Посвящаю моей женѣ.

Эдельвейсъ, дѣдъ Мартына, былъ, какъ это ни смѣшно, швейцарецъ, — рослый швейцарецъ съ пушистыми усами, воспитывавшій въ шестидесятыхъ годахъ дѣтей петербургскаго помѣщика Индрикова и женившійся на младшей его дочери. Мартынъ сперва полагалъ, что именно въ честь дѣда названъ бархатно-бѣлый альпійскій цвѣтокъ, баловень гербаріевъ. Вовсе отказаться отъ этого онъ и позже не могъ. Дѣда онъ помнилъ ясно, но только въ одномъ видѣ, въ одномъ положеніи: старикъ, весь въ бѣломъ, толстый, свѣтлоусый, въ панамской шляпѣ, въ пикейномъ жилетѣ, богатомъ брелоками (изъ которыхъ самый занимательный — кинжалъ съ ноготокъ), сидитъ на скамьѣ передъ домомъ, въ подвижной тѣни липы. На этой скамьѣ дѣдъ и умеръ, держа на ладони любимые золотые часы, съ крышкой какъ золотое зеркальце. Апоплексія застала его на этомъ своевременномъ жестѣ, и строка, по семейному преданію, остановилась вмѣстѣ съ его сердцемъ. Затѣмъ дѣдушка Эдельвейсъ годами сохранялся въ грузномъ кожаномъ альбомѣ; въ его время снимали со вкусомъ, съ разстановкой, это была операція не шуточная, паціентъ долженъ былъ замереть надолго, — еще не пришло, вмѣстѣ съ моментальной фотографіей, разрѣшеніе на улыбку. Сложностью свѣтописи объяснялись увѣсистость и крѣпость бравыхъ дѣдушкиныхъ позъ на блѣдноватыхъ, но очень добротныхъ фотографіяхъ, — дѣдушка въ молодости, съ ружьемъ, съ убитымъ вальдшнепомъ у ногъ, дѣдушка на кобылѣ Дэзи, дѣдушка на полосатой верандовой лавкѣ, съ черной таксой, не хотѣвшей сидѣть смирно, а потому получившейся съ тремя хвостами. И только въ тысяча девятьсотъ восемнадцатомъ году дѣдушка Эдельвейсъ исчезъ окончательно, ибо сгорѣлъ альбомъ, сгорѣлъ столъ, гдѣ альбомъ лежалъ, сгорѣла и вся усадьба, которую, по глупости, спалили цѣликомъ, вмѣсто того, чтобы поживиться обстановкой, мужички изъ ближней деревни.

Отецъ Мартына врачевалъ накожныя болѣзни, былъ знаменитъ, — тоже, какъ и дѣдъ, бѣлъ и тученъ, любилъ въ свободное время удить бычковъ и обладалъ великолѣпной коллекціей кинжаловъ, сабель, а также длинныхъ старинныхъ пистолетовъ, изъ-за которыхъ приверженцы болѣе новыхъ системъ чуть его не разстрѣляли. Весной восемнадцатаго года онъ отяжелѣлъ, распухъ, сталъ задыхаться и умеръ при неясныхъ обстоятельствахъ. Его жена, Софья Дмитріевна, жила въ то время съ сыномъ подъ Ялтой: городокъ примѣрялъ то одну власть, то другую, и все привередничалъ.

Это была розовая, веснущатая, моложавая женщина, съ копной блѣдныхъ волосъ, съ приподнятыми бровями, густоватыми у переносицы, но почти незамѣтными поближе къ вискамъ, и со щелками въ удлиненныхъ мочкахъ нѣжныхъ ушей, которыя прежде она пронимала сережками. Еще недавно она сильно и ловко играла въ теннисъ на площадкѣ въ паркѣ, существовавшей съ восьмидесятыхъ годовъ, осенью много каталась на черномъ велосипедѣ Энфильдъ по аллеямъ, по шумно шуршащимъ коврамъ сухихъ листьевъ, или отмахивала пѣшкомъ по упругой обочинѣ весь длинный, съ дѣтства любимый путь между Ольховымъ и Воскресенскимъ, поднимая и опуская, какъ заправскій ходокъ, конецъ дорогой трости съ коралловымъ набалдашникомъ. Въ Петербургѣ она слыла англоманкой и славу эту любила, краснорѣчиво говорила о бойскаутахъ, о Киплингѣ, и находила совершенно особое удовольствіе въ частыхъ посѣщеніяхъ Дрюса, гдѣ, уже на лѣстницѣ, передъ большой рекламой (женщина, сочно намыливающая голову мальчишкѣ), привѣтствовалъ васъ замѣчательный запахъ мыла, лаванды, съ примѣсью еще чего-то, говорившаго о резиновыхъ ваннахъ, футбольныхъ мячахъ и круглыхъ, тяжеленькихъ, туго спеленутыхъ рождественскихъ пуддингахъ. И разумѣется, первыя книги Мартына были на англійскомъ языкѣ: Софья Дмитріевна, какъ чумы, боялась «Задушевнаго Слова» и внушила сыну такое отвращеніе къ титулованнымъ смуглянкамъ Чарской, что и впослѣдствіи Мартынъ побаивался всякой книги, написанной женщиной, чувствуя и въ лучшихъ изъ этихъ книгъ безсознательное стремленіе немолодой и, быть можетъ, дебелой дамы нарядиться въ смазливое имя и кошечкой свернуться на канапе. Софья Дмитріевна не терпѣла уменьшительныхъ, слѣдила за собой, чтобы ихъ не употреблять, и сердилась, когда мужъ говаривалъ: «У мальчугана опять кашелекъ, посмотримъ, нѣтъ ли температурки». Русская же литература для дѣтей кишмя кишѣла сюсюкающими словами, или же грѣшила другимъ — нравоучительствомъ.

Если фамилія дѣда Мартына цвѣла въ горахъ, то дѣвичья фамилія бабки, волшебнымъ происхожденіемъ разнясь отъ Волковыхъ, Куницыныхъ, Бѣлкиныхъ, относилась къ русской сказочной фаунѣ. Дивные звѣри рыскали нѣкогда по нашей землѣ. Но русскую сказку Софья Дмитріевна находила аляповатой, злой и убогой, русскую пѣсню — безсмысленной, русскую загадку — дурацкой и плохо вѣрила въ пушкинскую няню, говоря, что поэтъ ее самъ выдумалъ вмѣстѣ съ ея побасками, спицами и тоской. Такимъ образомъ, Мартынъ въ раннемъ дѣтствѣ не узналъ иного, что впослѣдствіи сквозь самоцвѣтную волну памяти могло бы прибавить къ его жизни еще одно очарованіе, но очарованій было и такъ вдосталь, и ему не приходилось жалѣть, что не Ерусланомъ, а западнымъ братомъ Еруслана, было въ дѣтствѣ разбужено его воображеніе. Да и не все ли равно, откуда приходитъ нѣжный толчокъ, отъ котораго трогается и катится душа, обреченная послѣ сего никогда не прекращать движенія.

Надъ маленькой, узкой кроватью, съ бѣлыми веревчатыми рѣшетками по бокамъ и съ иконкой въ головахъ (въ грубоватой прорѣзи фольги — лаково-коричневый святой, а малиновый плюшъ на исподѣ подъѣденъ не то молью, не то самимъ Мартыномъ), висѣла на свѣтлой стѣнѣ акварельная картина: густой лѣсъ и уходящая вглубь витая тропинка. Межъ тѣмъ, въ одной изъ англійскихъ книжонокъ, который мать читывала съ нимъ, — и какъ медленно и таинственно она произносила слова, доходя до конца страницы, какъ таращила глаза, положивъ на нее маленькую бѣлую руку въ легкихъ веснушкахъ и спрашивая: «Что же, ты думаешь, случилось дальше?» — былъ разсказъ именно о такой картинѣ съ тропинкой въ лѣсу прямо надъ кроватью мальчика, который однажды, какъ былъ, въ ночной рубашкѣ, перебрался изъ постели въ картину, на тропинку, уходящую въ лѣсъ. Мартына волновала мысль, что мать можетъ замѣтить сходство между акварелью на стѣнѣ и картинкой въ книжкѣ: по его расчету, она, испугавшись, предотвратила бы ночное путешествіе тѣмъ, что картину бы убрала, и потому всякій разъ, когда онъ въ постели молился передъ сномъ (сначала коротенькая молитва по-англійски — «Iисусе нѣжный и кроткій, услышь маленькаго ребенка», — а затѣмъ «Отче Нашъ» по-славянски, при чемъ какого-то Якова мы оставляли должникамъ нашимъ), быстро лепеча и стараясь колѣнями встать на подушку, — что мать считала недопустимымъ по соображеніямъ аскетическаго порядка, — Мартынъ молился о томъ, чтобы она не замѣтила соблазнительной тропинки какъ разъ надъ нимъ. Вспоминая въ юности то время, онъ спрашивалъ себя, не случилось ли и впрямь такъ, что съ изголовья кровати онъ однажды прыгнулъ въ картину, и не было ли это началомъ того счастливаго и мучительнаго путешествія, которымъ обернулась вся его жизнь. Онъ какъ будто помнилъ холодокъ земли, зеленыя сумерки лѣса, излуки тропинки, пересѣченной тамъ и сямъ горбатымъ корнемъ, мельканіе стволовъ, мимо которыхъ онъ босикомъ бѣжалъ, и странный темный воздухъ, полный сказочныхъ возможностей.

Бабушка Эдельвейсъ, рожденная Индрикова, ревностно занимаясь акварелью во дни молодости, врядъ ли предвидѣла, когда мѣшала на фарфоровой палитрѣ синенькую краску съ желтенькой, что въ этой рождающейся зелени будетъ когда-нибудь плутать ея внукъ. Волненіе, которое Мартынъ узналъ, и которое съ той поры, въ различныхъ проявленіяхъ и сочетаніяхъ, всегда уже сопутствовало его жизни, было какъ разъ тѣмъ чувствомъ, которое мать и хотѣла въ немъ развить, — хотя сама бы затруднилась подыскать этому чувству названіе, — знала только, что нужно каждый вечеръ питать Мартына тѣмъ, чѣмъ ее самое питала когда-то покойная гувернантка, старая, мудрая госпожа Брукъ, сынъ которой собиралъ орхидеи на Борнео, леталъ на аэростатѣ надъ Сахарой, а погибъ отъ взрыва котла въ турецкой банѣ. Она читала, и Мартынъ слушалъ, стоя въ креслѣ на колѣняхъ и облокотясь на столъ, и было очень трудно кончить, увести его спать, онъ все просилъ еще и еще. Иногда она носила его по лѣстницѣ въ спальню на спинѣ, и это называлось «дровосѣкъ». Передъ сномъ онъ получалъ изъ жестяной коробки, оклееной голубой бумагой, англійскій бисквитъ. Сверху были замѣчательные сорта съ сахарными нашлепками, поглубже — печенья имбирныя, кокосовыя, а въ грустный вечеръ, когда онъ доходилъ до дна, приходилось довольствоваться третьеклассной породой, — простой и прѣсной.

И все шло Мартыну въ прокъ, — и хрустящее англійское печенье, и приключенія Артуровыхъ рыцарей, — та сладкая минута, когда юноша, племянникъ, быть можетъ, сэра Тристрама, въ первый разъ надѣваетъ по частямъ блестящія выпуклыя латы и ѣдетъ на свой первый поединокъ; и какіе-то далекіе, круглые острова, на которые смотритъ съ берега дѣвушка въ развѣвающихся одеждахъ, держащая на кисти сокола въ клобучкѣ; и Синдбадъ, въ красномъ платкѣ, съ золотымъ кольцомъ въ ухѣ; и морской змій, зелеными шинами торчащій изъ воды до самаго горизонта; и ребенокъ, нашедшій мѣсто, гдѣ конецъ радуги уткнулся въ землю; — и, какъ отголосокъ всего этого, какъ чѣмъ то родственный образъ, — чудесная модель длиннаго фанерно-коричневаго вагона въ окнѣ общества спальныхъ вагоновъ и великихъ международныхъ экспрессовъ, — на Невскомъ проспектѣ, въ тусклый морозный день съ легкой заметью, когда приходится носить черные вязаные рейтузы поверхъ чулокъ и штанишекъ.

Она любила его ревниво, дико, до какой-то душевной хрипоты, — и, когда она съ нимъ, послѣ размолвки съ мужемъ, поселилась отдѣльно, и Мартынъ по воскресеньямъ посѣщалъ квартиру отца, гдѣ подолгу возился съ пистолетами и кинжалами, межъ тѣмъ какъ отецъ спокойно читалъ газету и, не поднимая головы, изрѣдка отвѣчалъ «да, заряженный» или «да, отравленный», Софья Дмитріевна едва могла усидѣть дома, мучась вздорной мыслью, что ея лѣнивый мужъ нѣтъ-нѣтъ да и предприметъ что-нибудь, — удержитъ сына при себѣ. Мартынъ же былъ съ отцомъ очень ласковъ и учтивъ, стараясь по возможности смягчить наказаніе, ибо считалъ, что отецъ удаленъ изъ дому за провинность, за то, что какъ-то, на дачѣ, лѣтнимъ вечеромъ, сдѣлалъ нѣчто такое съ роялемъ, отчего тотъ издалъ совершенно потрясающій звукъ, словно ему наступили на хвостъ, — и на другой день отецъ уѣхалъ въ Петербургъ и больше не возвращался. Это было какъ разъ въ годъ, когда убили въ сараѣ австрійскаго герцога, — Мартынъ очень живо представилъ себѣ этотъ сарай, съ хомутами по стѣнѣ, и герцога въ шляпѣ съ плюмажемъ, отражающаго шпагой человѣкъ пять заговорщиковъ въ черныхъ плащахъ, и огорчился, когда выяснилась ошибка. Ударъ по клавишамъ произошелъ безъ него, — онъ въ комнатѣ рядомъ чистилъ зубы густо-пѣнящейся, сладкой на вкусъ пастой, которая была особенно привлекательна слѣдующей надписью по-англійски: «Улучшить пасту мы не могли, а потому улучшили тубочку», — и дѣйствительно отверстіе было щелью, такъ что выжимаемая паста ложилась на щетку не червячкомъ, а ленточкой.

Послѣдній разговоръ съ мужемъ Софья Дмитріевна вспомнила полностью, со всѣми подробностями и оттѣнками, въ тотъ день, когда пришло въ Ялту извѣстіе о его смерти. Мужъ сидѣлъ у плетенаго столика, осматривалъ кончики короткихъ, растопыренныхъ пальцевъ, и она ему говорила, что такъ нельзя дальше, что они давно чужіе другъ другу, что она готова хоть завтра забрать сына и уѣхать. Мужъ лѣниво улыбался и хрипловатымъ, тихимъ голосомъ отвѣчалъ, что она права, увы, права, и говорилъ, что онъ уѣдетъ отсюда самъ, да и въ городѣ сниметъ отдѣльную квартиру. Его тихій голосъ, мирная полнота, а пуще всего — пилочка, которой онъ во всякое время терзалъ мягкіе ногти, выводили ее изъ себя, — и ей казалось, что есть чудовищное въ томъ спокойствіи, съ которымъ они оба разсуждаютъ о разлукѣ, хотя бурныя рѣчи и слезы были бы, конечно, еще ужаснѣе. Погодя онъ поднялся и, пиля ногти, принялся ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, и съ мягкой улыбкой говорилъ о житейскихъ мелочахъ будущей розной жизни (нелѣпую роль играла при этомъ карета), — и вдругъ, ни съ того, ни съ сего, проходя мимо открытаго рояля, двинулъ со всей силы сжатымъ кулакомъ по клавишамъ, и это было, словно въ раскрывшуюся на мигъ дверь ворвался нестройный вопль; послѣ чего онъ прежнимъ тихимъ голосомъ продолжалъ прерванную фразу, а проходя опять мимо рояля, осторожно его прикрылъ.

Смерть отца, котораго онъ любилъ мало, потрясла Мартына именно потому, что онъ не любилъ его какъ слѣдуетъ, а кромѣ того онъ не могъ отдѣлаться отъ мысли, что отецъ умеръ въ немилости. Тогда-то Мартынъ впервые понялъ, что человѣческая жизнь идетъ излучинами, и что вотъ, первый плесъ пройденъ, и что жизнь повернулась въ ту минуту, когда мать позвала его изъ кипарисовой аллеи на веранду и сказала страннымъ голосомъ: «Я получила письмо отъ Зиланова», — а потомъ продолжала по-англійски: «Я хочу, чтобъ ты былъ храбрымъ, очень храбрымъ, это о твоемъ отцѣ, его больше нѣтъ». Мартынъ поблѣднѣлъ и растерянно улыбнулся, а затѣмъ долго блуждалъ по Воронцовскому парку, повторяя изрѣдка дѣтское прозваніе, которое когда-то далъ отцу, и стараясь представить себѣ, — и съ какой-то теплой и томной убѣдительностью себѣ представляя, — что отецъ его рядомъ, спереди, позади, вотъ за этимъ кедромъ, вонъ на томъ покатомъ лугу, близко, далеко, повсюду.

Было жарко, хотя недавно прошелъ бурный дождь. Надъ лаковой мушмулой жужжали мясныя мухи. Въ бассейнѣ плавалъ злой черный лебедь, поводя пунцовымъ, словно накрашенымъ клювомъ. Съ миндальныхъ деревецъ облетѣли лепестки и лежали, блѣдные, на темной землѣ мокрой дорожки, напоминая миндали въ пряникѣ. Невдалекѣ отъ огромныхъ ливанскихъ кедровъ росла одна единственная березка съ тѣмъ особымъ наклономъ листвы (словно расчесывала волосы, спустила пряди съ одной стороны, да такъ и застыла), какой бываетъ только у березъ. Проплыла бабочка-парусникъ, вытянувъ и сложивъ свои ласточковые хвосты. Сверкающій воздухъ, тѣни кипарисовъ, — старыхъ, съ рыжинкой, съ мелкими шишками, спрятанными за пазухой, — зеркально-черная вода бассейна, гдѣ вокругъ лебедя расходились круги, сіяющая синева, гдѣ вздымался, широко опоясанный каракулевой хвоей, зубчатый Ай-Петри, — все было насыщено мучительнымъ блаженствомъ, и Мартыну казалось, что въ распредѣленіи этихъ тѣней и блеска тайнымъ образомъ участвуетъ его отецъ.

«Если бы тебѣ было не пятнадцать, а двадцать лѣтъ, — вечеромъ того дня говорила Софья Дмитріевна, — если бы гимназію ты уже кончилъ, и если бъ меня уже не было на свѣтѣ, ты бы, конечно, могъ, ты, пожалуй, былъ бы обязанъ...» Она задумалась посреди словъ, представивъ себѣ какую-то степь, какихъ-то всадниковъ въ папахахъ и стараясь издали узнать среди нихъ Мартына. Но онъ, слава Богу, стоялъ рядомъ, въ открытой рубашкѣ, подъ гребенку остриженный, коричневый отъ солнца, со свѣтлыми, незагорѣвшими лучиками у глазъ. «А ѣхать въ Петербургъ...» — вопросительно произнесла она, и на неизвѣстной станціи разорвался снарядъ, паровозъ всталъ на дыбы... «Вѣроятно это все когда-нибудь кончится, — сказала она, спустя минуту. — Пока же надо придумать что-нибудь». «Я пойду выкупаюсь, — примирительно вставилъ Мартынъ. — Тамъ Коля, Лида, всѣ». «Конечно, пойди, — сказала Софья Дмитріевна. — Въ общемъ революція пройдетъ, и будетъ странно вспоминать, и ты очень поправился въ Крыму. И въ ялтинской гимназіи какъ-нибудь доучишься. Посмотри, какъ тамъ хорошо освѣщено, правда?»