И вдруг я увидел ее. В сельской лавчонке. Стоя у прилавка в лучах яркого утреннего солнца, она беседовала с продавцом, пока тот укладывал ее покупки в пакет. Я узнал ее сразу. Те же светлые волосы, только теперь длинные, заплетенные в косу, спадавшую вдоль спины. Та же белая, казавшаяся прозрачной кожа. И моя рука тотчас же скользнула вниз, готовая ощутить привычную тяжесть пистолета. Стоило мне услышать ее голос, как я невольно отпрянул назад, к деревянному стеллажу с продуктами, сжимая пальцами поясной ремень. Острые края полок вонзались мне в спину. На лбу выступила испарина, рубашка взмокла от пота. Еще один вошедший в лавку покупатель сердито отстранил мой локоть и, что-то ворча себе под нос, попытался достать нужную ему банку у меня за спиной, но я не двинулся с места. И опять моя рука непроизвольно скользнула вниз. Я забыл, что больше не ношу оружия.

Да, это была она. Когда мой адъютант впервые привел ее ко мне в кабинет, она показалась мне еще более хрупкой, чем тогда, во дворе: выцветшая лагерная роба болталась на ее худеньких плечах. Голова была повязана красным платком. Отпустив адъютанта, я отложил перо и поднялся из-за стола. Я приблизился к ней и взглянул на ее худое лицо с острыми скулами и темными кругами под глазами, отметив при этом пухлые, сочные губы. Под ветхой тканью ее лагерной робы угадывались маленькие упругие груди. Я удовлетворенно кивнул и медленно прошелся вокруг нее, водя дубинкой по ее животу, бокам, бедрам. Она не отстранилась. Тогда я провел рукой по ее спине: под серой робой на ней ничего не было. Я мысленно улыбнулся и стал тискать ее гибкое тело, пока мы не оказались лицом к лицу. Когда я приподнял дубинкой ее подбородок, она не отвела глаз.

— Ja, — сказал я, глядя ей прямо в глаза. — Ja.

Я не отвел взгляда. Это было не в моих правилах. Я всегда смотрел прямо, не пряча глаз и не мигая. Я смотрел на трибуну и восторженно кивал. Рядом со мной были такие же, как я, исполненные воодушевления молодые люди в таких же, как у меня, черных мундирах. Наши взоры были прикованы к трибуне и стоявшему на ней невысокому человеку в очках с тонкой металлической оправой. Его имя мало что говорило нам тогда, зато лицо было отчетливо видно в свете факелов, освещавших трибуну и плац. Гордость распирала нам грудь. Затаив дыхание, мы ловили каждое слово оратора. В стеклах его очков отражался свет факелов, и оттого казалось, что в глазах у него полыхает пламя.

— Мы — воплощение чистоты нации, — отчеканил оратор. — Ее благородства. Ее доблести. Мы — надежда нашей страны.

— Я не ошибся адресом? — осведомился я.

— Вы ищете Ам Гроссен Ваннзее, № 56?

— Совершенно верно.

— Входите.

— Я опоздал?

— С сегодняшнего дня я другой человек! — радостно воскликнул я, открывая дверь плечом. Руки у меня были заняты бутылками и свертками.

— Что? — спросила Марта, выбежав из кухни. — Что случилось? Ты так задержался, что я уже стала волноваться. Что все это значит?

— Нам предстоит кое-что отметить.

— Неужели ты получил повышение, Макс?

— Отныне ты должна обращаться ко мне не иначе как герр оберштурмбаннфюрер.

— Мне необходимо переговорить с вами, — сказал мне администратор гостиницы.

— Вот как? — удивился я. — Если речь идет о счетах…

— Нет, нет, вовсе не о счетах, — поспешил успокоить меня администратор. — Со счетами все в порядке. Речь идет об одном господине.

— О каком еще господине?

— Который интересуется вами. Весьма, если можно так выразиться, неприятный субъект.

— Мы знаем, как решить эту проблему, — сказал Рейнхард, когда мы заняли свои места за столом для совещаний.

Взоры всех присутствующих обратились к нему.

— Именно вам, господа, — продолжал Рейнхард, — выпала честь, с учетом ваших прежних заслуг перед партией, помочь нам осуществить стоящую перед нами задачу.

Мы составляли небольшую группу избранных. Я гордился тем, что оказался в их числе. Издалека донесся гудок приближающегося поезда. Я выпрямился на стуле, ловя каждое слово Рейнхарда.

— Нам предстоит решить еврейский вопрос на территориях, входящих в сферу нашего влияния, — ораторствовал Рейнхард. Мы дружно закивали. — Наша партия всегда уделяла серьезное внимание еврейской проблеме, которая с каждым днем приобретает все большую остроту.