Несравненный мастер «хоррора», обладатель множества престижнейших наград, Питер Страуб собрал под обложкой этой книги поистине уникальную коллекцию! Каждая из двадцати пяти историй, вошедших в настоящий сборник, оказала существенное влияние на развитие жанра.
В наше время сложился стереотип — жанр «хоррора» предполагает море крови, «расчлененку» и животный ужас обреченных жертв. Но рассказы Стивена Кинга, Нила Геймана, Джона Краули, Джо Хилла по духу ближе к выразительным «мрачным историям» Эдгара Аллана По, чем к некоторым «шедеврам» современных мастеров жанра.
Итак, добро пожаловать в удивительный мир «настоящей литературы ужаса», от прочтения которой захватывает дух!
Питер Страуб
Предисловие
Я бы мог сказать: Келли Линк создала мир, а потом оказалось, что он был всегда. Или: Джон Краули размышлял о вероятности существования великой возможности, и оказалось, что она всегда была рядом, стоило только руку протянуть. Нечто подобное может быть сказано о любом из представленных в этой книге превосходных авторов — а в эту категорию попадают все, от Дэна Чаона до Розалинд Палермо Стивенс. Каждый из них либо своим умом, либо с подсказки среды дошёл до понимания того, что жанровая проза — в особенности если речь идёт о сродных жанрах фэнтези и хоррора — ни в коем случае не требует строго ограниченного, формульного подхода, а, напротив, самым естественным образом воспринимает методику и задачи более широкого контекста, то есть просто литературы. Однако профессиональные критики в большинстве своём охраняют устоявшиеся категории, которые упрощают их задачи. Так, столкнувшись с работой, которая бесспорно связана с жанром научной фантастики или хоррора (хотя как именно связана — сказать сложно) и в то же время обладает неоспоримыми литературными достоинствами, любой критик из этой породы тут же прибегнет к старой, как мир, уловке — выразит своё восхищение, заявив, что произведение выходит за границы жанра.
Однако пора назвать вещи своими именами. Считать основным достоинством книги то, что она выходит за пределы жанра, — всё равно что называть безупречного афроамериканского джентльмена вроде Джона Коньерса или Дэнзела Вашингтона
[1]
честью для своей расы; а ведь именно так и поступали некоторое время назад многие люди, подразумевая тем самым, что расе, о которой идёт речь, многого недостаёт. (Хотелось бы мне услышать, как на званом обеде ведущий, представляя публику, скажет, что какой-нибудь сребровласый белый англосаксонский протестант делает честь своей расе.)
Так, если говорить о тех играх, в которые играю я, то мне раз шесть прямо или косвенно говорили, что я делаю честь моей расе, и в половине случаев я был настолько туп, что чувствовал себя польщённым. Сегодня издатели вовсю торгуют продуктом, который они радостно величают «литературой ужасов», хотя, когда я начинал, «ужастики» повсеместно считались дрянными, глубоко антилитературными и грязными задворками этой самой литературы. Их основными читателями были тогда мальчики-подростки и прочие дегенераты. Правда, По как-то прокрался в канон, — наверное, это бодлеровские переводы обманули французов, и те сочли его приличным писателем
(Когда на славной шумной лондонской вечеринке году в 77-м я пожаловался как раз на такую истекающую кровью отсечённую голову на обложке моей последней книги, издатель сказал: «Питер, да эта книга не для таких, как вы». Ошарашенный, я ничего не ответил и двинулся в бар.)
Безвкусные обложки дешёвых изданий отражали вполне конкретный подход: когда новая жанровая категория обрела популярность, рынок принялись забивать книгами, чьи авторы и не думали выходить за его пределы, — из-за чего в конце восьмидесятых хоррор размыл жанровые берега и наводнил полки сетевых магазинов зловредными сиротами, привидениями в кирпичных многоэтажках, на фермах и даже в вагонах метро, древними проклятиями, тварями в бинтах, злобными младенцами, весёлыми зомби, наци-вампирами — «подводными кровососущими нацистскими черепахами-лесбиянками», как пошутил мой ныне покойный друг, Майкл Макдауэлл
Дэн Чаон
Пчёлы
Сын Джина, Фрэнки, кричит по ночам. Кричит часто, два или три раза в неделю, в разное время: в полночь, в три, в пять утра. Вот опять пронзительный бессмысленный вой вырывает Джина из беспамятства, словно острые зубы. Джин не знает звука ужаснее: так кричит ребёнок, гибнущий страшной смертью — он падает с крыши, попал рукою в шестерни, его разрывают клыки хищника. Сколько бы раз Джин его ни слышал, всё равно он вскакивает с постели, страшные образы роятся у него в голове, он каждый раз бежит, врывается в спальню сына и видит: Фрэнки сидит в постели, глаза зажмурены, овал рта открыт, словно он поёт рождественские гимны. Каждый раз Фрэнки словно в трансе, и, сфотографируй его кто в эту минуту, на снимке он выглядел бы так, словно ждёт мороженого, а не жутко вопит.
— Фрэнки! — кричит Джин и резко бьёт в ладоши перед лицом ребёнка. Обычно это срабатывает. Визг тут же обрывается, Фрэнки открывает глаза, глядит на Джина, сонно моргая, а потом утыкается в подушку и, потёршись об неё щекой, затихает. Он спит крепко, он всегда спит очень крепко, но Джин уже который месяц подряд невольно наклоняется и прижимает ухо к груди ребёнка — убедиться, что он ещё дышит и сердце по-прежнему бьётся. Оно всегда бьётся.
Никаких объяснений не найти. Утром мальчик ничего не помнит, а когда во время ночного приступа его всё же удаётся разбудить, он просто злится и хочет спать. Однажды жена Джина, Карен, схватила его за плечи и трясла до тех пор, пока он не открыл глаза и не уставился на неё мутным взглядом.
— Милый? — сказала она. — Милый? Тебе что, плохой сон приснился?
Но Фрэнки только промычал «Нет», озадаченный и недовольный тем, что его разбудили, и ничего больше.
