Рык, низкий и страшный, наполняет землю. Тысяча солнц сразу вспыхивает, как от удара кованой персидской палицы. Сенатор Агафий Кратисфен прищуривает глаза, медленно поворачивает голову. Едущие с ним патриции сбиваются в кучу. Тяжеловесные византийские кони с мохнатыми ногами, оседая на зады, пятятся обратно в полутьму заборов. Так было задумано два века назад, когда строили этот дворец: длинный крытый проезд к нему, трубное содрогание и вполнеба отраженное солнце…

Они слезают с коней, отдают поводья в протянутые сзади руки и долго стоят в сухой тишине. Площадь выложена квадратами черного таврского камня…

Сияние, исходящее от парадной стены дворца, нестерпимо и мешает сосредоточиться. Сенатор по давней привычке закрывает глаза…

Зачем он здесь, в великом городе царя персов Ктесифоне, в год четыреста девяносто первый от рождения Спасителя?.. Радужные круги блекнут, из тьмы возникает типично исаврийское лицо с жесткими, неряшливо подкрашенными усами. Нагловатые, навыкате глаза — как мокрые каштаны в луже, большой исаврийский нос разбух и оттягивает веки. Лицо императора Зенона, пославшего его сюда…

Специально носит усы исавриец, чтобы досадить сенату. Когда семнадцать лет назад он волею судьбы сделался императором, то в тот же день оголил лицо, стремясь походить на всех мраморных римских августов сразу. Но варвар на престоле не лучше свиньи за обеденным столом. Прошло немного времени, и он снова отпустил волосы под носом на манер своих диких сородичей. Всех исаврийцев, кто умеет считать до трех, перетащил в Константинополь. Они болтают с ним по–своему и называют императора старым языческим именем, которое не выговорить в один присест…

«В четвертом году правления Кавада, царя Эрана; в восемьсот третьем году греков; в четыреста девяносто первом году от рождения Спасителя…» Нет, сенатор Агафий Кратисфен не станет подписывать этот договор от лица императора Зенона, вечного августа и автократора.

Он это понял, когда раб во дворце пнул пяткой льва. И у молодого царя были быстрые глаза. Что–то совсем неясно стало у персов…

Нисибин — город, который на границе, — приехал формально требовать назад сенатор. На сто двадцать лет уступил его когда–то Эрану император Иовиниан–миротворец. Время отдачи минуло семь лет назад. Сенатор и ездил тогда в Нисибин, чтобы сказать это. И когда послы Эрана снова спросили о деньгах, которые по договору платила персам империя за войну с гуннами, сенатор Агафий Кратисфен лишь передал от лица императора Зенона: «Достаточно тебе подати, бог и царь, что взимаешь с нашей Нисибии».

Так остался персидский царь Валарш без денег. Когда Зармихр с Шапуром–вазиргом прокололи ему зрачки, лучники–гирканцы смеялись и говорили, что от постной еды им все равно не натянуть луки…

Так что Нисибин всегда в запасе. Главное — гунны лезут через все кавказские перевалы. Сенатор отодвинул от себя свиток с договором, который три недели составляли два его патриция и ученые персидские чиновники — дипераны…

На следующий день Леонид Апион поехал в Ктесифон по своим делам. Сенатор вдруг решил ехать с ним. Патриций с некоторым удивлением посмотрел на него, но ничего не сказал. Они тронулись на восходе, когда сморенные поздним ужином другие посольские ромеи спали.

Два стражника с нашитым на левую часть груди золотым слоном — родовым знаком дома Спендиатов — раскрутили ворот. Окованные железом двери раздвинулись, и сенатор с Леонидом Апионом выехали наружу. Серые фаланги олив стояли по обе стороны мощенной гранитом дороги. Их насадил здесь когда–то дед эрандиперпата — знаменитый Михр–Нарсе Спендиат, великий вазирг Бахрама Пятого и Ездигерда Второго. Деревья были ухожены, вымазаны зеленой глиной — от червей, земля поблескивала от ила. Сразу за вторыми воротами вразброс стояли глиняные дома с садами и огородами. На плоских крышах подсушивались прошлогодние абрикосы, во дворах копались куры. Рабы Спендиатов отрабатывали свое у закрепленных за каждым олив и жили лучше свободных персов. Сенатор вспомнил свое македонское имение и вздохнул. Вор на воре рабы его, и палка для них как похвала. Не государственное содержание, быть бы ему нищим…

В город поехали другой дорогой — вдоль реки. Вода в Тигре была мутная, нечистая. С того берега, из старой Селевкии, медленно плыл паром, укрепленный по краям надутыми козьими шкурами. По дорогам, тропинкам, через поросшие колючкой поля двигались люди. Некоторые гнали перед собой ослов с поклажей, но таких было немного. Охрана в узких каменных воротах задерживала только цыган. Они яростно ругались, а маленькие белые собачки у них на руках выворачивались наизнанку от усердия. Голый мальчишка швырял сухие комья земли в стражников. Когда один, рассвирепев, пустил в него дротиком, тот увернулся и показал задницу.

Долго ехали пригородом, где пришлось держать платок у носа. Через заборы виднелись бассейны с ядовитой водой, в которых вымачивались скотские шкуры. Это был квартал скорняков. Дома здесь стояли одинаковые — глинобитные, на каменном фундаменте, с маленькими, мазанными глиной дворами. Медные шестиугольные звезды или кресты над калитками отличали дом иудея от дома христианина.

Проехали кузнечный и оружейный кварталы, где больше жили огнепоклонники, свернули через переулок на большую площадь. На той стороне у ворот ходил раб с лопаткой, подбирал навоз. Другой разбрызгивал воду из ручной лохани.

К концу недели посольства их позвал к себе эранспахбед Зармихр, главный стратиг персов. Пир проходил в большом белом дворце Каренов, первом от дворца царя царей. На воротах, дверях, в простенках угрожали широкие бычьи головы с бронзовыми завитушками между рогов. У главного входа темнел недоделанный рельеф: Зармирх Карен на тяжелом коне принимает венок покорности от царя Иберии Вахтанга. Такое в Эране до сих пор высекалось лишь прямыми потомками Сасана, основателя династии…

Все западное изгоняли у себя в последний век персы и от парфян оставили только греческие и римские ложа. Очень уж много варварской бронзы сияло на стенах и потолке, даже толстые каменные колонны были выкрашены ею сверху донизу. Для почетных гостей стоял, уже на гуннский манер, высокий помост с отдельной тахтой. Туда, к большому Зармихру, и сел сенатор.

В первый раз он ел белую болотную пшеницу из Индии. Продолговатые жемчужные зерна разбухли и пропитались жиром. В сочетании с сочным мясом и сладкими кореньями они таяли во рту и не отягощали желудка. Как всегда, у персов горами были насыпаны белый и цветной виноград, колотый миндаль, фрукты. Пили выпаренное армянское вино, настоянное на таврском дубе. Рабы бесшумно разносили узкогорлые благородные кувшины с восковой печатью города Двин. На этом вине разорялись когда–то римские кутилы. Персы выпивали его целыми кубками. Обычное вино они тоже пили из золоченых рогов по–варварски, не разбавляя в необходимой пропорции водой. Оттого и произошел скандал…

Когда персидский певец — гусан — начал первую по закону песню в возвеличение царя царей, то Фаршедвард Карен, младший брат Зармихра, прыгнул с ложа и вырвал у него из рук чанг для аккомпанирования.

— Имени жугута пусть не слышат благородные стены! — закричал Фаршедвард и по–арийски мерзко выругался.

«В четвертом году правления Кавада…» Да, не станет сенатор подписывать этот договор, который сейчас перед ним на сирийском столике в родовом дворце Спендиатов. Леонид Апион с самого начала сказал, что деньги персам за охрану перевалов пропадут впустую. Другое дело — не бросятся ли туранцы на империю, если рухнет Эран? Действительно, как привязанные друг к другу две вселенские державы!..

Маг на площади перед храмом огня утвердил сенатора в решении не надеяться на персов в кавказских проходах. Когда такое говорят открыто, да еще священнослужители — значит, государство непрочно. Еще два раза слушал сенатор красноречивого пророка и не мог уйти…

Эрандиперпат Картир, внук Михр–Нарсе, с первой встречи понял, что не подпишут ромеи договора в Ктесифоне. Его умное безразличное лицо со староперсидскими усами ни разу не изменилось, пока сенатор день за днем копался в бесчисленных пунктах старых соглашений о Нисибине, городе на границе. Персам придется ехать в Константинополь к самому императору Зенону.

Весь Ктесифон объездил сенатор за эти дни, побывал на том берегу, в Селевкии. Голодные все прибывали. Они шли уже из Мидии и Хузистана. В прошлый год бешеный Пероз открывал для дехкан амбары знатных людей. Делал это на свою беду и Валарш. В дасткартах вокруг Ктесифона есть старый хлеб. На заднем подворье Спендиатов видел сенатор широкие каменные хранилища, полные зерна и кувшинов с маслом. Сможет ли приоткрыть их молодой царь для свободных дехкан, которые бросают свои деревни — дехи и вместе с рабами бегут в города. Из них ведь его азаты — всадники и пешие латники. Что без них царь царей против быков и тигров, скалящихся на трон Сасанидов. Поберечь бы ему свои красивые глаза…

То, что говорил голодным людям маг на площади, было неслыханно. Не пробиться уже стало к храму в день жрецов персидской недели… Отнять у богатых и разделить поровну. Вечный языческий идеализм. Все то же персидское величие духа при забвении грешной материи. Мертвых они утаскивают поскорее с глаз и сваливают в смрадные каменные ямы. Так здесь избавляются от всяких реальностей. Восток не понимает равновесия…

В странном, сладком испуге дрогнуло что–то под ребрами… Девочка приподнялась на носки, и нежная тень отчетливо обозначилась у нее под рукой. Да, гречанки не бреют там волосы, он же знает. Но не думал, что у нее тоже…

До колен видны обе ее ноги, когда она тянется так. Изгиб под хитоном и непонятная, заставляющая краснеть округлость там, где грудь. Какие все же хитоны у ромейских девочек!..

Вот уже целый год бегает он сюда, в кусты сирени у старой крепости. К самой стене примыкает двор ритора Парцалиса. Он знает ее голос, быстрые маленькие шаги, поворот головы. И глаза, полные густого солнца…

Смеется она и прямо с ветки ест черешню. Возле левой брови у нее пятнышко, которое не видно отсюда. К нему только прикасается он губами, когда представляет себя рядом с ней. А потом уже целует тоненькую шею, руку с зажатой в ней черешней, стройные ноги до самой земли, на которой стоит она. Стараясь не задеть мешающих выпуклостей под хитоном, поднимает ее на руки…

Он замечает вдруг, что приподнялся над кустами, и быстро прячется. Теперь она с рабыней Пулой моет большой хорасанский ковер. Отец ее, благородный ритор, скупает и отправляет ромеям персидские ковры. Все педагоги и наставники академии занимаются чем–нибудь еще. Но так, чтобы не узнал ректор, а главное — епископ мар Бар–Саума. И студенты, которые не имеют хозяйства поблизости, тоже торгуют, помогают считать язычникам или учат слову божию недорослей. Им позволяется в каникулы…

От дороги осталась песня…

Сначала ничего не было, только болезненная липкость в спине, и еще каменные столбы — конусы со звериными рельефами через каждый фарсанг пути. Сохранились они от старых арийских царей — Кеев, протоптавших эту дорогу к грекам тысячу лет назад. А ромеи, которые тоже властвовали здесь, поставили милевые камни: по три мили в фарсанге.

На второй день уже Авраам забыл об истерзанной спине, ибо огнем горели зад и ноги в промежности. Чувствовался каждый бугорок на дороге, слезы застилали глаза. У царского почтового поста, где стали на ночлег, он не мог слезть с лошади. Старый диперан–христианин принялся клясть его по–арамейски на все лады. И снова помог большой персидский сотник. Взглянув, как идет он враскорячку, перс сказал что–то армянину–смотрителю. Тот принес зеленой травяной мази, от которой утихло жжение.

Утром сотник сам затянул подпруги на его кобыле, по–новому уложил седло. Другие персы, уже на конях, молча ждали. И важный эрандиперпат Картир молчал и смотрел через перевал на встающее солнце…

Персы всегда молчали. Дорога была уезженная и мягкая от навоза. Копыта слышались лишь на деревянных мостках через стекающие с гор потоки. И караванов было мало. Только дважды на день звякали бубенцы, и на конях с подрезанными хвостами проносились к границе и обратно почтовые гонцы — армяне.

Кто–то дергал изголовье…

Но не обрывался долгий вечер, когда плыли с факелами в бесчисленных каналах. Еще полночи ехали потом черными дорогами к имению эрандиперпата. Качались и качались ветки в небе, голова клонилась к невидимой лошадиной шее. В темноте гремели решетки ворот, бесплотные тени глядели в лицо каждому. Раб с факелом вел его узкими коридорами, другой сзади нес книги. В зале с синеющим потолком оставили его. Он помнил, что приклонил голову на книгу, и снова переливалась вода в свете факелов…

Ухнуло куда–то все. Он открыл глаза, поспешно встал, оправляя хламиду.

— Ты кто? — спросил Светлолицый с нежным пушком на щеках. Темные брови круто изгибались к вискам.

— Авраам я, из Нисибина, — ответил тот. Светлолицый был старше Авраама. Военная куртка была на нем и мягкие кавказские сапоги внатяжку. Короткий арийский меч висел на поясе. И спрашивал он отрывисто, с арийским звоном в голосе.

Дипераном третьего ряда будет он. Еще неделю назад объявили ему об этом, в день приезда. Это значит, что стал он главнее того самого Фаруда, которому помогал прошлым летом переписывать христиан Нисибина. Ибо только дипераном второго ряда был Фаруд. А всего пять рядов диперанов, и над всеми — эрандиперпат.

Большой и важный, эрандиперпат Картир сам объяснил Аврааму его обязанности. Библиотеку языческих книг будет приводить он в порядок. И еще записывать на трех языках: пехлеви, ромейском–греческом и арамейском все, что скажут ему из происходящего в арийском государстве Эраншахре. Диперан, который делал это, умер зимой. Аврааму отвели комнату — впритык к библиотеке…

Он потянулся на лежанке, радостная легкость была во всем теле. Форменное одеяние диперана!.. Авраам вскочил, быстро сбегал по нужде, всполоснулся и начал одеваться. Облегающая тело куртка с царским знаком, широкие у бедер штаны для удобства при конной езде, высокие мягкие сапоги. Он сразу сделался выше, а твердая куртка не давала опускать голову. Два дня назад надел он ее и тут же увидел девочку на заднем дворе дасткарта. Дочкой управляющего садом Михробазеда была она и все бегала мимо кухни, где получали еду дипераны. Четверо их жили в доме эрандиперпата: старый Саул, который ругал его в дороге, и трое молодых. Ближе всех стал Артак, хоть и язычник…

Рука Авраама нерешительно остановилась: помешал кипарисовый крест. Он вспомнил глаза эконома, пригонявшего на нем одежду в царских мастерских. Портные тоже были христиане и все поглядывали в его сторону. Авраам тогда оставил крест сверху, хотя другие дипераны–христиане носят его под курткой. И кресты у них совсем маленькие.

Впрочем, многие христиане на границе и по ту сторону, в империи, вовсе не носят крестов. Это здесь стали носить после старых гонений. Когда–то, при царе Шапуре Втором, в год истребления христиан, повесили на позор им тяжелые дубовые кресты на шею. В память мучеников не снимают их теперь…

Легкие и светлые лампады горели в доме врача Бурзоя — сына Аудмихра. Летний розовый виноград и сыр–пендыр лежали на плоских блюдах. И два высоких острогорлых кувшина прислонены были к стене возле стола. Они наливали, пили и ели, разговаривали и смеялись…

Артак с Вуником привели его сюда после Царского Совета. И врач Бурзой, седоватый, умный перс, говорил ему «вы». Дипераны разных служб были тут от пятого до второго ряда: врачи, художники из царских мастерских, судьи–датвары и молодой арийский мобед, сбросивший свою хламиду при входе. Персы, сирийцы, иудеи не различались. Пришло на мысль о новом Вавилоне, как называют на границе Ктесифон, и тут же забылось. Бурзой, хозяин дома, знал на память стихи о гречанке Елене, но не совсем так, как в книге, которую привезли из Нисибина. И художник по шелку Кашви из Гундишапура их знал, и молодой иудей Абба.

Вино было не той мерзкой влагой, которую хлебал Тыква. Оно приятно холодило язык, очищало и приподнимало мысли. Еще раз мир перевернулся в голове, но уже легко и просто. Артак не стесняясь прислонил пустое блюдо к уху, застучал, запел во все горло о тупом быке. Губы он грозно оттопыривал, как эранспахбед Зармихр. А диперан–финансист Евсей изобразил своего начальника эранамаркера Иегуду, когда с жугутской жадностью оттягивает тот время оттиска печати при денежных выдачах. Он и дулся, и почесывал за ухом, и шептал всякие иудейские слова. Абба и другие валились на подушки от смеха. Здесь все были свои и не было недоверия…

Об эрандиперпате Картире сказали, что хороший человек, лишь ухмылялись при этом. Оказывается, четырех жен по ученой скромности держал усатый старик. И взял пятую — молодую Фарангис из рода саксаганских царей, которая сразу заменила ему целый гарем. Говорят, несмотря на ученость, древний обычай чтит теперь долгоусый Картир: из всех своих ближних и дальних Спендиатов приглашает крепких молодцов в гости, чтобы оставлять на ночь. Есть, правда, слухи, что полных трех ночей с нею сам Бахрам Гур бы не выдержал. И еще говорят, что уже успокоилась она на постоянном госте — воителе Сиявуше из гилянских Испахпатов. Теперь жизнь старика размеренна и спокойна. Даже песня об этом есть. Артак снова стал отстукивать такт на блюде. Кабруй, царский музыкант, тронул струны чанга, запел. Речь шла о старом достойном дереве, взявшем под свою охрану прозрачный и душистый родник. Все было на месте, розы и тюльпаны цвели кругом. Не хватало лишь кого–то, кто пил бы из родника и выедал вокруг сладкую траву. И вот тот, которого недоставало, явился: