Юность моя прошла в старенькой деревушке Липецкой области на степном безлесном берегу студеного прозрачно-хрустального ручья, где никакой иной живности, кроме гольяна, или синявки, не водилось. Рыбка эта не больше детского пальца, но очень бойкая и красивая. Она в любую погоду — и жарким летом, и холодной осенью — безотказно клевала на дождевого червя, доставляя ребятишкам восторженную радость. Я часто вырезал из гибких красных прутьев лозины удилище и, забыв про колхозное стадо, которое мне приходилось пасти, убегал охотиться за синявками.

Беспризорные коровы разбредались по широким хлебным полям, по травянистым лугам-заказникам, забирались на крестьянские огороды и в сады. Тогда у речки появлялся отец и, если я не успевал спрятаться, вырывал из моих рук удилище и неумолимо хлестал… Да что там вспоминать неприятности! Я, конечно, сразу же забывал о рыбалке, но проходил день, другой, и маленькие бойкие чародейки снова заманивали меня под белесые ракитовые кусты, под кудрявые черемуховые деревья. Я с замиранием сердца следил за поплавком; порой начинало казаться, что вот вдруг из-под черных коряг высунется громадная зубастая пасть сказочного чудовища; поплавок мелко вздрагивал, я с ужасом закрывал глаза и откидывался назад — но, увы, на крючке вьюном вертелась все та же пестренькая синявка.

Не знал я тогда, что мне наяву посчастливится сразиться с настоящими речными великанами, и уж совсем не подозревал, что возьмусь за перо, чтобы всем, кто не бывал в Сибири, для кого, как чудесно выразился Аксаков, «слова: удочка и уженье — слова магические, сильно действующие на душу», рассказать про этих великанов.

Впервые я услышал об их существовании, когда работал коллектором одной геологической экспедиции далеко за Саянскими хребтами — в таинственной стране Туве.

Наш белый палаточный лагерь располагался на берегу бурной таежной реки, которая текла в Енисей. Кругом дико и глухо теснились громадные розоватые кедры, темные синеватые пихты с косматыми бородами черного лишайника, пушистые зеленые лиственницы и пестрые березы — такие же веселые, праздничные, как в маленьких рощицах возле моей родной деревушки. На рыжих гранитных вершинах Саянских гор величаво сверкали ослепительно чистые снежные шапки. Река с гулким грохотом неслась из-под снежников, скребла гремучими валунами неподатливые кремнистые породы и, прорвавшись через ущелье, уставшая, обессиленная, плескалась у палаток глубокой изумрудной заводью.

Однажды ночью мы сидели у костра и, покуривая свернутые из геологических этикеток самокрутки, вспоминали всякие истории о приключениях в тайге. Костер горел тускло, лениво. Начальник партии — коренастый, слегка сутулый мужчина, с быстрыми глазками, с маленькой серповидно изогнутой седой бородкой — поднялся, ловкими ударами кинжала отсек у пихты мясистый сук и бросил в огонь. Трескучее смоляное пламя ярко осветило тихую речную заводь. В тот же миг в костер полетели брызги и зашипели угли. Мы увидели, как в заводи с могучей силой завозился и бултыхнулся кто-то темный, серебристый и большой, как морская нерпа.

— Ого! Вот это конище! — воскликнул начальник. — Настоящий чистокровный тяжеловоз! Пожалуй, покрупнее моего, алтайского, будет!

— А что это такое — алтайский конь? — удивился я.

— Да был у меня в горном Алтае дивный рысак, — ответил геолог, — Красавец. Богатырь, каких редко кому доводилось видеть. Только давно, ох как давно это было!

Возможно, я бы не вспомнил о «серебряном коне», если бы меня послали на практику куда-нибудь в южные степи или на полярные острова. К счастью, меня снова направили в Туву, на этот раз к Владимиру Гавриловичу Богомолову.

Это был невысокий, худощавый человек с болезненно-бледными ввалившимися щеками, с тонкими чуть вздрагивающими губами. Встретил он меня очень радушно. Азартно жестикулируя, дружески улыбаясь, начал показывать на карте горы, где нам предстояло путешествовать. Говорил о красоте этих гор на стыке Западных и Восточных Саян. Чувствовалось, что он прямо-таки влюблен в них. Рассказав о золотых россыпях, которые мы должны были найти, он спросил, увлекаюсь ли я рыбалкой. Я ответил, что в детстве забавлялся удочкой.

— Тогда непременно возьми с собой бамбуковый спиннинг! — воскликнул он. — Да покрепче, со стальным стержнем. В Сыстыг-Хсме такие таймени водятся. — Он замялся на минуту и выпалил — Настоящие киты! Да-да, сам видел, как они корежили березовые удилища и таскали против течения плоты.

Я возвращался от Богомолова очень взволнованным. Где-то в сокровенном тайнике сердца тихонько затрепыхалась пестренькая синявка. С каждым днем она все росла и росла, и вот, уже превратившись в сказочную кит-рыбу, вытеснила из моей бедной головы все: и думы о предстоящих состязаниях любимой футбольной команды, и заботы об экзаменах. В конце концов я не вытерпел — купил спиннинговое удилище, а потом еще многочисленные принадлежности: катушку, блесны, жилку, тройники, багорик — одним словом, все, что требовалось начинающему спиннингисту. Я с гордостью повесил свой рыболовный «автомат» над койкой в общежитии, а зубы, выражаясь по-студенчески, «положил на полку», потому что от стипендии ничего не осталось.

Я смотрел на свое драгоценное приобретение с благоговейным восторгом, никому не позволял притронуться к нему, зато сам то и дело вынимал из брезентового чехла хрупкий золотистый бамбук, пробовал его на гибкость, любовался упругостью и красивыми обмотками. Злоязычные студенты подтрунивали надо мной, а я был на недосягаемой вершине блаженства, во сне и наяву грезил схватками с речными великанами. Только истинным рыболовам дано понять такое состояние.

Не буду рассказывать, как мы составляли геологическую карту, как искали золото, а нашли ртуть, какие приключения пережили. Ведь истинные рыболовы не простили бы таких отступлений. Всему свое место: на работе — работе, на рыбалке — рыбалке.

В партию Богомолова попали два заядлых рыболова — я и промывальщик золота Иван Иванович Логачев. Сам начальник, несмотря на страстную беспокойную натуру, к удочкам и спиннингам был равнодушен. Остальные предпочитали ловить рыбу у костра, из копченых кастрюль, а не там, где приходится топнуть в болотистых лужах и пробираться, обдирая лицо, через непролазные колючие заросли по берегам капризно извивающихся таежных речек.

Ивану Ивановичу было не больше тридцати. Но он походил на святого старца, каких давным-давно изображали на иконах. Высокий, выпуклый лоб, чистый, без единой морщинки; слегка впалые щеки, прямой нос, большие умные серые глаза и густая кудрявая борода, пышно окаймляющая рыжеватым полукругом удлиненный овал лица. Он походил на святого, когда не улыбался, но не улыбался он только во сне. И как-то смешно было смотреть на него — уж больно не вязалась могучая богатырская комплекция с добродушно веселой бородатой физиономией.

Логачев был очень смелый человек и в то же время стеснительный, как девчонка. Когда он служил в армии, ему поручили во время физкультурного парада нести знамя по Красной площади. Высокий, без малого два метра, с красивым мускулистым сложением, он действительно был завидным знаменосцем — любой мужчина на его месте принял бы этот приказ за великую честь. А Иван Иванович заявил, что ему стыдно маршировать по Москве в трусах, и командир никак не мог его переубедить, даже угрозой посадить на «губу»

Родился он в глухой таежной деревушке, притулившейся к Саянскому предгорью. Там и провел всю жизнь, не считая солдатской службы.

Летом 1957 года я проводил геологические исследования в долине полярной реки Горбиачин, которая течет в Хантайку.

Река Горбиачин — неширокая, но очень капризная. То гулко грохочет она валунами, зажатая в теснины, то вольно разливается серыми озерными плесами, то весенними голубями воркует по галечным перекатам. Там, где на ее пути протягиваются гряды, бесноватая и взлохмаченная, с разноголосым ревом падает она с отвесных долеритовых (Долерит — изверженная основная порода, застывшая на глубине) плит — крепкой, как сталь, породы. Начинается она в Столовых горах, названных так потому, что их вершины не венчаются каменными пиками, как, например, в Саянских хребтах, а напоминают ровную поверхность гигантского стола. Заберешься на такую плоскую вершину и шагаешь себе, словно по асфальтовой площади, ничто тебе не мешает — ни деревья, ни кусты, только изредка попадаются развалы черных базальтовых (Базальт — изверженная основная порода, излившаяся на поверхность земли) глыб да вздрагивающие перины кудрявого белесого ягеля.

Тайменей в Горбиачине, к сожалению, не оказалось, и мне пришлось вместо тувинских кобыл подгонять спиннингом северных оленей — очень упрямых, пугливых и глупых животных.

Тринадцатого июля наш непомерно длинный аргиш (караван из оленей) перекочевал к большому безымянному водопаду на Горбиачине. Поставив палатки, все торопливо залезли под марлевые противокомариные пологи и в ожидании, когда повар сварит на костре гречневую кашу, занялись нудной картежной игрой — преферансом. А я, плотнее нахлобучив на лицо накомарник, схватил спиннинг и побежал к безымянному водопаду. Поднялся на вершину черной долеритовой скалы. Отполированная весенними льдинами, она блестела, как стекло.

От черной скалы, прямо поперек реки, ступенчатой лестницей тянулся крутой обрывистый уступ. Выше уступа река была бесцветная и прозрачная. Белоснежной лавиной рушилась она вниз, в котел, кружилась, бурлила, металась и, вырвавшись из котла, мчалась уже иной — изумрудно-зеленой. А дальше, где спускались к воде карликовые кустистые березы и чахлые полярные лиственницы, утомленная, обессиленная, она лениво расплывалась голубоватым разливом.

Однажды над Енисеем висела черная осенняя ночь. Два сибиряка бесшумно плыли на верткой долбленой лодке вдоль берега. Один плавно, стараясь не плескать, отталкивался от каменистого дна длинным березовым шестом, второй держал в руке ярко горящий факел из лиственничных стружек, пропитанных смолой, и пристально смотрел в воду. Иногда он делал резкий взмах — в реку со свистом летело копье с острым стальным трезубцем. Оно было привязано к кисти руки шелковым шнуром.

Рыболов тянул за шнур и весело вытаскивал то щуку, то ленка, то окуня. Вдруг увидел тайменя. Озаренный красноватым светом факела, таймень лежал неподвижно, как опрокинутая бурей сосна. Мужчина откинулся назад и что есть мочи вонзил стальной трезубец в круглую спину рыбы. Долбленка качнулась, словно от штормовой волны, — таймень вырвал рыболова из лодки и поволок за шнур в темную глубину…

Жители поселка долго бороздили кошками Енисей, но так и не нашли утопленника.

Каких же размеров достигают сибирские таймени? Я спрашивал об этом и рыбаков, и летчиков, и особенно геологов-путешественников. Уж кто-то, а эти бродяги побывали во всех тайменьих уголках. Уж кто-то, а они окунули свои бороды во все сибирские реки и озера. Но к сожалению, я не встретил ни одного счастливца, которому удалось бы вытащить спиннингом необыкновенного гиганта. Тайменей по тридцать-сорок килограммов ловили многие.

…Геолог Гроздилов, избороздивший на плотах немало рек, рассказал, что в 1952 году он видел сибирского лосося на 61 кг, пойманного в устье Кочечумы. А геолог Толченников видел в 1952 году еще более крупного — на 86 кг! Рыбаки вытащили его сетями из Хатанги.

Из научной литературы известно, что зимой 1945 года на Амуре, вблизи Иинокентьевки, попался на подледный крючок таймень весом в 80 кг!

Старший госинспектор рыбоохраны Эвенкии В. Э. Калей написал мне, что в 1943 году одному якуту «затесался» в сеть на Котуе «великан» весом 105 кг и длиной 2 м 10 см.

Я слышал от оленегонов, что в 1962 году в Эвенкии охотники-якуты застрелили биля длиннее двух метров и тяжелее центнера. Он «переползал» по мелкой протоке из озера в реку.

У сибирского тайменя два родных брата: сахалинский таймень и дунайский лосось. Сибирского тайменя зовут голованом, дунайского лосося — головаткой, сахалинского головастиком.

Голованы весят до центнера, головатки — наполовину меньше, а головастики обычно 5–6 кг.

От дунайского лосося сибирский таймень отличается лишь более редкими жаберными тычинками. Что они кровные братья, убедительно доказал биолог Смидт из Стокгольма.

«Каким путем он (таймень) мог проникнуть в Дунай — объяснить совершенно невозможно», — удивлялся Л. Сабанеев.

Невозможно, если смотреть на землю только глазами ихтиолога. Но если привлечь еще геологию, то станет ясно, что таймень попал в Дунай таким же путем, каким появились в Каспийском море питомцы Севера — лосось, белорыбица, тюлень.

Каждая рыба живет свои срок. Карпы и щуки — тридцать лет, осетры до ста, угри в прудах — свыше ста. Но сколько живут сибирские таймени — никому неведомо. Известно, что растут они в год примерно по 8—10 см. Таймень-однолетка имеет длину около 10 см, пятилетний — 50–60 см, тринадцатилетний — 130 см. Конечно, цифры эти приблизительны. В каждой реке растут они по-разному: где сытнее, там быстрее. Так, один шестнадцатилетний таймень был длиною в 140 см, а другой в двадцать один год — всего в 117 см.

Вес их не зависит от длины тела. Бывают долговязые, но тощие, как сушеная вобла. А бывают коротыши, зато толстые, жирные, как украинские боровы. Все-таки известно, что вес пятилетних тайменей колеблется от 2 до 5 кг, девятилетних — от 7 до 10 кг, а один шестнадцатилетний весил 23 кг.

Самый старый таймень, у которого определялся возраст, был пойман в 1944 году в Енисее, недалеко от Красноярска. Жил он 55 лет, а весил 56 кг. Интересно, сколько же живут самые древние, самые крупные? Те, которые вырывают спиннинг, утаскивают сети, о которых монголы сложили легенды?

Но дотянуть до такого почтенного возраста клыкастым голованам нелегко. У них тоже немало опасных врагов. Мальков глотают хариусы, налимы, окуни, чайки, утки. Молодых — щуки, ленки. За взрослыми усердно охотятся байкальские тюлени и таежная скопа. Медведи тоже не выпустят из лап, коли прихватят на мели.

И только у великанов жизнь безопасная, спокойная, у тех великанов, которые сами не прочь сцапать летящую скопу или утянуть глупого зазевавшегося лисенка.

В горячих водах Африки обитает интересная рыба тиляпия. Она всегда плавает в сопровождении игривой стайки мальков.

Вот показался хищник. Тиляпия становится кверху хвостом (сигнал опасности) — и стайка рыбешек исчезает в ее пасти. Самка ложится на дно, маскируясь, как хамелеон. Опасность миновала. Веселые рыбки наперегонки начинают выскакивать из темной «крепости».

Тиляпия — необыкновенно заботливая мать. Оплодотворенные икринки она не оставляет среди травы и камней, а любовно, боясь помять, подбирает и держит во рту до тех пор, пока не выведутся детишки.

Сибирские же таймени бросают родное потомство на произвол судьбы. Свой первый ярко-оранжевый брачный наряд они надевают лишь на пятом году жизни, когда их длина становится больше 50 см. Мечут икру раз в два года ранней весной, сразу же после ледохода: на юге — в апреле — мае, на севере — в мае — июне. Плодовитость самок от 10 до 34 тысяч яичек, больше у старых. Во время нереста таймени не берутся, зато после становятся жадными и неразборчивыми.

Мальки «вылупляются» примерно через 40 суток. До трехлетнего возраста питаются личинками, червями, насекомыми, рачками, с пятилетнего — рыбой, птицами и грызунами.