Канцлер

Соротокина Нина Матвеевна

Морская академия, или попросту Навигацкая школа, готовит гардемаринов для русского флота. Воспитанники школы Алексей Корсак, Никита Оленев и Александр Белов оказываются в гуще событий, вызванных заговором против дочери Петра I императрицы Елизаветы.

Часть первая

ВЛЕКОМЫЕ ФОРТУНОЙ

Анна Фросс

Среди пассажиров шхуны «Влекомая фортуной», идущей из Гамбурга в Санкт-Петербург, обращала на себя внимание очень молоденькая девица в скромном, отделанном стеклярусом сером платьице и большом плаще типа редингот, который в непогоду служил ей одеждой, а ночью — постелью. Весь багаж пассажирки умещался в простой шляпной коробке с нарисованной на крышке розой. Эту коробку она никогда не забывала в трюме, а носила с собой, прогуливаясь от кормы к носу. Девицу звали Анна Фросс, но на шхуне никто не знал ее имени. Пассажиры называли ее Леди, и она с удовольствием откликалась на этот титул, хотя и она сама и обращавшиеся к ней отлично понимали, что юная немецкая мещаночка уж никак не имеет на него прав. В этом обращении сквозили легкая, незлая насмешка, но более всего уважение к существу, которое природа одарила столь щедро: она была красива, добра, ласкова, услужлива. Личико ее было скорее хорошеньким, чем красивым, словно творец, пребывая в отличном настроении, создал кукольную, милейшую копию с истинной красавицы, но фигура, руки, походка!.. Леди, что и говорить. Да и кто знает, может, это скромное серое платье и грубый плащ всего лишь маскарад, а под ним скрывается представительница высокого рода, бежавшая от неправедного гнева родителей или несправедливых преследователей.

Пассажирам было приятно так думать. Глядя на девушку, они и сами поднимались в собственных глазах, обманывая себя, что их гонит в Россию некая тайна, а не только вера в удачу и собственная бесшабашность и глупость. Немецкий историк и филолог Шлесер, долгое время находившийся на русской службе, в минуту откровения и разочарования бросил фразу, которая мне кажется уместной: «Дураки полагают, что нигде нельзя легче составить себе карьеру, чем в России, многим из них мерещится тот выгнанный из Вены студент богословия, который впоследствии сделался русским государственным канцлером»

[1]

. Наверное, в наше время эта формула изменилась, сейчас для иностранцев Россия действительно непаханая, утыканная не стреляющими пушками земля — истинное золотое дно! Но кто считал трудности, которые ждут их на этом пути? Они придут — мирные завоеватели, и капитала не приобретут, и на родину вернуться забудут. Через поколение появятся русские Смитовы и Ватсоновы. Огромная страна переварит их и захлопнет в своем чреве. Да хоть Япония нас всех завоюй! Изменится только форма глаз, характер останется все тот же — загадочный…

Однако вернемся в XVIII век. Капитан «Влекомой» был хам. Шхуна была грязной, старой, тесной посудиной, заваленной подозрительным грузом, который очень боялись подмочить. Матросы целыми днями таскали по трюмам тяжелые тюки и гоняли несчастных пассажиров, которые никак не могли обосноваться на одном месте. На пятый день плавания отношения, сложившиеся между командой и пассажирами, смело можно было обозначить таким словом, как ненависть. В самом деле, деньги за проезд взяли немалые, воду давали плохую, да и ту негде было вскипятить — никаких условий! Кроме того, с утра до вечера стращали мелями, противными ветрами, подводными камнями и пиратами: «Вот ужо погодите, господа сухопутные! Лихие военные люди

Но команду тоже можно понять — ведь кого везем-то? Добро бы пассажиры, а то так, шваль! Эти десять человек представляли собой как бы все сословия, но при этом казалось, что каждое сословие путем сложного отбора послало на «Влекомую» худших своих представителей. Кроме Леди, конечно.

Итальянская семья то ли торговцев, то ли циркачей везла с собой клетки с линялыми попугаями и необычайно злобными, голодными обезьянами, которые целыми днями орали и выли на все лады. Унылый, благообразный господин, чистюля и скупец ужасно чванился, какой он замечательный брадобрей, а потом так постриг штурмана, что последний, посмотрев на себя в зеркало, поклялся выбросить брадобрея за борт, и не спрячься тот в лабиринте тюков, непременно привел бы свою угрозу в исполнение. От страха брадобрей как-то странно посинел, а кожа его сделалась голубой. Но после очухался…

Великое мужское содружество

Александр Белов получил назначение в кирасирский полк еще в апреле и сразу направился в армию. Направление свое он рассматривал как избавление от службы в казарме, которая не давала ему ни удовлетворения, ни повышения в чине. Все вакантные чины в Измайловском полку были заняты. Как известно, гвардия противу армейской кавалерии и пехоты имеет преимущество в два чина. Поэтому, оставшись капитан-поручиком гвардии, он сразу стал ротмистром, что приравнивалось к армейскому полковнику. Но главной причиной, заставившей его бежать из дома, были крайне сложные отношения с женой Анастасией Павловной, когда-то гордой красавицей, а теперь больной, измученной жизнью женщиной. Александр не мог понять, что это за болезнь, медики тоже разводили руками. Сама Анастасия считала, что это чахотка.

Главной бедой своей жизни считала она не казнь и ссылку матери, не потерю богатства, не трудности и лишения, выпавшие на ее долю во время бегства с Брильи, а то, что отвратила от нее свой лик государыня Елизавета, запретив появляться при дворе. Девять лет прошло с той поры. Болезнь мучила Анастасию бессилием физическим, худобой, синяками под глазами, полыхающим румянцем, однако дух ее не только не был сломлен, но и еще более окреп в борьбе с житейской несправедливостью. Только другую песню пела душа ее. Анастасия стала праведной христианкой, самой праведной — до фанатизма. Заметим вскользь, что если в молитве к Господу ты мыслишь себя самым лучшим, самым чистым и искренним, то лучше не молиться вовсе, потому что сие есть гордыня, чувство, особенно порицаемое православной церковью. Об этом и говорила не раз игуменья, мать Леонидия, племяннице, и Анастасия соглашалась, что ангельская кротость ей более пристала. Однако болезнь или жар душевный сжигали ее, как вулкан. Проведя месяц в крепости, она опять начинала сотрясать устои человеческие, порицать всех, учить, наконец, требовать. Только тот достоин имени человека, кто бросил сей мир греховный и ушел в монастырь.

Сама она тоже мечтала совершить сей подвиг, но не сейчас. Вначале надо было доказать императрице, что та была жестока и несправедлива к ней и маменьке Анне Гавриловне. Мало того, доказать, нужно было увидеть раскаяние Елизаветы. В мечтах Анастасия видела государыню с потупленным взором, со скорбно опущенной головой.

— Вы были правы, я — не права, — вот что должна была сказать Елизавета, а просветить ее должны были не люди (что возьмешь с глупых и слабых), а сам Господь Бог.

Но видно, не пришло еще время для прозрения. Когда по Петербургу поползли слухи о болезни государыни, то Анастасия связала эту хворь со своим порушенным семейством — значит, такова воля неба, значит, такой способ наказанья выбрал Господь. Однако недолго ей пришлось наслаждаться торжеством справедливости. В этот же месяц Анастасия сама заболела, сильно прозябнув на ветру. Вылечилась с трудом, и теперь малейшая простуда вела к непроходящему кашлю.

В Петербурге

Если бы кто-нибудь вызвался рассказать автору о причинах Семилетней войны (с трудом представляю себе этого человека), я попросила бы его сделать это как можно проще! И уверяю вас, это самое трудное. Попробуйте рассказать просто, почему развелись двое, обремененных домом, детьми, прежним счастьем. Самый простой ответ — разлюбили друг друга. Ответ точен, но неинформативен, он ничего не объясняет. А там было такое стечение обстоятельств, случайностей и закономерностей, что сам черт ногу сломит.

Конечно, наивно сравнивать развод с началом войны, но и в том, и в другом случае правил ген разрушения. В чем сущность европейской политики в XVIII веке? Любой историк скажет: война за так называемое «австрийское наследство», то есть земли распадающейся Австро-Венгерской империи, которой правила Мария Терезия, но не могла удержать в своих руках. Естественно, появился тот, кто захотел захватить кусок земли, и побольше. Захватчиком и агрессором, эдаким Наполеоном XVIII века показал себя король Пруссии Фридрих II.

Фигура сложная, противоречивая, еще при жизни он «заработал» прозвище Великий. Отец — Фридрих Вильгельм I, солдафон и вояка, мать — Софья Доротея, принцесса Ганноверская

[5]

.

Король Вильгельм воспитывал сына в суровости. Наставление учителям: не надо латыни, немного древней истории, немного математики — она нужна для фортификации, а главное, принц должен понять, что путь солдата — единственный путь к славе. Наставление сыну: «Держаться только реального, то есть иметь хорошее войско и много денег, ибо в них слава и безопасность государя».

Но юный Фридрих обожал учиться и, потакая своим стремлениям, завел в наемной, отдельной от дворца квартире личную библиотеку — книгохранилище, куда украдкой наведывался. Там были книги любимые и главные: «Государь» Макиавелли, «Утопии» Моруса, «Республика» Бодяна и «Вечный мир» аббата де Сан-Пьера.

Жанровая сцена в нидерландском вкусе

От Алексея Оленев направился домой, ругая себя, что отпустил карету. Дождь уже не шел, а как бы повис над городом мельчайшей водяной пылью, под ногами хлюпало, но башмаки пока не промокли. Плохая погода как нельзя лучше способствует мыслям философическим. Борьба добра и зла, господа, владычествует на свете. Война есть зло. Положим, войну можно объяснить необходимостью, если она, так сказать, освободительная. Войну можно назвать доблестью, геройством, страданием, но только не словом «добро». Ага… правый башмак потек… Еще египтяне признавали два начала добра и зла под именем Озирода и Тифона. В древней Персии великий маг и мудрец Зороастр создал учение, которое стало религией: вся природа распадается на два царства — добра и верховного творца его Ормузда и духа зла, отца лжи Аримана, живущего во мраке.

Завтра определенно он будет в соплях, гадость какая наш петербургский климат… Между Ормуздом и Ариманом идет война до победы первого над вторым. Это добро? Да… Это истина. Человек, находящийся среди войны добра со злом, должен всеми силами содействовать торжеству добра над злом.

Но разве он, Никита Оленев, не служит добру и отечеству, решив помочь Шувалову в создании в Петербурге Академии художеств. Сейчас его подсознательно мучила обида, что Алексей и полвопроса не задал по этой волнующей его теме. А ведь он намекал, о каких таких материях толкует с Иваном Ивановичем Шуваловым. Алексей понял его превратно, бросил, поморщившись: «В военное время заниматься картинами да бюстами мраморными? Я этого не понимаю. Но пусть его. Чем бы дитя ни тешилось. Однако скажу: не верь фаворитам. Они не умеют работать. Одни разговоры…» Алешка известный матерьялист! Если под ногами у тебя не земля, а палуба и на этом ограниченном пространстве ты главный, то и мысли у тебя особые — капитанские, и способ выражения — безапелляционный.

Размышляя таким образом, Никита вдруг заметил, что оказался у приземистого строения с узкими окнами, крутой, крытой гонтом крышей, в которой было устроено подобие фонаря для проникновения дневного света. Полуразвалившиеся деревянные ворота, выполненные в виде арки, не имели створок, за домом скрывалось некоторое подобие сада. Одна часть дома была совершенно темной, однако окна в левом крыле светились. Там обретался знакомец Оленева немец Мюллер, живописец и антиквар. Давно он здесь не был.

Окна светились столь приветливо, что у Никиты вдруг ни с того ни с сего поднялось настроение: и что он, право, разнылся? На свете еще есть вот такие радостные окна, за которыми его ждут. Последнее он знал точно, потому что накануне получил послание Мюллера, изящное, каллиграфически написанное письмецо, в котором тот в витиеватых выражениях предлагая купить для «коллекции вашей, князь, что есть образчик вкуса» жанровую картину. Расхваливая свой товар, Мюллер не пожалел красок: «Полотно представляет действие гаснувшего света на одного любовника в увеселительном доме где-нибудь в Голландии с рюмкой вина в руке и любовницей на колене».

Болезнь императрицы

Болезнь государыни означает, что может наступить перелом во всем государстве, оттого-то и нельзя болеть Елизавете Петровне. Но… человек предполагает, а Бог располагает.

Еще в прошлом году лейб-медик Канониди нашел на полу платок государыни и понял, что она харкает кровью. Естественно, он ни слова не сказал их величеству, зачем пугать ее загодя. Однако тщательный осмотр организма — а он осматривал ее по несколько раз в день — дал возможность отмести саму мысль о чахотке. Здесь было другое. Одышка, потливость, ноги отекали так, что не лезли ни в одни туфли. Теперь даже для торжественных приемов государыня облачалась в мягкие тапочки без задников и каблуков. Раз в месяц Елизавету мучили странные конвульсии, когда она теряла сознание, а очнувшись, никого не узнавала. Собрали консилиум, после которого лейб-медик вкупе с хирургом Бауссонье выдали письменное заключение:

Часть вторая

«SEMPER IDEM» — «ВСЕГДА ТОТ ЖЕ»

Прелестная Аннет

— А не говорила ли при тебе ее высочество с их высочеством про Голштинию и Данию? Припомни-ка…

Анна отрицательно покачала головой. Ответ на этот вопрос очень занимал Александра Шувалова. Елизавета не могла простить Петру отказ поменять его голштинские владения на датские земли — Ольденбург и Дельменхорст. Отказ явно шел в ущерб интересам России. Елизавета подозревала, что Петр говорил здесь со слов жены, и Александру Ивановичу очень хотелось поднести доказательства этого выздоравливающей государыне, как подарок.

— Может, они все в письмах обсудили, — предположила Анна. — Никогда раньше не видела, чтоб с мужем переписывались. А здесь все пишут, пишут… по каждой мелочи. Сама записки носила. Петр Федорович, правда, редко в письменной форме отвечают. Чаще сами приходят и ругаются… А про этого, как вы изволили называть, Вильямса, ничего не слышала. Там секретность большая, лишнего не скажут. Калмык Парфен у ее высочества на посылках. Еще Василий Шкурин — предан великой княгине, как пес, носит какие-то личные пакеты, но куда — не знаю.

— Узнай…

— Все письма пишут в кабинетной каморе, это такая маленькая выгородка у окна в гостиной, за шторой малинового шелка. Красивый шелк, китайский…

Белов возвращается в армию

Мы оставили фельдмаршала Апраксина, когда он отослал с Беловым срочные депеши в Петербург, то есть в самом начале сентября. Дальнейшие события развивались стремительно.

Пока донесения Апраксина летели в Петербург, пока там их осмыслили и написали ответ, а именно известный указ № 134, полный боевого духа и призыва немедленно продолжать наступление, Апраксин, может быть, и не желая того, добился, чтобы армия стала полностью небоеспособной. Бо́льшая часть повозок, словно при поспешном отступлении, была брошена при переходе через реки, конница сама собой распустилась. Только диву можно даваться, как быстро разложилась только что победившая армия. Нравственная победа (как трудно ее добиться) сменилась нравственным поражением. Так всегда бывает, когда люди не понимают действий своих командиров, однако догадываются, что их действия, даже разумные, ничего не могут изменить в общей картине. Словно под гору катились — дисциплины никакой, мародерство, грабежи, сумрачная какая-то, устрашающая бестолковость: то отряд сбился с пути, то целый полк заблудился в лесочке из десяти сосен.

После получения указа № 134 Апраксин созвал военный совет. Все неприятности, как говорится, были у армии налицо, посему совет с полной искренностью постановил: «Наступать нельзя!» — о чем немедленно и известил Санкт-Петербург.

В столице обиделись. Тем более что и государыне стало лучше настолько, что она вполне могла разобраться в ситуации. Поэтому был немедля отправлен указ № 135, подписанный Конференцией и императрицей лично. Этот указ не просто приказывал, он вопил, используя для пунктов и подпунктов все литеры алфавита: «а) непременное исполнение учинить по указу № 134; б) сохранить Мемель; в) Левальду, в случае перехода Немана, не только подать к баталии повод, но, сыскав его, атаковать, для чего буде успеть возможно, чтоб поворотить конницу…» и так далее, и все так же грозно. России было стыдно перед союзниками упустить такую победу, и она заверяла Францию и Австрию, де, подождите чуть-чуть, Апраксин немного отдохнет и продолжит наступление.

Однако Апраксин тоже был упрям, да еще и правдолюбив. Он твердил, что «как против натуры ничего делать не можно, так и армия, которая толикою гибелью от того угрожаема, в здешней земле зимовать не место». В ночь с 5-го на 6-е октября, когда был получен указ № 135, он вторично созвал военный совет, дабы обсудить. Обсудили и постановили: «Мемель будет сохранен для России, но наступать нельзя, поскольку сие есть гибель армии». В подтверждение этого постановления генералы во главе с Апраксиным написали в Петербург петицию, в коей указывали, скорбя: «Армия пребывает в изнеможенном состоянии… весь генералитет просит, дабы повелено было к освидетельству прислать каких-либо поверенных персон»… это, стало быть, комиссию, чтоб проверяла.

Нарва

Место обильно политое кровью. Кто не знает этой песни: «Мы похоронены где-то под Нарвой, под Нарвой… (и еще раз!) под Нарвой…» Однако после любой баталии или целой войны город этот возрождался почти молниеносно, поражая неспешных русских, что испокон веков жили на левом берегу, чистотой улиц, добротностью только что отстроенных домов, аккуратностью бордюрного камня на площади и густотой травы на газонах. Стремительная речка Нарова делит город на Нарву — его интерландскую часть (левый берег) и Иван-город с русской крепостью и православными церквями.

Надо сказать, что выглядит это весьма живописно. Словно два рыцаря стоят против друг друга, один в кольчуге и похожем на луковку шлеме, другой — закованный в латы и металлические башмаки с длинными носами, на лице железная маска, через прорезь в забрале смотрят на восток резкие, умные, ненавидящие глаза… Европа.

Немецкая хроника утверждает, что Нарва основана датчанами в 1223 году. Новгородские летописи придвинули этот срок на тридцать три года. Они пишут, что Нарва основана Дидрихом фон Кивилем в 1256 году на левом берегу. Через сорок лет датский город был сожжен новгородцами, после чего Ругодив, как называли русские Нарву, был перенесен на правый берег, где существует и поныне.

Все эти по сути своей совершенно ненужные сведения сообщил Александру перед его отъездом Никита, выудив их прямо на глазах из плотно стоящих на полках фолиантов. Это у него почти привычкой стало, уныривать во время разговора в какие-то книги за знаниями и потом долго держать человека за пуговицу, заставляя слушать разнообразную энциклопедическую муть.

— Нарва — черное пятно нашей истории, наш грех, — горько заметил Никита в конце своей импровизированной лекции. — Я знаю, ты не любишь, когда я ругаю всеми вами обожаемого Петра… Великий! А сколько он в 1700 году под стенами этой Нарвы людей положил — и все зря!..

Разрешение от бремени

Срочность, а может и сама надобность, в новом манифесте о престолонаследии отпала. Елизавета уже встала, однако Бестужев не мог просто так бросить работу, которая занимала все его мысли. Вместе с верным Пуговишниковым — членом коллегии иностранных дел, он без конца переписывал манифест. В каждом новом варианте канцлер отказывался от какой-либо привилегии для себя, но выброшенный балласт был столь незначителен, что подтопленный корабль его мечты никак не мог подняться до ватерлинии. Екатерина твердила: «Это не подойдет», «из этого ничего не получится».

Великую княгиню можно было понять, ей было не до манифеста. Польский король неожиданно прислал отзывную грамоту для Понятовского. Екатерина забросала канцлера записками, которые передавала через верных людей, с просьбой сделать все, дабы удержать сокола в Петербурге. Ясно было, что все это интриги вице-канцлера Воронцова и Шуваловых — этого разбойного гнезда. Бестужеву пришлось отложить проект о престолонаследии до лучших времен и заняться вплотную делами Понятовского.

Неделя ушла на то, чтобы раздобыть отзывные грамоты. Бестужев «поработал» над ними и вернул их назад, обратив внимание польского короля на несоблюдение формальностей, необходимых в дипломатической работе. Понятовского оставили в покое.

Но тут новая неприятность подкралась к канцлеру лисьей походкой. Посылая Белова в Нарву, он ни в коем случае не хотел его подставлять. Просто тайное известие о поездке капрала Суворова достигло канцлера раньше, чем запрос из Нарвы об арестованном посыльном. Бестужев ничего не мог узнать об улове капрала (в изъятой у Апраксина переписке могло оказаться и то, главное письмо Екатерины), поэтому он на всякий случай решил отречься как от Белова, так и от великой княгини. Екатерина, словно угадывая его мысли, не подавала о себе вестей. Бестужеву казалось, что она его избегает.

На самом деле причиной такого поведения Екатерины была вовсе не возникшая вдруг холодность. Природа напомнила о себе и взяла верх над страстями, любовью, подозрениями, обидами, страхами — всем, что полнит чувства человека. Время родов пришло.

Улов Анны Фросс

Теперь уже не вспомнить, кто донес до Елизаветы расхожие домыслы, главное, что она сразу в них поверила и сделала аксиомой: отступление Апраксина после Гросс-Егерсдорфского сражения связано с болезнью и приказом «вероломной Катьки». Мог, конечно, и Петруша постараться. Его преклонение перед Фридрихом II могло толкнуть его на любой тайный приказ в пользу пруссаков. Но Апраксин бы такой приказ не больно-то и выполнил. А вот если Бестужев вкупе с великой княгиней постарались — сие для фельдмаршала убедительно!

Александру Ивановичу все это очень не нравилось. Апраксин был другом. Правда, фельдмаршал и Бестужеву был другом, но канцлер — волк и недоброжелатель. Была еще одна ниточка, соединяющая Апраксина с фамилией Шуваловых. Дочь Апраксина, несравненная Елена Степановна Куракина, уже давно состояла в серьезной любовной связи с Петром Ивановичем. Шувалов-средний честно сказал брату: «Костьми лягу, чинов лишусь, а честь Степана Федоровича защищу и на поругание не отдам!»

О деликатном деле был оповещен и Иван Иванович. Младший Шувалов не был ни интриганом, ни сплетником, но он был предан семье, потому стал вести с хворой императрицей осторожные разговоры, Апраксин-де не виноват, а если и отступил, то уж, конечно, без злого умысла, так, видно, его судьба повела…

— …или приказ, — не унималась Елизавета. — Великая княгиня всюду сует свой немецкий нос!

— Но тому нет доказательств! — тихо возражал Шувалов-младший.