Цитадель

Стампас Октавиан

Повесть о несчастном короле Бодуэне, о дочерях его — добронравной Сибилле и прекрасной Изабелле, о льве ислама султане Саладине, о Старце Горы и его ассасинах-убийцах, о рыцарях — Раймунде Триполитанском и Конраде Монферратском, и иных воинах палестинских, достославных и великолепных, жестоких и коварных, о бессмертной любви и клятвопреступлениях, о честных поединках и кровавых битвах между крестоносцами и сарацинами, о коварстве иоаннитов, о похищениях и пытках, о золоте и проказе, о том, как был потерян христианами Святой город Иерусалим, и о том, как защищали его тамплиеры.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ЧЕЧЕВИЧНОЕ ЗЕРНО

— Только безумец рискнет отправиться дальше в горы по этой дороге, — мрачно сказал хозяин харчевни, скребя щеку корявыми пальцами.

— Это самый короткий путь, — негромко ответил дервиш, на мгновение оторвавшись от еды. Ел он жадно, вылавливая свободной рукой кусочки мяса и фисташки из глиняной миски. Его длинный, засаленный, во многих местах прожженный халат, был одет на голое тело, грязный колпак из дейлемитского войлока путник надвинул на глаза. Самое сильное впечатление производили его ноги, выставленные на всеобщее обозрение, — черные от присохшей грязи, с каменными мозолями на ступнях. Сразу видно — святой человек.

Али Абдалла, хозяин харчевни, не отличался особой набожностью, и в другой ситуации ограничил бы свою щедрость ячменной лепешкой, но сегодня к нему зашли поиграть в кайяс (род игры в кости) весьма уважаемые люди здешней округи: кади и мераб. В их глазах харчевнику хотелось выглядеть поблагопристойнее. Смотритель колодцев и арыков Джафар и обладатель судебной власти Аттар, взирали на дервиша со смешанным чувством презрения и участия. Еще их раздражало то, что они никак не могли себе составить определенного мнения о возрасте этого человека. В движениях его была видна гибкость и легкость, присущая молодости, но, в иные моменты он вел себя подобно зрелому мужу.

— Напрасно ты не хочешь прислушаться к нашим словам, — слегка недовольным тоном сказал кади, — но еще до наступления темноты, клянусь знаменосцем пророка, ты получишь возможность оценить их правоту.

— Мне говорили в Хасмейне, что львы в этих местах давно не водятся, а для разбойников я не представляю никакого интереса, — дервиш дернул полу своего диковинного халата, показывая голую, загорелую до черноты грудь.

ГЛАВА ВТОРАЯ. ПИРАМИДЫ СИНАНА

Посольство иерусалимского короля не торопясь продвигалось по гулкому ущелью. Оно состояло примерно из двух десятков человек. Возглавляли его граф де Плантар и барон де Бриссон. Все были в полном рыцарском облачении, крупы коней покрывали белые плащи с нашитыми на них черными крестами. Барон де Бриссон отличался от всех тем, что крест на его плаще был красного цвета. Это свидетельствовало о том, что он является не просто крестоносцем, но рыцарем ордена храмовников.

Замыкали кавалькаду оруженосцы и слуги. Цокот копыт далеко разносился по ущелью и это раздражало графа де Плантара, его одутловатое лицо, поросшее рыжей бородой, выражало крайнюю степень неудовольствия.

— Какие мысли заставляют вас хмуриться, граф, — спросил де Бриссон, — что вам здесь так уж не нравится?

— Многое, сударь, многое. Например то, что мы с самого утра не видели ни одной хижины, ни одного землепашца, хотя земли на вид плодородны. Мне не нравится, что именно меня отправили договариваться с этим отцом наемных убийц. Наконец мне не нравится, что мы так шумно возвещаем о своем приближении.

Де Бриссон согласно покачал головой.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЗА НЕСКОЛЬКО ЛЕТ ДО ОПИСЫВАЕМЫХ СОБЫТИЙ

Водная гладь пруда была усыпана крупными лепестками царского жасмина. В лучах клонящегося уже солнца посверкивали легкие пушинки — это «линяет» нильский лотос. Легкой, едва заметной кисеей была сейчас накрыта вся дельта. Осень.

Именно осенью, навещал свои египетские владения султан Аюб. Летняя жара здешних мест была непереносима для его старческого организма. Не нравилась ему и здешняя сырость. Выросший в горах южной Каппадокии, он скучал и страдал среди плоских водных пространств, туч мошкары и затхлых камышовых теснин. Только в середине октября воздух просветлялся и очищался от малярийной одури, и даже на островах дельты можно было вздохнуть полной грудью.

Султан Аюб лежал на широкой террасе, покрытой коврами, за его спиной высились два суданских негра с широкими опахалами из перьев птицы галаиз. Ступенькой ниже примостился писец. Он не решался смотреть в сторону своего господина, но вместе с тем умудрялся следить за ним, готовый предупредить любое его желание.

Дворец дель-Арсу, который выбрал для своего отдыха султан, построили еще во времена Птолемеев, так, по крайней мере, утверждали местные александрийские книжники. Кажется, они хотели произвести впечатление на султана. Но для истового, правоверного мусульманина все, что происходило до рождения Пророка представлялось ничем иным, как сказкой. И Рустам, и Искендер двурогий существовали в ней на равных правах. Птолемеи же, равно как и еще более древние правители, были ничем иным, как бледными и все более бледнеющими тенями.

Из-за колоннады за спиной султана появился мягко ступающий человек в парчовом халате и, склонившись к уху повелителя передней Азии, доложил, что прибыли во дворец наследник престола принц Саладин и брат султана Ширкух. По выражению глаз господина, Камильбек, глава телохранителей, понял, что ему делать.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ХИЖИНА

Сначала была только боль. Она заполняла все тело, помимо нее не было никаких других ощущений и даже мыслей. Как его зовут и кем ему себя считать, лежащий в темноте не знал и не мог вспомнить. Для этого нужно было хотя бы на мгновение освободить сознание от этой чудовищной, вездесущей, бесконечной и непреодолимой боли. Первое, в чем он смог отдать себе отчет, это в том, что он лежит. Но где, на чем и как долго — понять это, было за границами возможного. Потом он понял, что не слеп, хотя был не в силах рассмотреть что бы то ни было. Впрочем и не очень-то пытался, не испытывал, как ни странно, в этом нужды. Время от времени он впадал в дрему. Она никогда не доходила до состояния настоящего, глубокого сна, но, в известной степени, облегчала сосуществование с болью. Сколько дней длилось это состояние, или сколько недель, — ему было все равно. Вернее сказать, у него отсутствовало, присущее нормальному человеку, представление о времени. Душа его была также разорвана и изувечена, как и тело, она напоминала собой разбитое зеркало, не способное отразить цельный предмет.

Этот человек не ощущал себя человеком. То, что можно было бы счесть его сознанием, проступало из серого мрака небытия по частям и сохраняло в каждой своей части лишь одну человеческую особенность — способность испытывать страдание.

Но так не могло продолжаться бесконечно. Из этого балансирования на смертной грани было лишь два выхода — возврат в небытие, или возрождение к реальности. Жизненная сила, заключенная в этом искореженном существе, была столь велика, что ей удалось, в конце концов, преодолеть душевные и физические разрывы. Началось то, что с очень большой осторожностью можно было назвать выздоровлением.

Однажды, он услышал треск пламени в очаге. Он открыл глаза, удивившись попутно, что веки подчинились его воле, и осмотрелся. И понял, что лежит в полутьме. Осознал, что является не бесплотной точкой, плавающей в океане боли, а распластанным на ложе человеком. Там, где должно было по логике вещей располагаться его тело, было очень больно, но боль эта была не анонимная, не беспредельная, это была его личная, отдельная боль, с ней можно было иметь дело.

Вслед за этим открытием он сделал и следующее, он понял, что находится в окружающей полутьме не один. Он был потрясен. Еще один человек! ? И тогда появилась потребность, неодолимая потребность заявить о себе, о том, что он не только жив, но и знает о собственном существовании, и догадывается о наличии этого второго существа. Сделать это он мог лишь, произнеся какой-нибудь звук, ибо руки и ноги еще не считали своим долгом выполнять его приказания. Он собрался с силами, на губах медленно запузырилась слюна, грудь приподнялась и полумрак огласило натужное сипение.

ГЛАВА ПЯТАЯ. ХИЖИНА (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

— Теперь я понял, старик, теперь после всего я понял, что его рай был подставным, его рай был обманом, насмешкой и надо мной, и над всеми остальными. Синан не владел тайнами неба и земли, он всего лишь знал несколько ядовитых и целебных трав. От твоих настоев, старик, мне тоже иногда хочется плакать, иногда смеяться, иногда мне кажется, что я летаю по облакам, как знамя Пророка. Иногда мне даже кажется, что я — это не я. Может быть, это ты подсказал ему некоторые из своих секретов? Если бы ты не спас меня, я бы мог подумать, что вы заодно с ним, что ты находишься у него в услужении и помогаешь ему своими дурманящими, усыпляющими настоями поддерживать его власть.

Ведь если разобраться, замок Алейк — это сновидение. Сновидение и ничего больше.

Но не эта мысль тяготит мое сердце. То, что рай Синана был подставным, понять было трудно, признать еще труднее. Но есть мысль намного, намного страшнее, есть мысль намного глубже. У меня начинает кружиться голова, когда я лишь представляю себе, что нет не только синановского рая, но никакого рая вообще. Нет никакой награды после смерти и наказания тоже никакого нет. Нет бога кроме Аллаха, но и Аллаха тоже нет. И чей тогда пророк Магомет? Что ты на все это скажешь, старик? Ты ведь упоминал о своих молитвах, о своих непрерывных молитвах. Кому ты молишься, старик?

Все это произносилось с пеной на губах в лихорадочной спешке, как будто юноша спешил выговорить все эти ужасные слова, пока он не сметен каким-нибудь камнепадом, ниспосланным волею оскорбленного Создателя. Но ничего не произошло. Ровным счетом ничего. Ответом на горячечные откровения выздоравливающего ассасина была тишина. Он приподнялся на локте, пытаясь рассмотреть, что там происходит в углу, где стояло ложе хозяина хижины. Несмотря на то, что глаза Исмаила достаточно освоились с мраком, на этот раз ничего рассмотреть ему не удалось. Какая-то бесформенная куча шкур или все же это спящий человек? Больному показалось, что он слышит некое сопение.

— Эй, старик! — позвал он негромко, и в ответ услышал приближающиеся к берлоге шаги, кто-то неторопливо и тяжело спускался по тропинке, ведущей ко входу, скрипя базальтовым щебнем. На секунду Исмаилу стало не по себе, мелькнула мысль о людях Синана, которых тот вполне мог отправить по следам исчезнувшего тела. Но страху его не суждено было продолжаться долго. Полог хижины, состоящий из двух потертых и засаленных оленьих шнур, раздвинулся. В этот момент Исмаилу показалось, что сопение там, в углу, усилилось, он зажмурился и помотал головой. Во время этой примитивной очистительной процедуры старик успел войти в хижину, добраться до своего ложа и расположиться на нем, громко сопя.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ. УЛЫБКА

Над башнями замка Алейк медленно проплывала гряда облачных холмов. Шатер командующего войсками ордена тамплиеров барона де Бриссона стоял на одной из плоских вершин в нескольких сотнях шагов от стен неприступного сооружения, гордо рисовавшегося на фоне облаков.

С каменистого выступа, на котором барон устроил свой наблюдательный пункт, были хорошо различимы бревенчатые частоколы, которыми при подходе к замку христианское войско сочло нужным перегородить обе неширокие дороги, спускающиеся от его ворот. Над частоколами медленно колебались штандарты воинов Храма. Покрытые, в основном, колючими кустарниками, склоны были совершенно недоступны для действия каких-либо воинских формирований, и держались под обстрелом многочисленных арбалетчиков. По ночам зажигалось множество костров и могло показаться, что вокруг стен замка Алейк уложено большое дрожащее ожерелье.

— Если пойдет дождь, они откажутся, — мрачно сказал барон де Бриссон, всматриваясь в замедленные перестроения воздушных масс. Стоявшие рядом рыцари разделяли опасения командира. Один только человек, отличавшийся от прочих своим, не вполне воинским одеянием — а еще более своим лицом, которое не уже сравнивалось выше с мозаичной маской, — держался другого мнения.

— Даже, если прольется сильный ливень, они не могут запасти достаточное количество воды, — сказал он, — насколько мне известно, в этих местах не бывает продолжительных дождей. И даже если они сегодня дополнят свои резервуары, они отсрочат свою гибель лишь на несколько дней.

Барон недовольно посмотрел в сторону говорившего. Этот человек прибыл с указаниями от верховного капитула и имеет право на свое мнение, но уж больно заносчиво он себя ведет. И более всего раздражает в нем даже не вызывающий тон или прямое несоблюдение приличий, этого барон не потерпел бы и от посланника верховного капитула, а то, что этот урод всегда оказывается прав. И все это видят.

ГЛАВА ВТОРАЯ. КАРТА ПАЛЕСТИНЫ

Примерно в трех лье к северу от Иерусалима в небольшой цветущей долине между Массирой и Вефилем, стоял один из тамплиерских замков. Имя ему было Агумон. Ни чрезвычайной величественностью, ни сверхъестественной роскошью он не отличался. Может быть, именно поэтому, орденское руководство выбрало его для своей летней резиденции. Впрочем, были и другие причины, о них брат Реми узнал из беседы с братом Гийомом, которая состоялась сразу же после возвращения шевалье де Труа из под стен Алейка. Командующие войском бароны остались там для наблюдения за доставкой денег в счет оговоренной дани, в делах такого рода они не нуждались в контроле.

Брат Реми прибыл в Агумон перед самым рассветом. После короткого двухчасового сна и омовения в замковой купальне, он появился в просторной келье брата Гийома. Они поздоровались приветливо и спокойно, кружева рыцарского обхождения в этой среде были не в чести. Приехавший подробно рассказал о событиях в горах Антиливана и выразил мнение, что в целом, эта война произвела на него странное впечатление. Он сравнил бы ее с шахматной партией, если бы это сравнение не было столь избитым.

— Даже столкновение на рыцарском турнире несет в себе большую опасность для участников.

— В известном смысле вы правы. Как только мы показали Синану, что знаем его по-настоящему слабое место, он предпочел прекратить сопротивление. Причем не слишком опасаясь за свое будущее.

— Прошу прощения, брат Гийом, я еще не научился всякий раз понимать вас с полуслова. Почему это Синан мог не опасаться за свою жизнь.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ТАИНСТВЕННЫЙ ВИЗИТЕР

Принцесса Изабелла очень тяжело переживала свое поражение в споре за корону Иерусалимского королевства. Как все сильные натуры, более она страдала от потери уверенности в себе, чем от агрессии обстоятельств. После торжественно обставленного бракосочетания сестры, она тут же отбыла в Яффу и всю дорогу промолчала.

То, что она так тяжко переживает случившееся, было неприятным открытием для ее возлюбленного и спутника Рено Шатильонского. И раньше, в моменты самого безоблачного счастья, ему мерещилась некая тень, меж их душами. И, присмотревшись, он различал, что у этой тени очертания короны Иерусалимского королевства.

Изабелла была влюблена в Рено, как только может быть влюблена женщина, но помимо женщины в душе Изабеллы находилась еще и королева, которой она себя никогда не переставала считать. Но как быть с Рено? Расстаться с ним — никогда! Выйти за него замуж — тем более! Она не могла отказаться ни от трона, ни от возлюбленного. Возлюбленный чувствовал, что в душе Изабеллы происходит непрерывная, а главное скрытая от него работа. Его ревность к этому неодушевленному предмету, к этому «стулу», как он именовал трон в порыве ярости, становилась все сильнее и обида все горше.

Рено даже обрадовался в глубине души, что планы Изабеллы, столь сокрушительно рухнули у всех на глазах, обрадовался, что была посрамлена та часть ее гордости, что была связана с венценосными планами. Он знал, до известной степени, конечно, свою возлюбленную, и надеялся, что пережитое унижение выжжет из ее сердца всякую мысль о возвращении в Иерусалимский дворец. Он, как и все присутствовавшие на спектакле разоблачения, понял, с какой силой придется столкнуться при попытке сместить этих двух ничтожеств, Гюи и Сибиллу. Тамплиерский монстр, не подававший очевидных признаков жизни, внезапно показал из-под поверхности житейского моря свою чудовищную спину и зрелище это на время парализовало всякую возможность реального сопротивления.

Все, кто в ту ночь после венчания и молчаливого, хотя и сверхъестественно пышного пира, расходились по домам, и патриарх Гонорий, и Конрад Монферратский и бароны, и богатые горожане, уносили в душе глубоко запрятанный сосуд ненависти к этой неодолимой силе. И маскировал эту ненависть, не давая ей даже блеснуть на дне глаз, страх.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. МЕСТЬ

Изабелла и Рено помирились. Все получилось так, как и предполагал Де Труа. Сломав оковы предрассудков и, не обращая внимания на окрики своей гордыни, принцесса помчалась к своему возлюбленному, бросилась на его ушибленную грудь, искренними слезами скрепила возобновление союза. Месяц возобновленной любви был еще медовее, чем первоначальный. Они сдували друг с друга пушинки, проводили все время вместе. Арнаут Даниэль услаждал их слух своими новыми канцонами. Медленно катилось к закату палестинское лето, растворяя каплю таинственной горечи в воздухе, что придавало чувствам Изабеллы и Рено возвышенность и драгоценность.

В первые недели этого возобновленного союза, Реми де Труа невольно отступил на задний план. Оказанная услуга, уже не услуга, да и влюбленные нуждаются в общении с друзьями меньше, чем другие люди. Конечно некрасивый спаситель был принимаем и даже с охотой, но держался всегда в некотором отдалении, не старался выбиться на первый план, никому не навязывал своей беседы и не выказывал обиженного неудовольствия, no-поводу подобного к себе отношения.

Разумеется все предложения о материальном возблагодарении за оказанные услуги он со сдержанным и пристойным негодованием отклонил. Придворная публика относилась к шевалье со все большей снисходительностью, сильное впечатление произведенное им в первый день стало блекнуть. Он казался неумехой, неспособным воспользоваться удачей плывущей прямо в руки. Такое к нему отношение укрепилось после того, как стало известно, что он отказался от пятисот бизантов предложенных ему от чистого сердца принцессой. Придворные смотрели на шевалье с тем чувством, с которым развращенный столичный безбожник, смотрит на религиозного фанатика из провинции.

Апофеоз взаимообожания не может длиться вечно. Как не может вечно длиться наводнение, река рано или поздно входит в свои обычные берега, обнаруживая изгибы русла, узкие места, а иной раз и пороги. И в первый же день, когда граф Рено, выбравшись из постели, сообщил, что неплохо бы сегодня съездить поохотиться, Изабелла велела послать за де Труа, дабы он развлек ее беседою во время обеда, а главное на предобеденной прогулке.

— Вы обещали когда-нибудь рассказать мне о том, что вас на самом деле привело в Яффу, согласитесь, я достаточно ждала.

ГЛАВА ПЯТАЯ. ГОРДОСТЬ И ПРЕДУБЕЖДЕНИЕ

— Предоставляю вам право первого копья, шевалье, — сказал Рено Шатильон.

— Благодарю вас, граф, — отвечал де Труа.

Они стояли рядом, стремя к стремени, на пологом склоне холма. Внизу в чахлых колючих зарослях продвигалась волна истошного лая. Егеря двумя сворами собак загоняли какую-то крупную дичь. Этот вид охоты плохо прививался в субтропических, лишенных подлеска, лесах Палестины. Трудно также было привезти сюда как следует натасканных аквитанских собак. Животные хуже людей переносят тяготы морских путешествий.

— Это белогрудый олень, — сказал прислушиваясь граф.

— Олень? — в голосе де Труа послышалось разочарование.