Случилось это в 1927 или 1928 году. У меня плохая память на даты, и я не отношусь к тем людям, которые самым тщательным образом хранят письменные свидетельства всех своих дел и поступков – штука весьма распространенная в нашей профессии и, как показывает практика, крайне полезная, а для некоторых порой и прибыльная. Лишь совсем недавно я вспомнил о тетрадях, куда моя жена без моего ведома и даже украдкой вклеивала газетные статьи, касающиеся моей персоны.

Я, без сомнения, даже мог бы указать точную дату – и все из-за одного дела, которое принесло нам в том году немало хлопот, но у меня не хватило мужества пролистывать все эти тетради.

Да какая разница! К тому же в отношении погоды мои воспоминания точны. Это случилось в один из дней поздней осени, один из бесцветных дней, выкрашенных только серой и белой краской, один из тех дней, которые я называю «канцелярскими», потому что создается впечатление, будто бы в столь тусклой и унылой атмосфере не может произойти ничего интересного; в конторе в такой день от скуки хочется вытащить на свет все документы, покончить с рапортами, давно валяющимися на столе, и быстро, хотя и без энтузиазма, разобраться с текущими делами.

Если я и настаиваю на этих серых тонах, лишенных объемности, то не потому, что питаю слабость к ярким цветам, а только затем, чтобы подчеркнуть, насколько будничным было это событие само по себе – событие, утонувшее в обыденных делах и поступках бесцветного дня.

Было около десяти часов утра. Совещание закончилось четверть часа тому назад: на этот раз оно оказалось коротким.

Когда многие узнали, что я пишу эту книгу, а издатель Сименона предложил мне опубликовать ее, даже не прочитав, еще до того, как была закончена первая глава, – бóльшая часть моих друзей отнеслась к моему замыслу одобрительно, хотя и с некоторой долей скептицизма. Я не сомневаюсь, что они думали: «Вот и Мегрэ взялся за перо!»

Действительно, в течение нескольких последних лет по крайней мере трое моих бывших коллег, принадлежащих к тому же поколению, что и я, написали и выпустили свои мемуары.

Спешу заметить, что они следовали старинной традиции полицейских Парижа, благодаря которой на свет появились воспоминания Масе и великого Горона, в свое время возглавлявших Сюрте

[1]

. Что же касается наиболее блистательного полицейского, легендарного Видока, то он, к несчастью, не оставил собственноручно написанных мемуаров. Основываясь на них, можно было бы сравнить его с портретом, созданным литераторами, которые вывели его под собственной или же под чужой фамилией, как это сделал Бальзак, наделив своего героя именем Вотрэн.

Я нисколько не стремлюсь примерять на себя роль защитника своих коллег. Я лишь мимоходом отвечаю на замечания, которые нередко слышу.

– Что их читать, – говорят мне. – Им приходилось прикладывать совместные усилия и трудиться втроем, чтобы разгадать загадку любого нашумевшего преступления.

Сомневаюсь, удастся ли мне на этот раз найти верный тон, ведь сегодня утром я уже заполнил корзину для бумаги методично разорванными страницами.

А вчера вечером я намеревался вообще бросить это занятие.

Пока моя жена читала написанное днем, я наблюдал за ней, притворяясь, будто увлечен ежедневной газетой. В какие-то моменты мне казалось, что она удивлена; затем, почти дойдя до конца, мадам Мегрэ начала бросать на меня изумленные, может быть, даже укоризненные взгляды.

Окончив чтение, вместо того чтобы сразу что-то сказать, она медленно убрала рукопись в ящик, и прошло довольно много времени, прежде чем она наконец произнесла с напускным равнодушием:

– Можно подумать, что ты его недолюбливаешь.

Интересно, задавались ли когда-нибудь мой отец и дед вопросом, что они могли выбрать иное занятие в жизни, стать не тем, кем стали? Стремились ли они к чему-то другому? Завидовали ли судьбе людей, избравших иную дорогу?

Это странно – прожить так долго рядом с близкими людьми и лишь сегодня понять, что ты не знаешь о них самого главного. Я часто думаю об этом и чувствую себя всадником, остановившимся на границе двух совершенно разных, даже чуждых друг другу миров.

Не так давно мы обсуждали этот вопрос с Сименоном, сидя в моей квартире на бульваре Ришар-Ленуар. Я спрашиваю себя, не было ли это накануне его отъезда в США. Писатель в изумлении остановился перед увеличенной фотографией моего отца, которую он за эти годы не раз видел на стене столовой.

Рассматривая изображение с пристальным вниманием, Сименон время от времени поглядывал на меня, как будто бы пытался обнаружить фамильное сходство. Он стал задумчивым.

– В конечном итоге, Мегрэ, – заявил романист, – вы родились в идеальной среде, в идеальное время, ваша семья эволюционировала, и вы должны были бы стать приказчиком

[4]

, как говорили в былые времена, или, если хотите, служащим высокого ранга.