В черный кобылочный год

[1]

еще до сеностава обезлиствели травы по чикойским падям и поймам. По казачьим порубежным улусам поползли зловещие слухи о том, что у шаманки Зэльши-Хатун, бежавшей с иркутской стороны от притеснения зайсанов, всю весну возле юрты, на стогу сена, куковала кукушка. Неспроста… Вот и накуковала серая лесная отшельница по велению старой колдуньи.

Буряты из улусов Булуна, Талмай-Дэбэ, Нарин-Кундуя, Цаган-Челутая вынесли на станичном сходе приговор: чтобы не было новой беды, шаманку немедля казнить.

Косматую старуху напоили до бесчувствия вином, приволокли в лесной лог, где уже для нее была выкопана яма. Ее кинули туда, закрыв космами глаза, а рог накрепко прижали к земле и закопали. Вместе с ней закопали все, что нашли в ее юрте, — бубен с заржавевшими колокольчиками, высушенную черную жабу и медную с прозеленью чашку, в которой хранились крупные белые зерна — не иначе семена какого-то колдовского растения.

Ранней весной, когда голые ветки осин, берез и боярки давали еще мало тени, из могилы шаманки выползло невиданное здесь растение — петров крест. Неуклюжий, корявый стебель его весь оплелся бледными жирными чешуйками. Из-под крючковатой макушки, среди обветошавшей в логу осоки, выглядывала однобокая кисть красновато-розовых цветков.

Бадарша выбился из сил. Второй день ничего не ел. Выйти бы на московскую дорогу… Можно бы у ямщиков почтовой гоньбы купить сохатины, молочных пенок, айрака, да нельзя выходить. Напорешься на исправника — беда, как бы не опознал. А опознает? Поежился, задрожал Бадарша в теплой монгольской шубе, зыркнул глазами по каменным россыпям, по утонувшим в снегу кустам боярки. Ни души, ни звука. Уставшая голова свесилась на грудь, и вдруг глаза застлало туманом. Бадаршу властно потянуло в теплую мягкую черноту… А оттуда, с черного дна, поползли, потянулись видения… Кто-то тонкий и злой махал руками, разевал бородатый рот без крика. Пропал… Тут навалились серые пакеты с красной сургучной печатью. В глазах зарябило, краснота, необъяснимая, никогда не виданная, полыхала.

Он-то, Бадарша, хорошо помнил эти серые пакеты с печатью. Почта везла их каждый день — то в городскую управу, то в земский суд, то в казачий городовой полк. Никогда не угадаешь, на чьи судьбы эти пакеты повлияют…

Мог ли думать Бадарша, что один из таких пакетов перевернет всю его жизнь?

Было это пять лет назад. В Верхнеудинском тюремном замке отобрали партию ссыльных в Нерчинскую каторгу. Двое узников по недосмотру ушагали в кандалах городской управы. А кандалы-то денег стоят.

Следом за ссыльными был послан казак Бадарша Согонов. На Тарбагатайской станции Бадарша настиг колодничью партию, но тут обнаружился побег тех ссыльных. Попросились у охранника «по нужде» — и поминай, как звали… Конвойный урядник дал в подмогу Бадарше казака-подростка, служившего в полку по первому году, и посоветовал поискать сбитые кандалы, а заодно и утеклецов в горной тайге.

Главный тайша Хоринского ведомства Бумба Юмсараев, пожилой, с тройным подбородком, маленькими глазами, кривоногий, сидел в своей конторе, на лавке, покрытой ковром, и читал предписание от иркутского генерал-губернатора. Читать не хотелось… Сейчас, бы крикнуть родовых шуленг да и затеять картеж на всю ночь. С аракушкой, с песнями. А тут бормочи малопонятные слова и думай. Иной раз такое попадется слово, хоть лопни, а не уразумеешь, что с ним делать. Так тянется рука зачеркнуть в бумаге то слово, да толку-то что с того? От долгого сидения с бумагой голова словно чужая.

Главный тайша отложил бумагу, достал шелковый платок и вытер вспотевшую лысину. Перед глазами, на стене, в раме — его императорское величество. Страшно. «Уж не донес ли кто на меня?» — подумал Бумба.

Отец, покойный Дамба, не щадил тех, кто на власть главного тайши посягал. Да и чего щадить? Бывало, до смерти доводил… Но и сам пожил мало. Почему так? Чем прогневал бурханов?

Днем как-то в грозу лег спать со второй женой, а дети сидели в юрте и играли. Они видели, как из дымохода упал на одеяло желто-синий огонь, величиной с бараныо голову, покатился но одеялу, слетел на пол, ушел под кровать, там затрещал, лопнул и исчез. Тот огонь умертвил спавших. А все, видать, от того, что в день свадьбы со второй женой Дамба-тайша забыл совершить поклонение огню. Ая-яй! Кто хочет жить, тот должен поклониться огню, уважать созвездие Семи Старцев

[9]

.

После смерти отца Бумбе досталось тридцать табунов лошадей и пять горшков серебряных денег, зарытых в земляном полу юрты.

Новорожденный ребенок у бурят одним годом младше бурхана и одним годом старше белого царя.

«Это так и есть, — думала Цырегма, укачивая в люльке своего первенца. — Цыремпилу уже второй год

[14]

, а новорожденному белому царю шел бы только первый год. Значит, мой Цыремпил одним годиком старше белого царя. Ишь как… — Она удивилась и почему-то обрадовалась своей мысли. — Но он на годик младше бурхана. Ведь таинство его появления на свет ведомо лишь одному бурхану. Все живое от бурхана. Он старше всякого человеческого начала с того часа, как женщина ощутит в себе ребенка».

Цыремпил иногда во сне возьмет да и рассмеется. Тогда старик Ранжур доволен. Он считает, что его внук беседует с самим бурханом и тот дарит ему самые красивые на свете игрушки. Обязательно дарит коня быстроногого, саблю острую, халат с серебряными застежками.

Но чаще Цыремпил во сне хныкает, дергается головой и чмокает губами. Старик тогда негодует, он уверен, что черт забрал у внука игрушки и дразнит его молоком — то поднесет чашку ко рту, то отдёрнет…

У Ранжуровых отелились все пять коров. Коровы вымистые. Семья вдоволь пила забеленный чай. Соскучилась за зиму по молочной пище.

Чиновник по особым поручениям при иркутском генерал-губернаторе Доржи Банзаров положил перо, отодвинул бумаги.

Перед ним сидел сухой, костлявый офицер Леонард Карлович Гюне. Вызван для спроса по весьма щекотливому делу. Дело это для Банзарова почти закончено. А как закончено? По закону и справедливости.

Сняв нагар со свечи, он подвинул папку с бумагами. «Надо перепроверить еще разок, прежде чем делать вывод», — решил он.

— Господин Гюне, — сказал Банзаров, — из Забайкальского казачьего полка доносят, что вы причинили уряднику Андрею Назимову побои стэком. Свидетельствуют о сем неблаговидном поступке казаки Иван Кудеяров и Петр Жарков. Что вы можете сказать?

— Только то, что уряднику досталось по делам и за его дерзости. — У Гюне слегка вздрагивала кожа на щеках, в маленьких слезящихся глазах удивление. — Жалею, что он получиль ошень мало.

Подполковник генерального штаба Ахтэ приятно поразил Муравьева. Он нисколько не походил на петербургского парфюмерного юношу — никаких аксельбантов и бутоньерок. Строгий армейский мундир корпуса топографов, мозолистые, натруженные руки. Муравьев ожидал, что встретит желчного, всем недовольного генштабиста, что у них произойдет тяжелый разговор, но Ахтэ вел себя просто, скромно и даже, как показалось генералу, весьма учтиво, не скрывал удовольствия видеть долго пропутешествовавшего губернатора.

Муравьев, зная о том, что царь согласился использовать экспедицию Ахтэ, как сочтет сам генерал, предложил подполковнику отправиться для обозрения и описания Удского края.

— Инструкцией мне запрещено…

Муравьев добродушно улыбнулся:

— Как можно искать границу там, где ее нет? Во всех документах наших с Китаем пространство между рекой Удью и Охотским морем оставлено неразграниченным.

Муравьеву понравилась усадьба Бестужевых. На селенгинском крутояре в окружении скал стоял двухэтажный дом с колоннами и балконами. Колонны до самой крыши увиты хмелем и плющом.

Генерал заехал к Бестужевым отчасти из простого любопытства, чтобы, прибыв осенью в Петербург, кое-что знать о жизни этих государственных преступников и сказать, где надо, свое слово, а отчасти он решил побывать у братьев-соузников для того, чтобы прослыть благородным и добрым вельможей, коему не составляет труда выслушать просьбы опальной семьи. Давно ли Бестужевым не разрешалось отлучаться от усадьбы далее пятнадцати верст? Муравьев отменил это полицейское ограничение.

Михаил Бестужев, смеясь, поведал генералу, что позапрошлым летом скот обывателей потравил их покосы, и они с братом не могли туда поехать… шестнадцать верст от усадьбы. «Не в Петербург же писать по такому пустяку».

Они сидели втроем в беседке. За решеткой сада виднелись смородиновые кусты. В зеленом аромате рубчатых листьев черным наливом спели ягоды…

Николай Александрович, статный, элегантный, был привлекателен: Жизнь в ссылке не огрубила черт его лица, оно светилось спокойствием и достоинством.

Сразу же после петрова дня, пока не ожидалось спада воды, Невельской отправился на вельботе вверх по Амуру для обозрения и описания местности.

Ранжуров ждал вельбот в гавани Счастья. По берегу вились серые струйки дымков из гиляцких шалашей. На тальниковых кустах сохли сети. У самого уреза воды грызлись полуголодные стаи собак.

За ущельем, из которого вырывались каскадами струи горной реки, открывалась бухта. По ней, преодолевая крепнувшую волну, плыл вельбот. Весла оставляли после себя тенета белой пены.

В офицере с подзорной трубой на носу вельбота Ранжуров без труда узнал капитана Невельского.

Толпа гиляков в нерпичьих одеждах, увешанных бляшками, шумно радовалась:

Выборные четырех конных полков и двенадцати пеших батальонов выстроились квадратом на площади города Читы для принятия пожалованных царем знамен. Закончился торжественный молебен, вовсю пахло ладаном. Архиерей провозгласил, что «на сем месте будет заложена часовня с Иверской богоматерью».

Заиграла божественная музыка. Пронесли иконы божьей матери, святых угодников. Священнослужители раздавали выборным «Молитвослов» в синем коленкоровом переплете.

Наказной атаман, грузный, седоволосый, с пышными усами, тяжело прошествовал по разостланному паласу. Падал снежок. Усы и бороды казаков побелели, а отряхнуться не смей.

Атаман передохнул, вытер лоб платком.

Ударили барабаны, залились трубы, звуки марша поплыли в морозном воздухе. Атаман передал свите царскую грамоту.

Муравьев приказал выстроить на полковом плацу офицеров, зауряд-офицеров и казаков, отправляемых на переподготовку в Оренбуржье.

— По указу государя нашего Незабвенного, — произнес громко генерал, — отправляетесь вы в путь неближний, но для блага родного отечества весьма необходимый. Помните, казаки, что за богом молитва, а за царем служба не пропадут. Будьте верны присяге, храните честь и достоинство Забайкальского войска, коему судьбой предназначено вскорости подняться на гребень истории. Слушайтесь во всем отцов-командиров, наставников-учителей, познайте в совершенстве закон божий, грамматику, арифметику до тройного правила, чистописание, военный артикул и фронтовое образование.

Верю, что с пользою для войска и для себя проведете вы время отлучки от дома, вернетесь храбрыми и знающими воинами, верными слугами царя и отечества нашего любезного.

— С богом, казаки! В путь!

Заиграл горнист. Послышалась команда:

Муравьев просматривал бумаги, поданные адъютантом. Сбоку писал размашисто — куда, кому, что надлежит предпринять.

Купец Ситников домогался открытия житных и соляных лавок на Амуре. «Туда еще ноге державной ступить надобно… Ситников не первый и не последний. Почуяли купчишки, откуда ветер подул. В зале Благородного собрания роскошный обед закатили. Именовался в мою честь. Ловкачи аршинники! Отовсюду шлют пожертвования на дело Амура. Только бы не базарились, не мелочились».

Верхнеудинский голова жаловался на пьянство тамошних офицеров. Подпоручик Леонтьев на коне в церковь въехал, выбранил непотребно ни за что ни про что отца протоиерея. «Богомерзкий… благой. Лошадиный балетоман. Выпроводить в Кульский этап».

Задумался над донесением Троицкосавского пограничного комиссара. Тот писал, что «участились переходы границы… следы ведут в Хоринск, не мешало бы проверить».

Ургинский амбань-маньчжур, как значилось в донесении комиссара, настаивал на выдаче казака, убившего маньчжурского сановника на земле Поднебесной империи: «Казак тот Цыциков Очир был в секретном сплаве по Амуру. Разведуя китайскую крепость Айгунь попал в плен, но бежал и затем оказался на карийских промыслах, откуда также бежал, и нахождение оного для нас остается загадкой».

С ободранными ногами, обносившийся, голодный добрался глухой ночью Очирка Цыциков до Нарин-Кундуя. Выйдя из кустов, остолбенел. Материнская юрта разобрана: столбы выкопаны, лиственничные плахи навалены горкой… Пахло углями, кожей, сухим лежалым деревом.

В стайке ни овец, ни коз, ни коровы, ни лошади. Защемило сердце. Сколько тайги, хребтов, рек осталось позади, торопился, а пришел — никто его не ждал, никому он не нужен, голову приклонить негде.

«Что с матерью? Откочевала куда, что ли?»

Темные глыбы юрт молчали.

Постучал к соседу Санжи Чагдурову. Вместе, как-никак, уходили на Амур. «Дома ли он, вернулся ли?» Стучал долго. Рядом залаяла собака, взмыкнула корова, шумно завозились овцы.

Карл Васильевич Нессельроде из собственной оранжереи велел слугам брать цветы и ставить в серебряные вазы всюду, где только возможно, — от кабинета до столовой. Цветы, как ему представлялось, славили жизнь, бодрость, здравомыслие.

На белых изразцовых печах по его приказу придворные мастера-художники вывели розовых вакханок в венках, голубей и крылатых ангелочков. Чтобы все в апартаментах его светлости господина канцлера дышало молодостью, свежестью!

Из личных покоев канцлера слуги повытаскивали гипсовых амурчиков да грудастых богинь, прикрывающих фиговым листом стыдные места. Амурчики да богини разместились по залам, смотрели бельмами глаз на иностранных послов и посланников.

Странно и нелепо выглядел седенький живчик-канцлер посреди обилия пламенеющих георгин, розовых вакханок и серебряных, бронзовых и гипсовых статуэток.

Утром слуги принесли Карлу Васильевичу пакет, доставленный курьером из Пекина. В министерстве введено строгое правило — все, что из Пекина, подавалось его сиятельству вне всякой очередности.

Зимой, готовясь к отъезду в Сибирь, Муравьев писал Карсакову:

«В Петербурге мне говорили с великим неудовольствием, что наши каторжные бегут вовсю, и по частным слухам в последний год бежало рваной ноздри до тысячи человек. Эти сплетни на руку врагам моим. Они злословят, что зря, мол, горных рабочих заверстали в казаки, на заводах-де некому работать.

Подготовь точные списки о беглецах. И помни, что беглецы у тебя на душе, ибо твои казаки их караулят, и увеличение числа беглых падает прямо на дурной караул.

Да и с заводским начальством будь порасторопнее. Стань посредником между ними и мною. По родственным нашим отношениям тебе легко заставить их бояться себя. По свойственной же тебе благосклонности они несомненно будут любить тебя, а по основательности твоей — уважать. Общее требование для них, заводских: добывать побольше золота и уменьшить расходы.

Наблюдение за благосостоянием рабочих по заводам принадлежит тебе, губернатору военному, по общим законам. Но особенно принадлежит тебе надзор за ссыльнокаторжными.

Ванюшка Кудеяров ехал неторопкой рысью. В Нерчинск ему раньше воскресенья возвращаться незачем. Надо было купить в братских улусах строевого коня для посланного из Оренбурга на службу в нерчинскую команду хорунжего.

Тот хорунжий из Оренбурга все навязывался к Ванюшке покупателем его мерина, а продавать лошадь не хотелось: привык к ней. Да и мерин привык к Ванюшке, понимал и слушался хозяина. Он обучен службе на этапах — выезженная на славу лошадь. Тут, на этапах, порой бывала такая катавасия, что о-е-ей! То в побег кто ударился, то буча среди арестантов, и надо, чтоб лошадь у казака толпы не пугалась, шла на нее смело. А у мерина страха нет и хороша побежка. Бока неотвислые, подбористые.

Кудеяров пообещал хорунжему коня, лишь бы тот отвязался от Ванюшки, а то ведь, что ни день, твердит свое: «Переуступи лошадь, переуступи…».

Без всякого сожаления думал Кудеяров о Нерчинске — о грязной с лужами базарной площади, где пахло мукой, соленой рыбой, дегтем, рогожами, где с утра и допоздна переругивались между собой лабазники, приказчики, городовые, наезжие из станиц и деревень казаки и крестьяне, о мутной и мелкой речушке Алтачи, в которой можно было найти и дохлую кошку, и труп зарезанного невесть кем безродного бродяги, о мрачных желтых отвалах заброшенных шахт, в коих, по слухам, можно ходить по человеческим костям.

Проезжая закрайкой леса, Ванюшка глядел и не мог наглядеться на кудрявую навесь березовых листочков, усыпанных капельками после недавнего дождя, на синюю дымчатость богородской травы, от которой попахивало не выветрившимся с самой весны запахом проходивших тут овечьих стад, на оспинные пятна тарбаганьих нор, темневшие по склону луга.

Николаю Николаевичу высочайшим повелением присвоили звание генерал-адъютанта. Отныне он — его высокое превосходительство!

На Амуре все складывалось прекрасно, как нельзя лучше. Куканов сообщал, что айгуньский амбань слушался его, полковника, ничуть не меньше, как если бы на его месте пребывал сам генерал-губернатор.

Через край перехлестывали добрые, приятные душе и сердцу известия:

«Между русскими и китайскими чиновниками упрочается искренность и взаимопонимание. Даже сами китайцы в сношениях с нами отбросили напрочь свои традиционные церемонии и все решается запросто, сообща, без проволочек. С народом местным и у наших войск, и у поселенцев дружба тесная. Ни у кого и в мыслях не было обидеть или притеснить слабого. И они платят нам добром».

Внезапное нападение Англии и Франции на Китай резко изменило амурский антураж. В пекинском кабинете нашлись мандарины, утверждающие, что русские заодно с западноевропейцами. На Амуре усилилась подозрительность китайского правительства. На всей границе множились военные посты, подвозились артиллерийские орудия и порох.