— Джимми, мы в кино пойдем сегодня? —спросила Лиззи.

Джимми поднес было блюдечко с горячим кофе к губам, но, услышав вопрос, тут же поставил блюдечко на стол и с удивлением взглянул на жену. Он промолчал. Не все, о чем думаешь, как убедился он после трех с половиной лет супружеской жизни, надо немедленно сообщать жене. А думал он о той духовной пропасти, которая разделяет мужчину и женщину. Сегодня, когда решаются судьбы мира, когда история переживает, можно сказать, величайший кризис,— идти смотреть, как киногерой влезает в окно третьего этажа или как его вытаскивают чуть ли не из-под колес летящего на всех парах поезда!

Ты же знаешь, Лиззи,—сказал он, наконец, мягко,— я должен помогать там у нас, в оперном театре.

— Но ведь у тебя еще целое утро впереди!

— Да, но работы хватит на весь день.

— Товарищ Хиггинс, нет ли у вас молотка?

Чтобы не спускаться с лесенки, товарищ Шнейдер преспокойно стоял наверху и, держа в руках кумачовое полотнище, ждал, пока ему подадут молоток. Но не успел Джимми подняться с молотком по лесенке, как с другого конца сцены женский голос крикнул:

— Товарищ Хиггинс, что — прислали уже знамя ССМЛ?

[1]

А в глубине зала товарищ Рапинский, необычайно полный мужчина, прогудел своим баском:

— Товарищ Хиггинс, вы не принесете еще один стол для литературы?

Если выйти из здания лисвиллской Оперы, повернуть на запад и пойти по главной улице города, Мейн-стрит, то сначала будет кафе Гейнца

—

не для таких, как Джимми, конечно, а для шикарной публики,— подальше «Бижу никл одеон» с пианолой у входа, потом обувной магазин «Бон марше», в котором без конца объявлялись распродажи: то по случаю пожара, то по случаю переезда в другое помещение или же банкротства; затем Кино-дворец Липского с коричнево-желтым ковбоем на фасаде, скачущим во весь опор, держа желто-красную девицу в объятиях, и, наконец, бакалейная лавка Грогана на углу. И во всех витринах были выставлены плакаты с портретом кандидата и объявлением о том, что в воскресенье в восемь часов вечера он выступит в здании лисвиллской Оперы с речью: «Война, ее причины и борьба за ее прекращение».

Джимми Хиггинс старался смотреть на эти плакаты с видом сдержанного достоинства, но в душе его поднималось неудержимое чувство радости: ведь это он, Джимми, вел переговоры с владельцами магазинов и добился, чтобы те согласились, хотя и довольно неохотно, выставить плакаты.

Он шел и думал о том, что сегодня во всех городах Германии, Австрии, Бельгии, Франции, Англии миллионы, десятки миллионов рабочих соберутся на митинги протеста против кровавой бури войны, разразившейся над миром. Клич раздастся в Америке — он понесется от Нового Света к Старому, призывая рабочих подняться и сдержать свою клятву: предотвратить это преступление против человечества. У него, Джимми Хиггинса, нет дара убеждать, он не может заставить людей прислушаться к его словам. Но зато он помог жителям города услышать человека, который обладает таким даром и сумеет растолковать рабочим, что послужило причиной этой мировой катастрофы.

То был кандидат их партии на пост президента. Предстояли, правда, всего лишь выборы в конгресс, но этот человек столько раз бывал кандидатом на пост президента, что никто и не представлял себе его иначе как в этой роли. Его избирательные кампании, можно сказать, длились по четыре года каждая — от выборов и до выборов; он исколесил страну вдоль и поперек. Миллионы людей слышали его пламенные речи. И как раз сегодня, когда кандидат должен был выступить с речью в лисвиллской театре, военные и денежные тузы Европы решили погнать своих рабов на бойню. Не удивительно, что социалисты провинциального городка были в таком волнении!

У Джимми не хватило бы храбрости подойти, если бы тот, другой, не улыбнулся — усталой, но открытой и приветливой улыбкой.

— Здравствуйте, товарищ! — произнес он, протягивая руку, и мгновение, пока длилось это рукопожатие, было самым небесным в жизни Джимми, самым счастливым.

— Но ведь вы должны были приехать в пять сорок две!..— выпалил Джимми, обретя дар речи.

Как будто кандидат и сам этого не знал! Дело в том, объяснил он, что ему не удалось выспаться ночью, и потому он приехал пораньше — урвать для сна часок-другой днем.

— Понятно! — сказал Джимми и добавил: — А я узнал вас по портрету.

Обратно в город шли уже медленнее. Кандидат стал расспрашивать Джимми о его жизни, и Джимми рассказал свою биографию социалиста — не лидера, не «интеллигента», а простого, рядового члена партии. Отец Джимми был рабочий, лишившийся места; он умер еще до того, как Джимми появился на свет; мать умерла три года спустя — Джимми ее совсем не помнит. Не помнит он, и на каком языке говорили у них в доме, ни одного слова не удержалось у него в памяти. Городские власти взяли его под опеку и отдали на воспитание негритянке, у которой и так уже было на руках восемь несчастных, умирающих от голода детей. Кормила она их одной кашей на воде, и даже зимой они спали без одеяла. Трудно, конечно, поверить...

— Я знаю Америку,— заметил кандидат.

Девяти лет Джимми был отдан на хлеба к пильщику. Тот заставлял его работать по шестнадцати часов в сутки, да еще колотил впридачу; Джимми удрал от него и лет десять жил беспризорным в разных городах или бродяжничал по дорогам. Работа^ одно время в гараже, он научился немного обращению с машинами и, когда появился спрос на рабочие руки, получил место на заводе «Эмпайр». Потом он женился и навсегда осел в Лисвилле; с женой своей он встретился в доме терпимости. Она хотела покончить со своей прежней жизнью,— и они решили попытать счастья вместе.

— Я не всем рассказываю об этом,— сказал Джимми.— Не всякий, знаете ли, поймет. Но вы — другое дело.

— Спасибо.— Кандидат положил руку на плечо Джимми.— Ну, а как вы стали социалистом?