документ № 1 (личная запись арендатора)

Сентябрь 439 года от р. ж.

Первый день убывающей луны

…Врач, который делал мне анализ, сначала не слишком обеспокоился. Он просто сказал, что соединение дает сбои, так что придется все повторить, извините уж, что заставляю вас ждать. Он застыл, не мигая, глядя мимо меня, сквозь меня. Его зрачки сужались и расширялись бессистемно, в каком-то дерганом ритме. Потом ритм установился, и он зачем-то закрыл глаза. Как если бы не мог удержать три слоя — но ведь у медиков так не бывает… Значит, он полез глубже; зачем?.. В кабинете остро запахло потом, и я задержала дыхание. Я заметила, что его веки, и лоб, и крылья носа влажно блестят. Я подумала: с ним что-то не так, с этим врачом, это он дает сбои, соединение в полном порядке…

Когда он снова открыл глаза, лицо у него было такое, точно он увидел инкод Сына Мясника или даже не инкод, а его самого, с усталой улыбкой труженика и с вонючим окровавленным топором, как в сериале «Вечный убийца».

Прохожих нет. Еще не стемнело, но маленькие фонарики, встроенные между плитками мостовой, уже подсвечивают своим золотистым сиянием вечерний туман и нежно-розовый, с тончайшими белыми прожилками, мрамор.

клео: смерти нет эф вдруг ты тут

Ботинки Эфа оставляют на мраморе черные следы сажи, и электронная чудо-уборщица, застывшая у тротуара в бикини и резиновых перчатках, с тихим щелчком включается, встает на четвереньки и принимается оттирать. Она быстро ползет вслед за ними, призывно отклячив зад и тихо, монотонно постанывая. Подразумевается, что такие, как она, должны вызывать у прохожих желание плодиться и размножаться.

Цербер оборачивается и смачно плюет на розовый мрамор. Уборщица покорно тянется тряпкой к плевку.

— А пошла ты! — гогочет Цербер и слегка пинает ее в лицо остроносым ботинком. Уборщица застывает и, не разжимая пластиковых губ, выдает сладострастное «уоу»: согласно программе, она реагирует на прикосновение.

…Я просто хочу быть как все. Не хочу брать на себя слишком много. Хочу быть как все. Не сейчас, так потом. После Паузы.

Эй, ты! Эй, ты там, в будущем! Я надеюсь, ты действительно будешь. Я надеюсь, ты будешь мной. Я надеюсь, я буду. Если ты — мое продолжение, если я — это ты, прости меня за этот дурацкий инкод, доставшийся тебе от меня… Лично мне он испортил жизнь, но я очень надеюсь, что ты как-то справишься. Что я как-то справлюсь там, в будущем. Лет через восемь… Ведь тебе сейчас восемь?

Наверное, это трусость. Это бегство. Это нечестно. Но если ты будешь, если ты есть, прости меня за то, что я скоро сделаю. Прости, если я испортил тебе (или нужно писать «себе»?) настроение. Прости, если я создал тебе (ха-ха, себе!) проблемы. Я хочу, чтобы ты меня понял. Я собираюсь убить себя — да, да, прости меня, снова прости, так ведь нельзя говорить, я должен сказать иначе. Я собираюсь «временно прекратить свое существование», «сделать паузу», но ведь я не дурак, я ведь знаю: это у них у всех паузы, а у меня может быть просто «стоп». Так что если ты есть, если ты будешь — тогда сжеч

[4]

, это наша с тобой победа, это значит, что мы — как все. Я как все. Я — частица Живущего.

Ну а если тебя не будет, если тебя просто нет, если меня больше нет — если я исчезну, умру навсегда, как это делали раньше, до рождения Живущего… Ну, тогда я — ошибка природы. Генетический сбой. Болезнь. Фурункул на теле Живущего. И тогда без меня будет лучше. Будет правильней. Будет проще. Одним словом, чем бы это ни кончилось — все равно будет лучше, чем сейчас…

Я всегда хотел быть как все. А они делали меня богом. Они делали меня чертом. Они делали меня подопытной мухой. Они делали меня очень опасным. Они сами не знали, что делали.

Никаких излишеств, так он считал. Жилой блок сотрудника ПСП должен быть строго функциональным.

— Строго функциональный, — так он и сообщил декоратору. — Стильный минимализм.

Декоратор оказался понятливым малым. Он оформил все в социальных тонах: стены а-ля инвизибл и безопасная мебель цветов «доступен» и «занят». Мебели было мало — Эф на этом настаивал, — самое необходимое. Единственное излишество в ванной — просторный террариум для Питомца. Зато спальня вообще пустая — только мягкое половое покрытие акваслип с максимальным поверхностным натяжением. Эф давно предпочитал максимальное, потому что другим это, может, и нравится, но лично он не любил просыпаться с ощущением, что увяз по пояс в собственном полу. Не говоря уже о том, что спать на ровном полезнее для позвоночника…

…Он садится на пол, стягивает с себя зеркальную маску, понимает, что надо бы еще встать, пойти умыться холодной водой, сменить намокшие под ливнем бинты на руках, покормить Питомца, — но сон опутывает его по рукам и ногам. Даже не сон, а какая-то завязь сна. Ему снится река. Или то, что было когда-то рекой, или должно будет стать…

39:50

С пяти лет я посещал районную группу естественного развития: Ханна приводила меня в круглый, похожий на головку натурального сыра, блестящий дом с овальными дырками окон. Никого там, конечно, не развивали, одно название. Но мне нравилось. Нравился сырный дом. Нравились убогие дети, у которых с рождения как-то неправильно замкнулись в мозгу нейронные цепи и которым невозможно было поэтому инсталлировать СПР, Стандартную Программу Развития, и вообще что бы то ни было. У них были некрасивые лица с большими лбами и крошечными подбородками, у них были слюнявые рты, у них гноились глаза, но меня завораживал их взгляд — прямой и пристальный, цепкий, не такой, как у всех остальных людей.

Они смотрели на меня удивленно. Я был совершенно здоров. Мне можно было бы безо всяких проблем инсталлировать СПР, если бы не одно «но».

Я был опасным. Поэтому меня просто не стали подключать к

социо.

Вообще. Решение принималось на самом высоком уровне.

Я был опасным. Я был лишним. Я был неизвестным. Я мог что-то нарушить… Всего этого Ханне конечно же не сказали. Ей лишь объявили, что для моего подключения к

социо

потребовалась бы дополнительная ячейка. «К сожалению, создание дополнительной ячейки может привести к сбою в работе

социо».

Я помню ее лицо, когда она приняла сообщение. Или мне только кажется, что я помню, я ведь был совсем маленьким — в любом случае я уверен, у нее тогда стало именно такое лицо. Застывшее, серое. Как всегда, когда с ней связывались насчет меня из каких-нибудь ведомств.

Мне нравилось говорить с другими детьми из группы развития — они ведь не знали, кто я. А если бы и узнали, не поняли бы. Мне нравилось врать. Я врал, что давно уже узнал свой инкод, что я про себя все-все знаю, что мне удалось подслушать разговор взрослых. И мне нравилось слушать, как они врут то же самое… Мы рассказывали друг другу небылицы о своей жизни до Паузы, и все мы в ней были героями, все заслужили орден Живущего; мы выбирали себе самые престижные должности и профессии, мы все были секретарями Совета Восьми, архитекторами, энтомологами, или фермерами, или садоводами.