Жить среди красивых вещей очень приятно. Умирать больно. Досадно и страшно обидно. Как же так? Вы уходите, а это все остается. Кому? Например, вот этот малахитовый столик эпохи рококо или те каминные часы стиля ампир? Кому отойдут они? Кто будет их новым счастливым владельцем? И кто, в свою очередь, под зов последней трубы сыграет в ящик, оставив эти вещи, эти чудесные роскошные вещи – все равно как, по завещанию, или просто в рамках гражданского законодательства – следующему? А тот другому, третьему, десятому, сотому. И так до бесконечности в длинной веренице поколений наследников, хозяев, а по сути своей лишь временных хранителей вещей, которые с каждым годом, с каждым веком становятся из просто ценных – бесценными и начинают жить своей собственной жизнью, от которой лишь один шаг до вечности.

Такие мысли о вещах и о вечном могут нежданно-негаданно прийти на ум если не на кладбище, так только в музее. Или в антикварном салоне. Причем лишь человеку, предрасположенному к раздумьям такого рода и крайне сентиментальному. Сергей Мещерский таковым и был, но сам себе в этом никогда не признавался. В принципе все объяснялось обычной хандрой. Тоской по дому, что случается только у москвичей и только в одном месте на свете – в Питере в разгар бабьего лета, когда Нева по утрам уже дышит туманами и ощутимой прохладой, а в полдень нестерпимо для глаз смотреть на сияющий шпиль Адмиралтейства, протыкающий солнце насквозь.

Сергей Мещерский был уверен: москвичам Питер противопоказан. Приезжать в Питер вредно. Тем более одному, без никого. Ровно три дня назад еще в Москве-матушке он звонил жене своего закадычного друга Вадима Кравченко Кате и спрашивал у нее… точнее, просто интересовался… выяснял как бы мимоходом, небрежно, не хочет ли и она (естественно, вместе с мужем – куда же без друга Вадима?) поехать в Питер.

В итоге Сергей Мещерский посетил Северную Пальмиру в гордом одиночестве. Причина поездки была сугубо деловой. Турфирма «Столичный географический клуб», которой Мещерский за неимением прочих увлечений и привязанностей отдавал всего себя без остатка, давно уже пустила на берегах Невы свои цепкие корни.

– Кстати о корнях, Сергуня. Только здесь я чувствую себя самим собой, понимаешь? Только здесь. В Москве с некоторых пор для меня, Ивана Лыкова, стало трудно держаться в рамках. Так и тянет заявить о себе каким-нибудь варварством. На худой конец разбить что-то где-то – витрину в баре или чей-нибудь череп.

Говорят, что глаза жертвы хранят отражение убийцы: загляни – и увидишь кто. Чушь все это. В мертвых глазах не отражается ничего. Даже вечное небо, даже белые облака в мертвых глазах увидеть нельзя. Не похожи на зеркало мертвые глаза. Вообще не похожи ни на что живое. Потому-то, наверное, так неприятно и страшно заглядывать в глаза мертвецу.

Начальник отдела убийств ГУВД Московской области Никита Колосов наклонился, провел ладонью по холодному, влажному от моросящего дождя лицу убитого. Кому-то ведь надо выполнить этот долг – закрыть, ощущая колкость ресниц.

Осмотр места происшествия приходилось делать под непрекращающимся дождем, в быстро по-осеннему наступающей темноте, при скупом свете фар дежурной милицейской «Волги». В этом деле все уже было не гладко, не так, как надо с самого начала: место, время, освещение, погодные условия. Но самые большие проблемы – и Никита Колосов чувствовал это – обещала сама личность убитого.

– Это отец Дмитрий, настоятель церкви мучеников Флора и Лавра в Тутышах, – сказал Колосову дежурный по главку. – Сколько лет у нас таких случаев не было. И вот, пожалуйста, дождались. Хлебнем теперь с этим делом досыта.

Убийство священника было делом действительно редким. На памяти Колосова такое случилось лишь однажды, когда он только начинал работать в уголовном розыске. Еще на пути в эти самые Тутыши он знал, кого наверняка застанет на этом сенсационном происшествии. И он не ошибся.