Заря над Уссури

Солнцева Вера Петровна

В романе Веры Солнцевой рассказана история семьи курских безземельных крестьян Смирновых, некогда переселившихся на Дальний Восток. Они убегали от нужды и лишений, а попали в новую кабалу — им пришлось батрачить у местного богатея.

Дружба со старожилами — потомственными охотниками, хлеборобами, рыбаками — помогает Смирновым узнать и полюбить край, где им суждено теперь жить.

Простая деревенская женщина Алена Смирнова, с любовью вспоминающая тихую курскую равнину, начинает по-новому смотреть на величественную, могучую природу Дальнего Востока. Эта земля становится для нее родной, здесь ее труд, здесь труд тысяч русских людей, осваивающих огромный край.

В годы гражданской войны, во время разгула интервенции и калмыковщины, Алена и Василь Смирновы как бы самим ходом истории втягиваются в гущу событий, уходят партизанить в тайгу, принимают непосредственное участие в борьбе с белыми и оккупантами.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПОД КЕМ ЛЕД ТРЕЩИТ, А ПОД НАМИ ЛОМИТСЯ

Глава первая

Татьяна умирала тяжело: металась, стонала, рвалась прочь со своего жесткого смертного ложа; злая боль корежила, гнула ее в дугу; обессиленная, падала роженица на кумачовую, твердую, как кирпич, подушку; опять надолго теряла сознание, билась, бредила невнятно о яблоне в цвету.

В минуты редкого просветления она поворачивала юное прекрасное лицо, полыхающее горячечным жаром, в сторону старой зыбки, свисавшей с темного, закопченного потолка на мохнатой пеньковой веревке, чуть слышно шептала воспаленными, пересохшими губами:

— Але-нушка… Доченька…

В бедную избенку сироты-батрачки Татьяны сбежались бабы, охали, суетились: не знали, как помочь, чем облегчить ее муки.

— Младешенька сама-то, совсем юнец-малолеток! Не ей бы, дитю, в могилу ложиться! Мой черед в землю-матушку укладываться давно прошел. Бог меня никак не приберет на спокой вечный. Видать, прогневила я его, многогрешная: не дает старым костям отдыха. А раскрасавица-то какая! Милушка ты моя разнесчастная, великомученица, какие страдания-то приняла… — уже причитала-оплакивала молодую мать вездесущая старушка — калика перехожая, бог весть каким чудом пронюхавшая о скорой кончине рабы божьей Татьяны, по отцу-батюшке Дмитревны.

Глава вторая

В стародавние времена сбились вместе семь дворов, вот и прозвали — Семиселье. Народ жил бедным-бедно: лютое безземелье мучило. И сейчас соберутся мужики на сход — над своей бедой невесело подшучивают:

— Эх! В семи дворах один топор, у семи баб один петух, у села Семиселья ни счастья, ни веселья!

Первым подхватит шутку дядя Силаша:

— Житье хорошее — семерых в один кафтан согнали.

Нужда. Голод. Жалкие клочья земли, чресполосные межи.

Глава третья

Летом это дело было. Жар спал. Вечерело. Алена вышла в палисадник — снять белье с плетня. Остановилась невзначай. Тишина. Такая тишина упала! Небо синее-синее, прозрачное, как льдинка весной. Солнышко за землю прячется. Луч красный на березку упал, она стоит зеленым шатром, не шелохнет. Облака плывут, будто розовый пух. Алена руки за голову закинула и стоит, как неживая: на божий свет, на красоту земную и небесную смотрит — ровно бы впервой все видит. Сколько так стояла — и не знает. Может, и минуту, может, и час добрый.

— Алена! Аленушка… — кто-то ее кличет.

Оглянулась она. Петр Савельевич! Стоит у плетня и смотрит на нее, радостью светится, будто диво дивное увидел.

Глянула она в его глаза, и тут настигла ее хворь сладкая, неведомая. Обессилела сразу вся, чует, будто ее с головы до ног жаром обдало и запылали щеки полымем. И хорошо ей, и больно. «Батюшки-светы! Да что это со мной?!»

— Аленушка! Ты молилась? Лицо у тебя такое… смиренное. Я от тебя глаз оторвать не мог… — тихо молвил Петр Савельевич, и голос у него перехватило.

Глава четвертая

Засобирались супруги Смирновы на переселение — на Дальний Восток. Не одни ехали: решил менять жизнь и Силантий Лесников.

В ту студеную зиму его жена Агафья неожиданно «развязала ему руки» — скончалась от жестокой простуды. Оплакал он ее, как положено по закону православному, и почувствовал вдруг себя в семье уже женатых сынов будто и лишним.

Сыновья не решались тронуться с насиженных мест. Силантий это дело обмозговал в одночасье: отдал детям все немудрое добро, дом, а себе взял смену белья, рваный тулуп, одежонку кое-какую. Потом пошел на кладбище, положил в платок горсть курской земли с могилы Агафьи-труженицы, уложил все в самодельный деревянный сундучок — вот и все его сборы!

В тот же вечер зашел Силантий Никодимович к Смирновым. Василя дома не было. Алена у окна сумерничала — вязала на спицах. Обрадовалась она приходу старого друга. Не знала еще, что и он в путь собрался, — рассказала о сборах в дальние края, пожалилась-поплакала.

— Как я в сахалинской земле жить буду? А, дядя Силаша? — спросила-выкрикнула. — Там, сказывают, нелюди живут — азиаты косоглазые, страхолюдные! Злые: чуть что — и за нож хватаются…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕВОЛЮЦИЯ РАБОЧИХ, СОЛДАТ И КРЕСТЬЯН!

Глава первая

Откричала — отшумела сходка, а бородатые мужики, возбужденные и злые, все еще грудились на крыльце и под окнами школы; свирепо пыхтя самокрутками — козьими ножками, продолжали спор.

Вчерашний политический преступник, «царев ворог», бесправный ссыльный поселенец, а ныне вольный гражданин великой, свободной России, Сергей Петрович Лебедев с усмешкой наблюдал в окно за медленно расходившимися по домам темнореченцами. «Проснулись, мужички-лесовички? Чешете затылки? Хватает жизнь под ребра, требует ответа?»

Лебедев остался один в классе. Устало сел на деревянную скамью; навалившаяся хворь ослабила руки, затуманила голову: все силы выкачали ежедневные собрания, митинги, сходки, спешные разъезды по деревням. Устало обвел взглядом обшарпанные стены класса. «К гражданам России!» — прочел он висевшее на стене обращение — и будто на время схлынула, отступила болезнь! Граждане! К гражданам России обратил Владимир Ильич Ленин 25 октября 1917 года простые и великие слова, набатно прогремевшие по стране и поднявшие народ от края и до края.

С каким благоговением вчитывались миллионы русских людей в эти ясные строки: они несли народу желанные, чаемые веками социальные преобразования! Их добивались беззаветно, за них гибли поколения революционеров.

Глава вторая

Детские годы Яницына прошли во Владивостоке.

Орлиное гнездо — гора, открытая солнцу, ливням, туманам и ветрам. Здесь, в просторном доме из векового толстого дуба, с окнами, из которых как на ладони видна заманчивая бухта Золотой Рог, жила-была, трудилась складная, дружная семья токаря по металлу Николая Васильевича Яницына.

Недалеко от дома еще рос первозданный лес; на горе только-только начинали строиться смельчаки, не убоявшиеся головокружительно крутого подъема.

Марья Ивановна Яницына, крестьянка из села Троицкого на Амуре, не утерпела, «прихватила» к дому изрядный огородик; всей семьей копали жесткую землю, выбирали камни — и все же выращивали на грядах несложную житейскую овощь.

В небольшой, утепленной сараюшке — стайке — мычала сытая корова, за перегородкой хрюкала свинья, визжали поросята. В те времена не только в пригороде Владивостока, но и в самом городе жили трудовые люди просто, без затей, с малой живностью, птицей — курами, гусями, утками, разгуливающими по немощеным окраинным улицам или прямо по деревянным тротуарам.

Глава третья

Лерка вскочила чуть свет и на цыпочках, стараясь не разбудить заезжего гостя и Сергея Петровича, вышла из школы. Запахнув пальтишко, прижимая к груди заветную коробку, она вихрем мчалась домой — порадовать сестренку невиданными сластями.

Галька цепко ухватила пахучую коробку с алым маком на крышке, открыла ее и стала перебирать шоколадные фигурки. Скоро она поняла, что они съедобны, и набила ими полный рот.

— Беги, беги, Лерка, обратно, — поторапливала мачеха, — проснутся там голодные. Скажи: Настя, мол, днем забежит, полы вымоет. Иди, не прохлаждайся зря!

Задыхаясь от бега, влетела Лерка в школу, вздохнула с облегчением, заглянув в спальню: и гость и хозяин мирно спали после бессонной ночи. «Разбудить надо Сергея Петровича, скоро ребята будут в школу собираться, — думала Лерка, — вот только растоплю плиту, поставлю вариться картошку. Вчерась они поздно легли».

Она приготовила скромный завтрак и несмело принялась будить учителя. Сергей Петрович с трудом поднял на нее мутные, покрасневшие глаза.

Глава четвертая

Омытый теплыми дождями, сиял Хабаровск — родной, любимый город на горах.

Яницын шел по главной улице — Большой, или Большанке, как звали ее в просторечии, Муравьев-Амурской, как почтительно извещали еще сохранившиеся кое-где казенные надписи на бывших служебных зданиях губернского чиновного города.

Вадим улыбался, глядя на первородную, заглавную улицу города, поросшую травой, с мирно пасущимися курами, гусями. «И это столица огромного, богатейшего края? Нет, шалишь! Мы возьмемся за тебя, Хабаровск мещан, обывателей, чиновников. Мы стряхнем с тебя былое сытое и тупое равнодушие: „Мы люди маленькие! Наша хата с краю…“ Мы приобщим тебя к большим делам, к коренному преобразованию жизни на новых социальных началах. Наш край — форпост России на Востоке, и он должен быть передовым, цветущим, богатым. Рядом, бок о бок, страны, в которых властвует, творит свой суд капиталист, император, колонизатор, — держат народы в жестоком ярме бесправия. Миллионы китайцев, корейцев, японцев будут брать с нас пример и повторят наш путь уже без наших поисков и ошибок… О, проклятая разруха! Вяжут по рукам и ногам нужда и лишения. А так хочется поскорее приступить к созиданию!» — думал Яницын, сжимая сильные пальцы.

Улица уперлась в городской сад на высоком, правом берегу Амура.

Вадим прошел по неухоженным, одичавшим дорожкам сада и вышел к пустому постаменту — революция сбросила наземь монументальный памятник надменному властителю, наместнику края графу Муравьеву-Амурскому. От памятника, который еще недавно гордо высился над знаменитым хабаровским утесом, остался только унылый и уже обшарпанный постамент.