В каждом городе свои утренние шумы. В Евпатории с шести часов начинался прибой. Он заменял городские часы. Первая же волна поправляла стрелки циферблата. Город окутывался шелковистым шелестом, если было лето, или зубовным скрежетом, если зима. Через сорок минут жителей будил ворчливый окрик пароходика «Чехов», совершавшего рейсы Одесса — Керчь. Еще через час по 1-й Продольной, 2-й Продольной, 3-й Продольной и прочим лишенным фантазии Продольным разносились бодрые голоса:

— Картошка! Картошка! Картошка!

— Точить ножи-ножницы!

— Молоко-о-о!..

Иногда по-татарски:

Гульнара…

Супруга Булатова Айшэ-ханым, моложавая, но уже потерявшая женственность и потому с утра затянутая и напудренная, сидит за столом вместе со своей старшей дочерью Розой, полное арабское имя которой Розия. Перед ними на столе расстилается богатый натюрморт татарской кухни: брынза, белая, как морская пена; слоистый пресный желтый сыр-качкавал; кефалевая икра, длинная и плотная, и баранья колбаса — суджук, спрессованная до прочности мореного дуба. Но главное — дымящаяся ягнячья головка, не слишком круто сваренная, сбрызнутая лимоном и осыпанная зеленым луком.

Мать и дочь завтракали медленно и лениво, потому что вчера плотно поужинали. Никакой беседы между ними не велось, ибо они друг с другом были во всем согласны.

Но вот вбежала Гульнара:

— Мама! Князь Андрей убит!

Бал начинался уже с подъезда. К приземистым колоннам женской гимназии подкатывали ландо, фаэтоны и пролетки. Из них выходили мамы с дочками или старшие сестры с младшими и, сойдя на тротуар, стремительно мчались в гардеробную, хотя до начала было еще довольно много времени.

Ночь выдалась прохладная, и девушки оделись очень своеобразно: на плечи накинуто демисезонное манто, а то и легкая песцовая шубка, но на голову брошен невесомый тюлевый шарф, чтобы не испортить художественный шедевр куафера. В этом сочетании меха с тюлем, в смешении аромата «шанели» с «дором» или «сикламен ройялем», в этом мимолетном сверкании глаз и улыбок было что-то такое женственное, такое прелестное, без чего бал утратил бы свое обаяние. Концерты, танцы, ресторан — все это не шло ни в какое сравнение с прелюдом, как никакая реальность не идет в сравнение с мечтой.

Шокарев стоял, конечно, рядом с Гринбахом, и оба взволнованно глядели на прибывающих гимназисток. Лиза Авах, Тамара Извекова, Муся Волкова, Женя Соколова, сестры Тернавцевы, Нина Ботезат, — одна за другой, одна лучше другой, кивнув юношам в ответ на их поклоны, вдохновенно проносились в зал, точно за счастьем. А там уже гремел духовой оркестр, дамы обмахивались веерами, девушки, обмирая, чинно сидели рядом.

Но вот в вестибюле появился гимназист восьмого класса Артур Видакас, капитан спортивного кружка. Вошел он в голубой генеральской шинели на красной подкладке, и это никого не удивило: после революции можно было носить все, что угодно.

— Авелла!

Пять гимназистов сидели в турецкой бузне и пили мутный напиток из перебродившего пшена. Полутемная и до сырости прохладная каморка была увешана яркими плакатами, изображавшими эпизоды греко-турецкой войны.

Саша Листиков, лихо выпив стакан старой бузы, вообразил себя пьяным и по этой причине громко декламировал:

— Обратите внимание! — обиженно прервал его Канаки. — На всех плакатах убиты одни греки.

— Мне рассказывали, — лениво начал Шокарев, — что в музее Стокгольма Полтавская битва представлена как победа Швеции…

Ослепительно-белая с золотом яхта крымского правителя, стоя в Киленбухте, наблюдала за линией гичек, выстроившихся у противоположного берега. Матрос на мачте держит наготове флажки и ждет команды. Слева у трапа в кожаном кресле восседает председатель директории Крыма Джефер Сейдамет. Вокруг стоят члены правительства, адмиралы Черноморского флота, воинские начальники крымских городов и директора гимназий: евпаторийской, севастопольской, ялтинской, феодосийской, керченской.

Джефер Сейдамет обмахивался платком и нехорошо дышал: несмотря на октябрь, аллах послал зной.

На гичках с огромным нетерпением ожидали сигнала. Бредихин у руля евпаторийской лодки нервно оглядывал своих ребят. Загребными сидели Артур Видакас и Улисс Канаки. Обычно вместо Канаки сидел Бредихин.

Гринбаха не было: он сказался больным, да его, собственно, и не приглашали. Отставили и Сашу Листикова, как хиляка. Но он не растерялся и, приехав в Севастополь на собственные деньги, явился к директору и вручил ему коллекцию сердоликов для Сейдамета. Директор гимназии на борту яхты энергично проталкивался к правителю Крыма.

— Действительный статский советник, директор евпаторийской гимназии Самко!

Университет был большим, а город маленьким. Он как бы тонул в университете. Студентов в крымской столице насчитывалось великое множество, поэтому все ленивые гимназисты получили репетиторов, а все некрасивые девушки — женихов. Но на Бредихина не хватило ни дурнушек, ни лентяев, и голодал он зверски.

Есть в Симферополе церковь Петра и Павла, вокруг которой кружатся уютные одноэтажные домики, образующие площадь. Пейзаж этот напоминает станицы по рекам Терек и Сунжа, разница только в том, что станица из дерева, а петропавловская площадь из камня. В одном из каменных домиков и поселился Бредихин.

Весной 1919 года Красная Армия очистила от англо-французов всю территорию Крыма. Но на Керченском полуострове под прикрытием иностранного флота сошлись четыре офицерские дивизии: Алексеевская, Корниловская, Марковская и кубанская Карательная. Им удалось высадить десант между Феодосией и Коктебелем.

Эта операция была частью общего наступления генерала Деникина. Из опасения попасть в «клещи» Красная Армия вынуждена была оставить Таврию и укрепиться на Каховском плацдарме. Вот почему соседом Елисея по квартире оказался белогвардейский прапорщик Кавун.

Хозяин квартиры Аким Васильевич Беспрозванный, совершенно белый, но с косыми черными бровями, низкорослый пышный красавец старик, сдавал комнаты в наем и этим жил. Обитал он на кухне, спальню занимал Бредихин, а столовую — прапор. Хозяин изредка приглашал своих постояльцев на чашку чая, угощал их бутербродами с луком и рассказывал о своей многострадальной жизни.

Утром, наспех проглотив очередной ломтик сала и с ужасом убедившись, что оно основательно похудело, Елисей побежал к Мишину.

— Сегодня у меня встреча с Залесским, а я голоден, как волк.

— Аванс хотите, бедняжечка?

— Ну да. Меня ветром качает.

— Аванса принципиально не даю, но заправиться вам, конечно, необходимо. Позавтракаете вы у меня, а обедать пойдете со мной в гостиницу.

Елисей не возвратился на Петропавловскую площадь. Он пошел к тюрьме, разыскал фабрику «Таврида» и вызвал мастера Денисова.

— Мне нужно видеть Еремушкина, — сказал он Денисову.

— Еремушкин умер.

— Да что вы?! Не может быть! Ведь он только недавно…

— Тшш… Не кричите. Ваша как фамилия?

Новости были хорошими. Деникина со страшной силой отогнали от Тулы, а Буденный разгромил Мамонтова под Касторной. Красная Армия снова наступала по всему Южному фронту.

— Еремушкин не приходил?

— Нет, — ответил Леонид. — И вообще никто к тебе не приходил.

— Никому не нужен?

— По-видимому.

Когда Елисей снова пришел в «Дюльбер», по обеим сторонам парадной лестницы стояли юнкера. Подняться во второй этаж можно было беспрепятственно: часовые охраняли только оба коридора первого.

«Так, — подумал Леська. — Атаман здесь».

Атаман Войска Донского сидел у постели Карсавиной, окруженный всеми Дуванами. Елисей ожидал встретить лихого казачину с чубом на ухе, а увидел мужчину средних лет, профессорской наружности. Вытянув одну ногу вперед и несколько поджав под себя другую, он сидел, опираясь на эфес шашки, в классической позе всех генералов, позирующих перед фотографом. Сейчас фотографа не было, но генерал все же позировал, хотя бы уж потому, что на него глядела Алла Ярославна.

— Что же дальше, Африкан Петрович? — вопрошал Дуван-Торцов. — Как, по вашему мнению, будут развиваться события?

— Как? Антанта предложила нам и Совдепии прекратить военные действия. Совсем недавно мы получили ультиматум от верховного комиссара Великобритании адмирала де Робека.