем теряя и теряя жизнь из своего изнуренного походами и путешествиями, постами и пиршествами тела. Теперь, узнав о предстоящей свадьбе князя Александра, Герман отправил Андреаса в Новгород, чтобы тот мог собственными глазами увидеть, каковы дела в Гардарике и можно ли начинать расширение ордена на восток.

Помимо собственной свиты, юнгмейстера сопровождали шестеро замечательных рыцарей. Трое давно уже принадлежали к благословенному Тевтонскому ордену Пресвятой Девы Марии — Эрих фон Винтерхаузен, Габриэль фон Тротт и Йорген фон Кюц-Фортуна. Трое других лишь в прошлом году вступили в братство Германа фон Зальца. До этого они были членами братства Меча и Креста, швертбрудерами, как они себя именовали — братьями по мечу, или меченосцами. Но их орден, просуществовав тридцать пять лет, потерпел сокрушительное поражение от литовцев и земгаллов, и его немногочисленные остатки вынуждены были присоединиться к главному германскому ордену.

Как только Вася издал первый звучок, Саночка тотчас проснулась с обычной мыслью: «Весь в отца!» Еще и птицы не пробудились, а малыш уже приветствовал новое утро тихим и милым журчанием. Сперва произносилось «плям-плям-гуль-гуль», несколько мгновений проходили в тишине, а затем начиналась эта утренняя песня, похожая на журчание ручейка, сладостно текущего по камушкам родительских сердец. В блаженный предрассветный час Александр и Александра лежали и тихо слушали, как журчит в своей зыбке

[61]

их маленький сынок. Жена коснулась рукой руки мужа, и он взял ее руку в свою, обволакивая теплом всю ее. Через некоторое время люлюканье Васи станет сердитым, пора будет его кормить, а пока они могли еще немного полежать, наслаждаясь этими мгновениями.

В ушах у Саночки проснулись рождественские колядки. Они звучали в тот день, когда начались первые родильные схватки:

Добрый вечер, княже, светлый господарю!

И покуда Васюнька не начал сердиться, что никто не устремляется к нему с восторгами и не спешит кормить, князь и княгиня встали под образами на утреннюю молитву, ибо и птицы за окном уже вовсю приступили славить Бога.

До чего же любил князь Александр эти утренние молитвенные мгновения! Раньше любил в одиночестве идти по мостику в небо, а теперь полюбил вдвоем с женою лететь туда, выше и выше, к подножию Всемилостивого Творца, сотворившего очередное чудо — это новое упоительное утро.

Он читал и пел молитвы вполголоса, а сзади, слева Саночка тихонько и нежно подпевала ему. Неугасимая лампада горела огнем, принесенным из Русалима монахом Алексием. Когда-нибудь придет время, и они с Александрой тоже отправятся в хожение ко Святому Граду по Святой Земле. У нее была ладанка с мощами преподобной Евфросинии Полоцкой, почитаемой по всей Руси. И она, милая, подарила эту ценную святыню несостоявшейся невесте покойного брата Феди за то только, что та тоже Евфросиния. А Полоцкая игуменья не только в паломничество в Русалим ходила, но и осталась жить там, и усопла там же, в обители святого Саввы. А мощи ее были перенесены в Киев, где и покоятся в пещерах преподобного Феодосия.

Иные спорят, говоря, что не надобно православным христианам уподобляться римлянам и стремиться в Иерусалим, ибо, мол, там Господа нашего казнили смертию те же самые римляне Пилатовы по жидовскому наущению. Якобы, как убийцу манит к себе то место, на коем он совершил смертный грех свой, так и римляне туда влекутся, а нам сего не надобно. Пусть так, но ведь на месте казни своей и воссиял Господь во всей силе, и свет сей оттуда до нас дотекает. И Огнь ежегодно является. Вот от того Огня лампада горит, и он чувствует от нее силу Христову… Нет, очень бы хотелось побывать там, где родился и возрастал сладчайший Иисус, где Он творил свои проповеди и совершал чудеса, где Он был предан, бит и распят и где Он воскрес и вознесся на небеса, даря нам завет спасения душ наших.

В те мгновения раннего утра, пока князь Александр Ярославич молился и нежился с домашними на Рюриковом Городище, высоконосые свейские шнеки

[71]

одна за другой в чинном порядке вплывали в устье Невы.

На передней, с большим крестом из мореного дуба, стоял англичанин Томас, епископ Або, главного шведского города на финском побережье. Это он два года призывал к походу на восток, называя его перегринацией, подобно тому как именовались походы рыцарей креста в Левант

[72]

— на освобождение Гроба Господня. Он помнил папу Гонория, его предсмертный завет огнем и мечом обратить Гардарику в христианство, его суровое воззвание «Ко всем королям Руссии» не препятствовать успехам веры христианской, «дабы не подвергнуться гневу Божьему и апостольского папского престола, который легко может, когда пожелает, покарать вас!» Граф Уголино, ставший после Гонория новым папой под именем Григория IX, указал на главного врага папства на востоке — на молодого князя Александра, сидящего в Хольмгарде

[73]

и распространяющего вокруг себя схизматическую ересь

[74]

, Финнмарка

[75]

постепенно осваиваемая шведами, с востока покорялась русами, направляемыми Александром. И сей дерзкий схизматик легко обращал доверчивых жителей в свою ересь. Гнев папы Григория был неописуем. В своей булле он написал об Александре: «Стараниями врагов креста народ Финнмарки возвращен к заблуждению старой веры и вместе с некоторыми варварами и с помощью дьявола совершенно уничтожает молодое насаждение католической церкви». И епископ Томас, указывая на хвостатую комету, появлявшуюся на ночном небосклоне, говорил: «Вот, куда вам надо идти, шведы!»

Несколько монахов францисканцев и доминиканцев плыли на первой шнеке в свите епископа Томаса. Здесь же сидели двое рыцарей и одиннадцать рядовых воинов монашеского ордена храмовников, ветер трепал их белые плащи с красными лапчатыми крестами. При каждом состояло по два оруженосца, которым теперь, когда шнеки пойдут против течения реки, предстояло взяться за весла.

Далее на десяти шнеках плыли пятьсот норвежцев, присланных в этот поход верховным конунгом Норвегии Хаконом IV, ими руководил свирепый рыцарь Мьёльнирн, о котором шла худая слава, что ему всё равно кого убивать, лишь бы отбирать жизни у людей. Немало и шведов угасло от его смертоносной десницы — ведь до сей поры шведский король Эрик Эрикссон Леспе и конунг Хакон ненавидели друг друга. Один мечтал завоевать Швецию, другой жаждал присоединить к своему королевству Норвегию. И несколько последних лет то там, то сям между ними случались боевые стычки. Но папа Григорий призвал Эрика и Хакона прекратить междоусобие. Три года назад Хакон обязался отправить войска в Левант, где вновь собиралась рать против сарацин за освобождение Гроба Господня. Но хладолюбивым норвежцам не хотелось отправляться в теплые края, и Хакон выпросил у папы разрешения вместо Леванта идти с Эриком на Александра.

После утренней службы, посвященной памяти княгини Ольги, равноапостольной первокрестительницы Руси нашей, сидели в теньке и полудновали под развесистым дубом, росшим около княжеского дома на Городище, сам владыка Спиридон, князь Александр Ярославич, княгиня Александра Брячиславна, отрок Савва, другой слуга и оруженосец Ратмир, ловчий Яков, дружинники и запевалы Константин Луготинец и Юрята Пинещенич, Гаврила Олексич и Сбыслав Якунович, Домаш Твердиславич да немец Ратшау, он же, по-новому, по-русски — просто Ратша.

Ели пшеничную кашу с постным маслом, рыбную уху из выловленных поутру стерлядок и репку с медом.

— Добрая ушица, — нахваливал архиепископ. — И зело добре то, що ты, княже, по середам и пяткам тоже постуешь. Говорят, в прежние времена было такое благочестие, що всякий русский человик строго посты соблюдал. Не то що ныне.

— Видать, за то и осерчал Господь на Землю Русскую, що наслал на нас батыевых змеельтян, — позволил себе заметить Юрята.

Под самое Благовещение потеплело, и в праздник, причастившись в церкви, а потом дома наевшись до отвала печеных из теста голубков с рыбой, весь день ребятишки лепили снежную дружину. Снега на широченном дворе дяди Володи было не мерено, он стал липким и сам собою превращался в белые истуканы.

Шли слухи, что от Пскова сюда движется огромное войско князя Александра, а от Юрьева ему навстречу идет такое же большое и злобное воинство местера Андрияша, и будто именно тут, на Соболицком берегу, могут они сойтись в битве. И посему Василько, самый старший из сыновей дяди Володи, придумал и затеял собственное войско, хоть и снежное. А пусть наводит страху на немца!

Сначала возводили огромный снежный валик. К нему прилепливали конскую голову. Получалось — как бы конь, но без ног, ноги по самое брюхо в снегу утонули. И как только сие подобие коня возникало из влажной и холодной снежной глины, Мишка громко цокал языком, издавая полное подобие цокота лошажьих копыт, а потом столь же искусно и полногласно иготал, подражая бодрому конскому ржанью, а родные дяди Володины дети как ни старались, не могли превзойти его в сем искусстве.

Мишка остался круглым сиротою в позапрошлую осень, когда к ним в Изборск пришел проклятый немец, захватил крепость, а ее защитников, оказавших стойкое сопротивление, жестоко казнил. Погибли все Мишкины сродные — и батюшка, и матушка, и старшие братья. Отцу, еще живому, отрезали подбородок вместе с бородой. Потом долго переламывали ноги и руки, прежде чем убить.

А он мне говорит брезгливо:

— Вот еще! Цего это меня нюхать!

А мне, братцы, и самому было невдомек — почему так сильно, так невыносимо захотелось припасть носом к его головешке и вдохнуть в себя теплый травяной запах детских волос. И сил у меня не оставалось, чтобы ему найти объяснение.

— А я говорю — иди! — только и смог я приказать. Тут мальчик послушался, нехотя приблизился, подсунулся ко мне, а я левой рукой привлек его к себе, вдохнул что было мочи, и все существо мое наполнилось запахом детства. И впервые за много времени стало сладостно и хорошо. Да так, что я вновь начал проваливаться в глубокий сон.

Вождь рыцарей, бесстрашный Андреас фон Вельвен, был в том приподнятом и неизъяснимо прекрасном расположении духа, в каком пребывает охотник, подранивший зверя и идущий по его следу, чтобы добить. Его радовало всё — и яркое солнце, превращающее стальные доспехи в золото, и ослепительно-голубое небо, любующееся им и его рыцарями, и даже мороз, наполняющий легкие свежестью и силой. Хотя мороз, конечно, был некстати — гораздо лучше, если бы потеплело, чтобы лед на озерах стал опасным для воинов, и войско Александра оказалось бы вынуждено отступать вдоль берегов до самого Плескау

[98]

. Или принять бой где попало, а не там, где того хочет Александр.

Андреас давно угадал мечту строптивого русского князя — он хочет заманить рыцарей Тевтонского ордена туда, к северу, где река Эмбах

[99]

впадает в Пейпус

[100]

. Семь лет назад там, на льду Эмбаха, Александр с отцом успешно разгромил войско ордена, пустив многих рыцарей под лед реки. Но теперь Андреас фон Вельвен сделает все возможное, чтобы не доставить ему такого удовольствия, он не пустит его к Эмбаху, а сбросит на лед озера и там уничтожит.

Шел третий день после того, как передовой, довольно крупный отряд ордена вступил в бой со значительно меньшим по численности дозорным отрядом Александра и полностью разгромил его. Александр потерял в бою нескольких лучших своих витязей — погиб главный новгородский воевода Домаш, смертельно ранеными были увезены с поля боя двое других славных вояк — главный тверской воевода Кербет и оруженосец князя Савва, тот самый, который подрубил столб и повалил великую ставку Биргера в битве на Неве.

Тогда, на Неве, взошло солнце Александра. Здесь оно должно погаснуть.

Он мучительно вспоминал, как несколько раз, бывало, приходилось отвешивать Савве добрую оплеуху. А однажды даже и побил его, помнится. Это было в тот день, когда они после невского одоленья вернулись в Новгород. Тогда, вопреки своему правилу не пить хмельного, Александр слишком часто поднимал свой кубок и к вечеру на радостях опьянел. А Савва — тот и вовсе вдрызг напился, вновь принялся оплакивать Ратмира, бить себя в грудь и некрасиво вскрикивать: «Прости, Ратмирушко! Простишь ты меня аль нет?» Раз сказал ему, чтоб прекратил, другой раз, а тот не унимается. Да еще, когда в третий раз было ему сказано, дерзко ответил: «Отойди от меня, Славич! Не то я за себя не отвечаю!» Ну и пришлось треснуть его со всего маху. Он, бедный, в угол так и улетел. Хоть и силен, как медведь, а пьян был непомерно. Улегся там в углу и рычит: «Ну держись, Славич! Не жить тебе теперь!» И Александр, рассвирепев, подскочил, поднял его — и еще несколько раз кулаком прямо в харю.

И вот теперь, спустя почти два года, вспоминая об этом, князь чувствовал жгучий стыд за свой тогдашний гнев. Ну ладно, первая заушина, она была необходима. А вот зачем он поднял Савву из угла и еще бил… За это теперь ему было невыносимо стыдно. Так стыдно, что спирало дыхание и нечем становилось дышать. И вся спина холодела. И тоска тяжелой пеной поднималась из живота к горлу.

Шел третий день с того утра, когда они покинули Узмень, оставив там умершего Кербета и умирающего Савву. Раны у обоих были таковы, что оставалось удивляться, как это Кербет до полуночи дожил, а Савва еще и утром, когда уезжали, жив сохранялся.

И зачем он его отпустил в это дозорное сражение у селения Мост! Никак он теперь этого не мог понять и простить себе.