Проснувшись под утро, еще в темноте, Ронин стал ждать проявки оконного пятна и даже привычно шевельнул рукой, будто поддергивал фотобумагу в ванночке.

Вспомнилась вчерашняя электричка, звездное небо, сонная перекличка собак в неподвижном воздухе. Он и уснул вчера, не раздеваясь — лишь только разгорелась печка, наполнив комнату жилым теплом.

Медленно наливалось светом окно. На нем уже были видны капли утренней измороси. Они синели, потом подернулись краснотой. Без моего участия, подумал Ронин, без всякого моего участия.

Появлялись тени от предметов, выступали поверхности, словно проснулось внутри них незаметное движение. Такую мягкую фактуру никогда не удавалось остановить во время проявки — на дневном свету фотография всегда менялась, перескакивала в будущее, уже чужая и самостоятельная. Ронин знал эту профессиональную досаду — неузнавание готовых фотографий. Спасала память, хранившая взгляд во время снимка, — но что память? Она-то никогда не проявлялась, оставаясь немой свидетельницей.

Ронин наслаждался виденным, как ребенок, впервые заглянувший в калейдоскоп. Но нет, у ребенка радость резче, озорнее. А тут — старческое, спокойное наблюдение. Ронин вдруг вспомнил, словно услышал, вчерашние перестуки колес. Все одно, все одно — спешили они повторить. Почему он выбрал именно это словесное сопровождение? Ключик к настроению, к уносимому кусочку жизни.

— У него профессиональная болезнь, — говорила Анна. — Какая-то детская, наивная болезнь. Понимаете, он считает, что фотография не объясняет жизнь, а наоборот, скрывает ее.

Анна дотрагивалась до плеча Ронина — чтобы он почувствовал, что она не укоряет его, а защищает.

Они были в гостях — Анна уговорила его пойти на юбилей к дирижеру оркестра, в котором она работала. Ронин с первых минут почувствовал себя уютно среди незнакомых людей, словно на самом деле оказался внутри небольшого оркестра, в котором каждый человек вел свою партию, не мешая другим. Уже была “сыграна” первая, официальная, часть — с поздравлениями, тостами, — и теперь возникали за столом отдельные островки бесед. Одним из таких островков были Ронин, Анна и подсевший к ним хозяин дома. Оказывается, он помнил прошлогоднюю выставку Ронина.

— Я ведь в молодости баловался фотографией. Чуть не сказал — тоже, — улыбнулся дирижер. — Но потом, с годами, начал задумываться. Даже написал статью о фотографии под забавным названием “Повторение непройденного” — в стиле юного журналиста, да? И как пластинку заело, а передвинуть иглу уже не хватило усилий, времени. Когда пластинка заедает, ее лучше выключить, да? Я и выключил. Мне не хватило душевного равновесия, спокойствия. В музыке я его находил, а фотография, наоборот, это спокойствие у меня отнимала.

— Я когда-то не услышал именно таких слов, — просто и искренне сказал Ронин. Ему как раз и хотелось, чтобы профессор почувствовал его искренность. — Иногда очень важно вовремя кого-то услышать…