Закон парности

Соротокина Нина Матвеевна

Морская академия, или попросту Навигацкая школа, готовит гардемаринов для русского флота. Воспитанники школы Алексей Корсак, Никита Оленев и Александр Белов оказываются в гуще событий, вызванных заговором против дочери Петра I императрицы Елизаветы.

Часть первая

КЕНИГСБЕРГ

Мнимый опекун

Мелитрисе нравился Лядащев. Нет, право, лучшего попутчика в этой нелепой поездке трудно было себе представить. Несмотря на возраст, ведь это уже старость — сорок лет! — Василий Федорович умудрялся быть красивым и элегантным, и наружность его служила как бы приправой к их несколько постным, чопорным разговорам. И, конечно, Мелитриса была благодарна за то, что Лядащев ни разу не позволил себе обмолвиться, даже намеком показать, что гайдуки на запятках вовсе не гайдуки, а солдаты, а четверо гусар верхами вовсе не свита — охрана, а сама она не беспечная путешественница, а пленница, и даже хуже того — завербованный агент.

Он говорил ей насмешливо и высокопарно:

— Не огорчайтесь, милая барышня… Вы позволите мне так вас называть? Время — лучший лекарь. Вслушайтесь в его безмолвный плеск. Река забвения уносит каждый миг ваших горестей. Умирают секунды, и вы умираете вместе с ними… чтобы родиться вновь, — он вздыхал то ли томно, то ли насмешливо. — А можно и так сказать: придет время, будет и пора.

Сидевшая рядом Фаина в неизменной своей оранжевой епанечке с вытертым куньим мехом и накрепко привязанной к голове шляпе испуганно поглядывала на Лядащева. Она знала, что господин этот есть очень высокая шишка, человек для нее недосягаемый, посему боялась его, млела от чести находиться рядом, но не смела высказывать своих чувств, и только сильно накрахмаленные васильки, которыми ради весны украсила она свою шляпу, согласно и верноподданически кивали на ухабах, вторя ее мыслям.

— Драгоценная Мелитриса Николаевна, — продолжал Лядащев, — позвольте совет… Стряхивайте с себя неприятности, как собака стряхивает капли воды, выходя на берег. Где ваша улыбка, черт побери?

Приказ императрицы

В то время, как наша героиня томилась в гостинице «Голубой осел», в город Кенигсберг из Петербурга были доставлены две весьма важные бумаги одинакового содержания. Первая бумага была вручена адмиралу Мишукову в тайном пакете. Ее привез курьер Ее Величества, расстояние от русской столицы до прусской он покрыл в три дня.

Вторая бумага — копия с первой — была привезена на почтовых бароном Блюмом и предназначалась для прусского резидента Сакромозо. Блюму стоило большого труда получить эту копию, он рисковал не только деньгами и будущей карьерой, но и самой жизнью.

Однако вернемся к сути бумаги. О той сложной и напряженной работе, которая происходила в 1758 году в кабинетах, штабах, полевых палатках и дворцовых покоях и касалась дел военно-морской секретной службы, осталось всего несколько документов. Один из них — приказ государыни Елизаветы адмиралу Мишукову «О совместных действиях русского флота со шведами в целях воспрепятствования проходу английской эскадры в Балтийское море».

В Петербурге англичан боялись. При одной мысли, что их флот может явиться в балтийские воды, начнет распоряжаться здесь и прочее, Елизавете становилось дурно. Морские баталии вещь хоть и красивая, но зело дорогая. Кроме того, британец может и на Петербург двинуть.

Приказ адмиралу Мишукову был продуман настолько детально, что сама собой вставала мысль о его невыполнимости. Петербургу бы приказать по-простому — не пропустить англичан, и баста! Но в Адмиралтейской коллегии тоже не даром хлеб ели. Вице-адмиралу Полянскому был расписан каждый шаг, каждый взмах весла и предполагаемое дуновение ветра, что надувает парус. Помянутый вице-адмирал должен был выйти со своей эскадрой (вскользь заметим, что эскадра еще находилась в Ревельской и Кронштадтской гаванях) к готландским берегам и там соединиться со шведской эскадрой под командой вице-адмирала Лагрба.

Руководство к действию

Лядащев начал давать инструкции через неделю после приезда в Кенигсберг. Инструкций было много, и Мелитриса думала с горечью: «Словно тараканов выпустили на волю, и они прыснули в разные стороны, попробуй запомни, какой из них первый, а потому главный». Лядащев был не похож на себя: строг, серьезен. Давая инструкции, он вышагивал по комнате, доходя до стены, резко поворачивался и опять печатал шаги, утвердительно взмахивая в такт рукой. Слушая его, Мелитриса смотрела в окно, Лядащеву казалось, что она рассеяна, не собрана и вообще не дает себе отчета в важности услышанного, и он повторял время от времени:

— Сосредоточьтесь, княжна, сосредоточьтесь, мадемуазель… это важно!

Зачем повторять прописные истины с таким жаром? Она все отлично запомнила. По приезде Лядащев от ее имени послал письмо в Торговый дом (название его она немедленно забыла) некоему господину С. Сейчас, наконец, от господина С. пришел ответ, из которого явствует, что он знает о фрейлине Репнинской, рад ее приезду и готов с ней встретиться. Место и время встречи будет оговорено особо, то есть еще одним письмом, присланным в гостиницу «Синий осел».

— Это письмо мы надеемся получить завтра, — важно присовокупил Лядащев.

— Мы — это вы и я?

Встреча в саду вблизи замка

Ожидаемое письмо, вернее, небольшую записку, передала горничная: это для мадам, принес мальчик, нет она его не знает, нет, он не просил денег за услуги… Еще несколько «нет» и, сжимая в кулаке монетку, горничная удалилась. Это была белесая, сдобная, любопытная и необычайно самодовольная особа. Разговаривая с Мелитрисой, она надменно кривила губы и зыркала по углам, ожидая увидеть там что-то запретное и тайное.

«Они нас все презирают, — с обидой подумала Мелитриса. — Мы победители, а они не только нас не боятся, но всегда готовы оскорбить. И при этом улыбаются слащаво.»

Лядащев меж тем развернул записку. Она была немногословна. В восемь вечера за фрейлиной будет послана карета, на встречу фрейлина должна явиться одна, после приватного разговора она будет доставлена в эту же гостиницу — вот точный ее перевод. Самой длинной была последняя фраза: «Податели сего рассчитывают на понимание, скромность и предусмотрительность фрейлины, письмо предназначено только для ее глаз, по прочтении сжечь».

— Ну вот, Мелитриса Николаевна, и дожили вы до серьезного дня. Где ключ, там и скважина. Помните, что вы мне говорили? — глаза Лядащева азартно блестели.

— Ничего я не помню, — Мелитриса от возбуждения топнула ногой. — Я вообще боюсь ехать. Я трусиха! Я вас предупреждала…

Опасная суета

— Ах, Василий Федорович, наконец-то все позади! Правильно ли я вела себя? Я так боялась!

— Все правильно, голубушка Мелитриса Николаевна. — Спасибо вам.

У Мелитрисы на щеках некрасиво алели два пятна, и она прикладывала к лицу пальцы, пытаясь остудить выходящее наружу тепло. Руки предательски дрожали. Ей столько еще хотелось спросить у Лядащева, но тот прервал все попытки:

— Спать, спать… Все разговоры завтра.

И исчез на сутки. Когда же он наконец появился, как всегда самоуверенный, насмешливый и раздражающе загадочный, Мелитриса не могла скрыть обиды. Как посмел он бросить ее одну в столь ответственный момент? Почему здесь с ней обращаются как с марионеточной куклой?

Часть вторая

ЛАНДШАФТЫ ВОЙНЫ

Встреча в море

Схватка была короткой, матросы прусского галиота не оказывали сопротивления, только капитан размахивал шпагой, да штурман выхватил пистолет. Галиот сел на мель ночью, угодив во время сильного туману на песчаную, с примесью гальки банку. Пруссаки делали отчаянные попытки освободить киль галиота из вязкого плена, уже пошли за борт ядра и три тяжелые пушки, на шлюпки аккуратно выгрузили прочий боезапас, но осадка судна повысилась до смешного мало. Оставалось ждать вялый балтийский прилив. Здесь к ним и подоспел русский фрегат.

Команда галиота была небольшой, кроме капитана и штурмана, на борту имелось шесть матросов, мальчишка юнга и два пассажира. Пленной команде было приказано перейти на фрегат «Св. Николай» и проследовать в трюм. Пассажиры тоже направились было к трюму, но боцман их остановил:

— По распоряжению капитана вы не являетесь пленниками, поэтому до разговора с ним можете остаться на палубе.

Боцман неважно говорил по-немецки, но главное они поняли — остаться на палубе. Кажется, оба пассажира, как товарищи по несчастью, должны были держаться вместе, чтобы обсудить создавшееся положение, но они обменялись короткими, рваными фразами и, не глядя друг на друга, разошлись в разные стороны. Высокий, бородатый плотный мужчина с кожаной сумкой через плечо отошел на корму, уселся на свернутый в кольца канат и уставился на море немигающим взглядом. Второй — маленький, пестро одетый господин, сгрудил с помощью матросов у фок-мачты свой багаж: сундук и плотно набитый сак, и принялся ходить по кругу мелкими нервными шажками. Он обдумывал свое горестное положение.

— Может, я буду, скажем, Хох? — успел сказать он своему величественному спутнику. — Я боюсь, что он может вспомнить мою фамилию.

Перед битвой

Оленев не нашел Александра под Кистрином. Когда кончился обстрел и армия отошла от пылающего города, Никите удалось узнать в штабе, что полк Белова ушел вместе с генералом Румянцевым на поиск новых позиций и когда вернется, неизвестно. Но пастор Тесин сыскался сразу, и поскольку Никите было совершенно некому рассказать о таинственных событиях в Познани, он обо всем поведал ему.

Пастор отнесся к рассказу князя с полным сочувствием и дал мудрый, но несколько общий совет: не суетиться попусту, а отдаться на волю Господа.

Пастор был очень занят. Все понимали, что грядет большое сражение, когда многие воины неминуемо предстанут перед Божьим судом. Столь высокое событие обязывало привести в порядок мысли свои, высветлить самые глухие углы души, а единственным поводырем на этом сложном, самоочищающем пути служит православный священник и лютеранский пастор.

Во всех полках ставили палатки с образами, где священники исполняли службы, причащали, исповедовали. Православных служителей не хватало. Ночью Тесина разбудил офицер:

— Вставайте, господин пастор! Казаки и калмыки идут на дальние рубежи, их надо благословить.

Цорндорф

В ночь накануне битвы Никита вместе с пастором Тесиным примкнул к обозу, стоящему внутри боевого каре. Там же предполагалось разместить лазарет. Странное он испытывал чувство. Вокруг огромное множество здоровых, любящих жизнь людей, они вовсе не хотят умирать и еще меньше хотят быть больными, но через несколько часов по велению непонятного Рока пройдут через чудовищную мясорубку, чтобы другие мужчины, чудом оставшиеся в живых, оказали им посильную помощь. И кто знает, может быть, завтра к вечеру он сам будет лежать с простреленной головой на груде окровавленных трупов. Никита обращал взор к деятельному, невозмутимому пастору, и неприятные эти мысли становились как бы отвлеченными, словно он читал поэму о войне и мысленно примерял на себя смертную судьбу героев.

А пастор Тесин занимался своими прямыми обязанностями. К нему подошел вдруг молоденький офицер, почти мальчик.

— Господин пастор, — сказал он еще ломающимся голосом. — Я и мои товарищи желали из ваших рук приобрести Святых Тайн и примириться с Богом. Еще мы хотели бы отдать вам вещи на хранение и сообщить последнюю волю.

Здесь повторилась та же история, что с казаками и калмыками, только пастор уже не удивлялся, только спросил мальчика:

— Вы воспитаны в греческой вере?

Тревоги Сакромозо

Только ступив на твердую землю портового городка Пиллау, банкир Бромберг, он же Сакромозо, перевел дух и благословил своего ангела-хранителя за то, что помог ему избежать очевидной опасности. Теперь надобно было действовать быстро. Не торгуясь, он нанял рыбачью лодку с косым парусом, которая к вечеру доставила его в Кенигсберг. До дому дошел пешком, благо оставленный на «Св. Николае» дорожный сундук не оттягивал руку. И уже взявшись за дверной молоток, он усомнился — а правильно ли сделал, явившись сюда? Вдруг в доме засада?

Но так хотелось помыться горячей водой, переодеться в чистое, поужинать в привычной комнате, при свечах и чтоб пол не ходил ходуном, как последнюю неделю, что он уверенно отогнал тревожные мысли. Блюм еще не доплыл до Мемеля. Даже если симпатичный русский капитан повел с бароном решительный разговор, что маловероятно, а дурак барон разболтал все, что знает, то сведения эти еще в море. А когда Корсак привезет их в русский секретный отдел, он, Сакромозо, будет уже далеко.

Он решительно ударил три раза в дверь. Так стучался только хозяин. Открывший дверь Генрих не позволил себе ни удивиться, ни радоваться, хозяин не любил эмоциональных встреч, дабы не подчеркивать лишний раз, что ему приходится вечно играть в прятки со смертью, пленом, ссылкой и прочими гадостями.

— Дай свечу… Ужин в библиотеку… Приготовь ванну и пошли кого-нибудь за Веделем, — давал он отрывистые приказания, поднимаясь вверх по лестнице.

Он зашел в библиотеку, плотно закрыл за собой дверь, и в ту же минуту трепетный огонек пламени беззвучно погас. Сквозняк… Окно открыто. Вокруг стояла абсолютная, плотная темнота, хоть ножом ее режь. И чье-то дыхание… Он почувствовал, что весь взмок. Надо было немедленно бежать из комнаты, но он не мог сдвинуться с места. А может, он слышит собственное свистящее дыхание? Пусть так. Но что это за звук, такой странный, мягкий, трепетный? Чего он ждет? Удара в спину?

Дорожная случайность

Когда карета перевернулась, Сакромозо думал о высоком, а именно об Неннии Арториусе, названном потомками королем Артуром, о его рыцарях Круглого стола, о самоотвержении и чаше Грааля, и вдруг огромный дуб на обочине рванул навстречу, яро заржали лошади, деревянная ось хрустнула с сухим, словно выстрел, звуком. И вот уже роскошный экипаж — воплощенная гордость и тщеславие хозяина — лежит на боку, а его обитое бежевым бархатом нутро стало перевернутой на попа клеткой.

— Черт подери! Генрих, какого дьявола! Я же просил, умолял, не гони! Польские дороги — это проклятье!

Сакромозо казалось, что он кричит громоподобно, но севшие голосовые связки рождали звуки не громче квохтания взволнованной курицы. Все произошло так быстро, что наш рыцарь не успел испугаться, только руки свело и сердце застучало в другом ритме, словно в спальню его внесли новые, очень громкие часы.

Генрих, к удивлению хозяина, молчал. Когда Сакромозо выбрался, наконец, на свободу и окинул взглядом картину разрушения, то увидел, что Генрих, краснорожий весельчак и любитель пива, лежит с лицом белым, как блин, на земле в крайне неприятной для глаза позе, лошади беснуются, а рядом, выпутывая их из упряжи, хлопочут двое, по виду крестьяне или ремесленники, — словом, особи мужеска пола в посконных портах и рубахах с грубой вышивкой. Откуда они взялись — Бог весть. Не будь они откровенно белесы, один из них даже с сединой, он бы принял их за цыган, что шныряют по дорогам и крадут лошадей.

Сакромозо хотел было крикнуть: прочь, бездельники! — и даже ощупал пояс в поисках пистолетов, как заметил стоящую поодаль простую крестьянскую телегу, груженную соломой. Видно, не ругать надо случайных помощников, а благодарить.