В тот век, который еще так недавно был для нас только прошлым, для всякого образованного европейца казалось не подлежащей спору истиной, что у рода людского нет более опасного, более лютого врага, нежели суеверие. Свободу души от суеверия XVIII столетие провозглашало необходимейшим залогом всякой другой свободы, современники Вольтера ставили ее главной приметой «просвещения», в непримиримой борьбе с суеверием они усматривали первый долг всякого «друга человечества» и ко всему, что напоминало об эпохе наиболее пышного цвета суеверных представлений, о средних веках, они относились или с презрительной брезгливостью, или со страстной ненавистью.

— Но «круговая теория» исторического движения недаром соблазняла столько наклонных к философскому созерцанию голов… «Суеверие — поэзия жизни», — со вздохом сказало устами Гете поколение, явившееся на смену поборникам просветительной философии XVIII века; и эта легкая грусть, все разрастаясь и разрастаясь, к началу нашего молодого столетия среди самых передовых, самых утонченных кругов европейского общества перешла в горький плач по поводу утраты такого драгоценного источника красоты и полноты жизни. «Передовые из передовых» идут при этом и много дальше чисто эстетических воздыханий. Всякий, кто следит за модными направлениями в умственной жизни европейской интеллигенции, сам знает, конечно, какие гимны средневековому суеверию поют иные из новоявленных «малых пророков», пришедших в мир, чтобы освободить его от рабского служения «кумиру эпохи просвещения — головному мозгу», и на какие отчаянные попытки пускаются они, стремясь вернуть в наше миросозерцание то, что так беспощадно было из него вычеркнуто торжеством рационализма.

Очень характерным образом при этой погоне за возвращением на землю чудес, без которых многим кажется на ней так скучно, особенно посчастливилось демонологии. Бесчисленные средневековые «Acta Sanctorum» и в наши дни мало в ком возбуждают интерес вне круга присяжных ученых, отыскивающих там культурно–исторический материал; но объемистые трактаты, где демонологи XV и XVI веков с мельчайшими подробностями изобразили гнусные деяния дьявола и верных его прислужниц, ведьм, в последние десятилетия все чаше и чаще стали переселяться из пыльных лавок антиквариев на рабочие столы людей, гоняющихся за последним словом современности, и литераторы с громкими именами советуют своим читателям на этих трудах освежать свою душу от «научной прозы», в них искать отправных точек для замены «плоского» рационалистического миросозерцания чем–нибудь более глубоким. Имена таких классиков демонологии, как Шпренгер, Боден или Дельрио, встречаются теперь не только в специальных сочинениях, но и на страницах покупаемых нарасхват повестей и романов, и кто открыто скажет, что не имеет достодолжного понятия о «черной мессе», тот в наши дни рискует для многих оказаться безнадежно отсталым человеком.

От всего этого, конечно, можно было бы и просто отвернуться, равнодушно пожав плечами. Вопреки славному Вико, жизнь человечества в действительности не идет по кругу, и все новейшие ее глубокие течения нисколько не обещают в обозримом будущем повторного торжества идей, дорогих сердцу современных поклонников средневекового духовного уклада. Притом же, при ближайшем знакомстве эпохи, не ведавшие нашей скучной науки, очень теряют в своем поэтическом очаровании: давно уже замечено, что «анимистическое» миросозерцание кажется нам поэтичным лишь потому, что мы успели из него вырасти; для тех же, кто в нем жил, оно представляло худшую прозу, чем для нас представляет наша наука, и, наконец, раз наши глаза рассмотрят, что фантастическое видение, явившееся нам при лунном свете, на деле оказывается лишь белой простыней, то мы их можем щурить как угодно: они упорно свидетельствуют, что это не более как простыня. Если же иным из пламенных адептов модной де–монологии ценой геройских усилий и удается иногда добиться, что демоны действительно к ним снова слетаются, то этих «магов» постигает общая участь всех, кто когда–нибудь связывался с нечистой силой, известно, что по странной непоследовательности демоны искони сами заботились об очищении земли от тех, кто призывал их имя, и в положенный срок уносили своих поклонников в преисподнюю, которая теперь сменяется или по крайней мере предваряется психиатрической больницей.

Но раз внимание широких кругов читающей публики снова привлечено к тем ведьмам, которыми бредило западноевропейское человечество не далее как два с половиной века тому назад, раз чудовищные истории, рассказанные на страницах «Молота ведьм», снова ей сообщаются и в прозаической, и в стихотворной форме, то можно вполне законно воспользоваться этим случаем для того, чтобы предложить ей познакомиться и с результатами новейших научных исследований по этому вопросу.

Процессы ведьм по местному своему распространению замкнуты в строго определенные границы. Они встречаются без всякого изъятия у всех народов, которые в средние века образовали единую культурную семью, связанную общей принадлежностью к римско–католической церкви, и только у них одних. Не говоря уже о нехристианских странах, страны, входящие в состав греко–восточной церкви, как мы уже заметили, также остались свободны от этой язвы. Восточная церковь в свое время знала, правда, преследование колдунов, но борьба с «ведовством» никогда не приводила в движение органы ее власти. Итак, в особых условиях духовного развития данной группы народов и надобно искать корни интересующего нас явления.

В течение всех средних веков главной наставницей молодых западноевропейских обществ была церковь, которая являлась хранительницей не только заветов христианства, но и остатков римской языческой цивилизации. Каковы же были собственные взгляды этой церкви в кругу занимающих нас представлений, когда после гибели Западной Римской империи она приступила к своей культурной миссии? Что здесь оставил после себя языческий Рим, и как его воззрения переработаны были представителями новой религии?

На это приходится ответить, что в данной области наследство классической древности было далеко не завидно. Известен глубоко односторонний характер развития теоретической мысли в античном мире. В лучшую свою пору античная наука главнейшие усилия сосредоточила на изучении духовной природы человека и строя человеческого общежития, и здесь она достигла тех поразительных успехов, которые прославили ее на долгие века; но в изучении «уставов естества», в попытках уразуметь законы внешнего мира она была далеко не так счастлива. Попав с первых шагов на ложную дорогу, стремясь к разрешению интересовавших ее загадок мироздания чисто спекулятивным методом, она растратила множество энергии на совершенно непроизводительные системы общей «натур философии». Когда же, воспитавшись, она стала было выходить на верный путь, то, в силу общих исторических условий, дни ее оказались уже сочтены. Таким образом, из всей великой области человеческого ведения, которую мы обозначаем словом «точные науки», на сколько–нибудь значительную высоту в древнем мире успели подняться лишь математика и астрономия с математическою географией. Что же касается «естественных наук» в более узком смысле, — наук, душой которых служит опыт, — то древность только блеснула здесь отдельными открытиями, свидетельствующими о необычайной одаренности греческого ума, но не смогла выработать стройной системы знания. Чтобы с ясностью себе представить, какими детскими глазами смотрел античный мир на окружающую его природу, надобно взять Плиниеву Historia Natnralis, эту естественно–историческую энциклопедию I века по Р. X. Здесь этот по–своему высокообразованный писатель, бывший притом же страстным любителем естественно–исторического познания, на каждом шагу рассказывает про природу басни, наивность которых прямо ставит нас в тупик. Зная их чаще всего по средневековым пересказам, мы так обыкновенно к ним и Относимся. Мы их привыкли представлять как характерные порождения «умственной тьмы» средних веков, и нам бывает странно убеждаться, что средние века их только повторяли со слов той же античной древности: до такой степени подобный лепет для нас, по нашим умственным привычкам, кажется несовместимым со сколько–нибудь высокой степенью общего культурного развития.

Известен далее еще более односторонний характер классической общеобразовательной школы — этой отдаленной прародительницы современной классической гимназии. Школа эта возникла и отлилась в твердые формы еще в ту пору, когда в свободных античных республиках весь строй их политических и судебных учреждений делал для гражданина искусство владеть словом первым залогом за–виднейших успехов на жизненном пути. Развитие в своих питомцах «красноречия» школа эта и ставила искони своею главной задачей, и ей она осталась верна до последнего часа, пронеся культ красноречия через такие эпохи, в которые ораторский талант давно уж не являлся действительно первостепенной общественной силой. Само собой разумеется при этом, что ради достижения своей верховной цели она должна была усиленно занимать учеников чтением и анализом замечательных памятников изящной

речи, а также упражнениями в формальной логике. Зато далее этого она уж не считала нужным куда–нибудь идти. Наука, сколько ее было в древнем мире, входила лишь в некоторые системы философии, а философия хотя и обладала тоже своими школами, но привлекала к себе немногих. Масса же школьно–образованного греческого и римского общества времен империи могла лишь повторять вслед за одним из славнейших педагогов своего времени, Либанием: «Если мы утеряем красноречие, то в чем же будет наше отличие от варваров?»

История обращения в христианство германских племен, принявших новую религию из рук Рима, шла в разных случаях различными путями. Так, франки, успевши растерять за время странствий религиозные заветы предков, с крайнею легкостью сменили свою старую веру на веру побежденных ими римлян; напротив, саксы, крепко сидевшие на родной почве, сделались христианами лишь после отчаянного сопротивления, уступая гнету железной руки такого властителя, как Карл Великий. Но при всем внешнем разнообразии условий, в которых отдельные германские народы входили или вводились в лоно церкви, с внутренней стороны все они после крещения оказывались в одном и том же отношении к новой своей религии. Тогда как принятие христианства римским императором было закономерным результатом духовной эволюции римского общества, заключительным актом долгого исторического процесса, крещение германских вождей — будь то насильственное крещение Видукинда и его саксов или вполне добровольное крещение Хлодвига и его франков — являлось по общему правилу не заключительным, а начальным актом в замене среди данного племени языческого миросозерцания христианским. «Не религиозное движение, — так пишет относительно франков своим компетентным пером Гаук, — открыло христианству доступ к франкам, и христианство в сравнительно короткое время стало у них господствующей религией без сколько–нибудь чувствительной реакции на это со стороны народа. Тех резких сотрясений, которыми обычно сопровождается замена старой национальной религии чуждою, новою, тут не оказывается и следа: история обращения франков в христианство не ведает мучеников ни за христианскую, ни за языческую веру. Насколько можно судить, старое было покинуто и новое принято без малейшей боли в сердце. Это становится понятным лишь при условии, что в эпоху такого перехода религиозный элемент в жизни народа стоял вообще далеко не на первом плане. Так это у франков действительно и было. Но если это обстоятельство облегчило вступление их в христианскую церковь, исключив религиозную оппозицию такому шагу, то оно же в соответственной мере должно было затруднить работу церкви над народом, который отныне становился христианским». И франки при этом не представляют какого–нибудь исключения. Как очень характерный пример я приведу еще историю принятия христианства одною ветвью бургундов, живших тогда на Рейне. Стране, занимаемой ими, грозили гунны. Тогда, «рассудив, что Бог римлян крепко помогает боящимся Его, они по общему согласию решили уверовать во Христа. И, обратившись к епископу одного из галльских городов, они просили у него христианского крещения. Тот же семь дней готовил их постом, проповедуя им веру, а на восьмой отпустил их, дав крещение». Бур–гунды, уповая твердо на Бога римлян, с успехом отразили после того гуннский набег; но понадобились многие и многие века, чтобы та вера, которая преподана была этим бургундам в одну неделю, успела хотя частью перейти в действительное достояние их потомков.

Итак, принятие германскими племенами христианства на первых порах сводилось лишь к тому, что церкви, т. е. ее иерархии, членам ее духовно–воспитательной организации, отныне предоставлялась полная свобода путем наставления и внешних дисциплинарных мер обращать новую свою паству в истинных христиан. Опираясь на руку светской власти, церковь могла теперь прививать этим крещеным язычникам новые формы богопочитания, новую нравственность и новое общее миросозерцание, созданное на космополитической почве Римской империи духовными усилиями четырех столетий. Но эта трудная работа нигде еще не успела продвинуться сколько–нибудь далеко, когда окончательное распадение Римской империи на ряд варварских государств глубоко «варваризиро–вало» и самую иерархию, на которой лежала указанная задача. Действительно, империя, в лоне которой родилось и выросло христианство, была, как нам известно, по преимуществу страною городов. Вне городской общины ни грек, ни римлянин не представляли себе возможности культурного существования, и, покоряя отставшие в развитии народы Галлии, Испании или Германии, Рим «цивилизовал» их путем «урбанизации». Он не скупясь давал права римского фажданства свободным людям среди новых своих подданных, но под условием, чтобы они в самом деле заслуживали имени «граждан», чтобы они, покинув жизнь по деревням, сселялись вместе в городские центры. В этих

бесчисленных городах и городках, которые при внутренней безопасности, долго царившей в пределах империи, успели связаться между собою сетью деловых и умственных сношений, и бился пульс римской культурной жизни. Но если римлянин в сущности признавал за человека лишь городского обитателя, то совершенно иначе относились к этому вторгнувшиеся в империю германские варвары. Город сначала интересовал их только как место, грабеж которого приносил после победы самую богатую добычу: на города долгое время и направлялась усиленно их разрушительная деятельность. Однако и потом, при окончательном разделе римской территории, когда уцелевшие от погрома города оказались в составе новых германских владений, завоеватели продолжали глядеть на них недружелюбно и избегали в них селиться: по выражению одного современника, они себя чувствовали в городских стенах как в стенах могильного склепа. Крушение старого правового порядка, отсутствие в новых германских государствах сколько–нибудь достаточных гарантий личной и имущественной безопасности в корне подрезало при этом и прежнюю торгово–промышленную деятельность городов, так что они становятся теперь лишь тенью того, чем были раньше. В германских государствах от римских городов сохранились почти что только имена. А вместе с городами исчезло с лица Западной Европы и развитое денежное хозяйство, и вообще сколько–нибудь далеко проведенное общественное разделение труда. Основой социальной структуры варварских государств в начале средних веков являются поместья, где население, живущее натуральным хозяйством, оказывается оторванным от прочего мира и прозябает из рода в род, стремясь во всем довлеть само себе. Из этих–то медвежьих углов, из замков полудиких баронов или из жавшихся робко под их охрану деревень, ранняя средневековая церковь и должна была извлекать хранителей христианских традиций — пастырей душ, которым надлежало обращать крещеных язычников в подлинных христиан. И лишнее, мне кажется, настаивать, что при таких условиях дело это могло идти лишь очень окольными путями.

В другом месте я имел случай с известною подробностью развивать эту тему. Здесь я напомню вкратце, к чему сводилось образование членов римско–католической иерархии за те пять–шесть столетий, которые в истории обозначаются именем «раннего средневековья».

Степень внешнего сходства и внутреннего различия между христианской церковью, восторжествовавшей над античным миром, и римско–католическою церковью, мирно владычествовавшей среди явившихся ему на смену варваров, довольно точно определится для нас, если мы перенесемся мыслью в храмы, где совершалось христианское богослужение. На первый взгляд нам может показаться, будто века не имели над римской церковью никакой силы: в IX и X столетиях, как и в IV или в V, стекавшиеся в храмы духовные ее сыны присутствовали при одинаковых обрядах, внимали тем же словам Писания и молитв, слушали те же церковные песнопения на том же латинском языке. Разница заключалась тут в одном, но зато очень существенном обстоятельстве. Тогда как во времена Константина Великого всякий пришедший в храм помолиться христианин до слова понимал все, что там читалось и пелось, во времена Карла Великого почти никто из собиравшихся в храмы «верных» не понимал ни одного из тех латинских слов, которые читал и пел священник; да и священник сам по большей части лишь смутно представлял, что собственно кроется за этими мудреными иностранными словами, которые он от лица паствы с таким усердием воссылал к Небу. «Молитвы за обедней надо хорошо понимать, а кто не может, тот по крайней мере должен знать их на память и отчетливо выговаривать. Евангелие и Послания надо уметь хорошо читать, и если бы вы могли передавать, по крайней мере, их дословный смысл!» вот требования от приходских священников, выше которых не дерзали идти в первую половину средних веков поборники духовного просвещения в лоне католицизма. К уменью механически читать латинские литургические книги, к уменью петь да к знанию пасхалии и святцев и сводилось тогда все школьное образование рядовых пастырей душ. Ut populus, sic sacerdos: народ нисколько не стремился понимать свое богослужение; без понимания совершал перед ним службы и его священник.

Чтобы оправдать данное выше общее положение, чтобы объяснить, каким образом подъем умственной деятельности в Европе мог повести к неслыханному обострению самого дикого из суеверий, я должен буду прежде всего бегло напомнить ход церковной истории в критическую для римского католицизма эпоху с XI по XIII век.

Церковная жизнь Западной Европы в раннее средневековье носит такой характер. Все общество во всех его слоях единодушно исповедует католическую веру и очень гордится своим безукоризненным православием. Чего–нибудь похожего на принципиальное неверие в нем нет и тени по той причине, что мир без Бога являлся для этой эпохи вещью, которую она прямо неспособна была себе представить. Но этой твердости религиозных убеждений строго соответствует их полная пассивность. Не говоря уже про народную массу, вера которой сводится в сущности к вере в таинственную силу церковных обрядов, такой пассивный характер носит и религиозная жизнь ее руководителей. Даже в кругу высшего духовенства и светских владетельных особ, где обсуждаются и вершатся возникающие вопросы церковной жизни, ни у кого нет мысли, чтобы в делах религии была какая–нибудь надобность в собственном рассуждении. «Наивно думать, — писал еще в XI веке один из богословов, — чтобы в завещанной нам от предков вере хоть что–нибудь осталось непредусмотренным». Таким же путем ведутся и редкие тогда занятия научным богословием. На техническом языке церковной истории эта пора в развитии западной богословской мысли определяется как период полного «традиционализма», когда все богословие держалось чисто «репродукционного метода». «В сознании крайней молодости самостоятельной германской культуры» самые ученые люди того времени, как Алкуин, как Рабан Мавр и др., сводили все толкование истин христианской веры к подбору текстов из Св. Писания и «сентенций», заимствованных у отцов древней церкви. Своих самостоятельных вопросов они при этом не решались поднимать, недружелюбно относясь к чрезмерной пытливости ума в области веры. Odit Dominus nimios scrutatores…

Но с достижением известной духовной возмужалости общество начинает утрачивать эту блаженную наивность веры. В истории его развития XI век можно сравнить с когда у молодого человеческого существа впервые пробуждается рефлексия с ее мучительными, неотступными вопросами. Душевное состояние множества мыслящих людей в Европе этого времени живо рисует нам «Книга об искушениях некоего монаха», вышедшая из–под пера одного видного немецкого богослова, Отло. Отло рано решил расстаться с миром и удалился в монашескую обитель. Но монастырь не дал ему душевного спокойствия. Напротив, тут, в стенах обители, за размышлением о божественных предметах и начались его внутренние терзания. Сомнения во всем обуревают его душу: он сомневается в себе, в Св. Писании и даже в самом бытии Божием. «Правильно ли поступил он, удалившись в монастырь? Может ли он надеяться, что обретет здесь Божескую благодать? В Св. Писании сказано: даже праведник едва спасается. Так не ограничено ли спасение немногими избранниками? Не напрасны ли поэтому все молитвы и усилия? Не показывает ли Св. Писание, что Бог поступает с людьми по полному своему произволению и что Он часто не приемлет тех, кто сам его ищет? Да правду ли говорит Св. Писание? И наконец существует ли Бог? Не представляется ли Писание умным, но глубоко нечестным людским измышлением? И разве содержание его не отделяется бездной от действительной жизни? И если правда, что существует Всемогущий Бог, то почему же все преисполнено до такой степени противоречиями и дисгармонией?» В своих муках Отло обращается к небу с такой молитвой: «О, если Ты существуешь, Всемогущий, и если Ты вездесущ, то молю Тебя, покажи мне, кто Ты и как велика Твоя сила, исторгнув меня из этих искушений, ибо долее переносить их я не в состоянии». (См. A. Hauck, Kirchengeschichte Deutschlands, IV, 80.) Не все, конечно, так болезненно реагировали на пробудившуюся рефлексию, как Отло. Типичной для XI века фигурой может, скорее, считаться приятель Отло, Генрих. Он тоже размышлял уже над учениями церкви и многое находил в них непонятным. Но, делясь с Отло поднимавшимися в его душе вопросами, он прибавлял: «Я нисколько не сомневаюсь в истине того, о чем я спрашиваю: я не могу только понять, каким образом это оказывается истиной». Зато, с другой стороны, многие, в ком пробудилась потребность осмыслить для себя свою веру, далеко не так успешно справлялись с неизбежными здесь соблазнами, как в конце концов успел с ними справиться Отло. В XI же веке Европа услыхала голос Беренга–ра Турского, который говорил: «Если мой разум, подобие Божие во мне, приходит в непримиримое столкновение с авторитетами, то я согласен лучше погибнуть, чем подчинить свой разум простому указанию на авторитеты». И голос этот не остался гласом вопиющего в пустыне. За этим первым «рационалистом» явился и ряд других, гораздо более решительных и дерзких. Гамма вопросов, пробегавших в душе Отло, через столетие превращается в гамму действительно исповедовавшихся еретиками мнений. Ев ропа, которая в течение ряда веков наслаждалась невозмутимым религиозным покоем, теперь знакомится со всеми видами религиозной критики, идущей в своих крайностях до отрицания Откровения и даже до отрицания самого бытия Божия.

Такое пробуждение рассудочности не ограничивается при этом лишь тесным кругом школьно–образованных людей. Светское общество, духовные потребности которого должна была удовлетворять римская церковь, тоже является к XII веку далеко не тем, чем оно было в ту пору, когда автор Heliand'a от его лица говорил: закон — это записанный мудрыми людьми обычай предков, а от обычаев своей страны никто не должен отступать ни в чем. Церковная паства в XII столетии не представляет уже собой, как прежде, разъединенно живших по замкам, хуторам и деревням баронов и вилланов. То было время величайшей ломки старозаветного уклада жизни, через какой когда–либо случалось проходить Европе. Это была Европа эпохи воссоздания городов и обратного перехода от натурального хозяйства к денежному, Европа эпохи крестовых походов и нового торгового и умственного сближения между Западом и Востоком. Прежняя застылость сменилась кипучей жизнью в этот «второй период великого переселения народов». Вилланы толпами покидали свои деревни, стремясь в свободную городскую атмосферу; рыцари армиями плавали за моря отчасти из религиозного рвения, отчасти из интереса к приключениям и к диковинным чужим странам; купцы с товарами бороздили из конца в колец весь известный тогда мир; и многое, что было захвачено этим водоворотом, оказывалось навсегда потерянным для наивной, спокойной веры «по заветам предков». В несколько поколений город перерабатывал вилланов из живших преданиями и фантазией детей природы в рассудочную, скептическую буржуазию; рыцарь нередко возвращался из Святой Земли с душой, полной всяких сравнений и раздумья; и купец, заводивший связи с восточными торговцами, быстро отвыкал видеть в некатолическом мире только «поганых». Таким образом, сама жизнь доводила теперь множество «простых людей» до психологической невозможности верить, не размышляя. От пастырей своих они при этом не получали по большей части никаких ответов на волновавшие их новые религиозные вопросы, так как у большинства священников едва хватало образования на то, чтобы сносно справляться с ритуалом. К тому же пастыри эти часто являлись для верующих худшим источником соблазна: нравы католической иерархии в это время действительно представляли из себя мало назидательного и находились в вопиющем противоречии с тем, что она сама проповедовала народу. Благодаря всему этому светское общество передовых стран Европы заметно ускользает из рук церкви. Из собственной его среды выходят «никем не призванные учителя», которые громят нещадно вековой уклад церковной жизни, и проповедь их падает на восприимчивую почву. «Обвинения, — так характеризует эту эпоху Рейтер, — что проповедуемые католическими священниками догматы являют собой людской вымысел, что обряды католического культа — грубое суеверие, что таинства — сатанинское наваждение, громкие речи про обманы жрецов, творящих якобы за мессой Тело Христово, развитие критического смысла при толковании Библии — все это неизбежно будило во множестве людей дремлющую сознательность, смущало пробудившуюся и давало пищу всяким сомнениям как в верхних, так и в низших общественных слоях тем более, что класс, против которого направлялись такие обвинения, сам по себе возбуждал недоброжелательство не только у еретиков, но и у правоверных». (Н. Reuter, Geschichte der religiosen Aufklarung im Mittelalter, I, 154.) Само собою разумеется, что католическая иерархия с своей стороны не оставалась спокойною свидетельницей такого рода возмущений против ее авторитета. С XI века Европа снова увидала гонения за веру; с XI века в ней снова запылали костры для нарушителей церковного единства. Но, несмотря на эти кары, число еретиков не убывало, и многие свидетели совершавшегося в религиозной жизни переворота с печалью приходили к мысли, что спасительному владычеству римской церкви над католическим миром грозит скорый конец.

Мрачные опасения эти, однако, не сбылись. Традиционное церковное миросозерцание в XII столетии ни для кого еще не являлось вещью изжитой. Общество, в сущности, еще совсем не пробовало им жить, и для защиты его от той критики, на которую ум человеческий был тогда способен, у церкви в распоряжении имелась не одна репрессия. Чтобы овладеть брожением религиозной жизни в массах, чтобы обеспечить себе еще на несколько столетий господство над умственной жизнью Западной Европы, церкви довольно было самой серьезно передумать то, чему она привыкла механически учить других. Ей надо было лишь несколько поступиться староверческим принципом ubi deltas creditur, ratio non quaeritur