Набережная Марины ди Виламоура плавилась от зноя. Яхты, в унынии опустившие паруса и грустно повесившие свои бушприты, казались нереальными в густом липком мареве — казались сошедшими со старинной литографии. С каким удовольствием они рванули бы сейчас в безбрежную гладь океана, подальше от разомлевшего под солнцем асфальта и изнывающей от жары сонной бухты!

Увы… Их хозяева, как все нормальные люди, в этот час или принимали морские ванны, или прели под тентами возле бассейнов, или честно зарабатывали пневмонию в кондиционированных комнатах отелей, осененных, как плохой армянский коньяк, пятью фальшивыми звездами.

Изредка из одного ресторана в другой перебегали официанты. Перебегали, прикрыв ладонями макушки и стараясь как можно быстрее выскочить из-под лучей ультрафиолета, — то ли в поисках дополнительного заработка, то ли последних сплетен.

Три огромных шкиперобородых скандинава, принявших с утра недельную дозу горячительного, не замечали, казалось, ни солнца, ни моря. Их мутные глаза высматривали прохладную гавань, из которой можно было бы отправиться в столь желанную алкогольную кругосветку.

Как стая дельфинов за лайнерами, за ними неотступно следовали их бизоноподобные жены; женщины отчаянно потели и ежесекундно вытирали свои морковного цвета лица насквозь промокшими платками.

Если когда-нибудь вы увидите рекламный плакат, с которого загорелые молодые люди с лицами жизнерадостных идиотов будут убеждать вас в том, что в Алгарве никогда не случается плохой погоды — не верьте. Спросите у меня. Я расскажу…

Я расскажу, как с середины сентября ежедневно шли дожди, прогонявшие с пляжей стайки припозднившихся туристов. Расскажу, как несколько раз в этом же месяце проносился над побережьем вихрь, срывавший последние жухлые листья с неприлично облысевших миндальных деревьев. Как горько пили весь месяц в прибрежных забегаловках рыбаки с продубленными ветрами лицами — в море нельзя, шторм. Как бригады «разномастных» строительных рабочих, спугнутых с лесов раскатами грома, выхлебывали в прилегающих к стройкам пивнушках все спиртное. Как часами бродил я вокруг здания, где расположен офис «Ситас Импекс. С.А.», бродил, запоминая лица сотрудников, выясняя график дежурств охраны, фиксируя едва уловимые пощелкивания и помигивания лампочек сигнализации в оконных переплетах, — словом, выполняя всю ту скучную, рутинную, но необходимую работу, предшествующую акции. Все это — с зонтиком в руках и с самым равнодушным видом, на какой только был способен.

Четыре дня назад дожди внезапно — для метеорологов — прекратились, и установилась погода, вполне соответствующая русскому «бабьему лету». Тепло, но не жарко. Сыровато, но не дождливо. Приятно, но скучно.

К вечеру ветер загнал скопившиеся было тучи в океан, и они тонули, взывая о помощи, сигнализируя своими рваными лохмотьями, окровавленными закатом. Растревоженный океан швырял на берег высокие злобные волны, и они шипели, пытаясь сожрать пляжи и подмыть тем самым основу основ алгарвийской экономики, построенной, без всякого преувеличения, на песке.

Откинувшись на спинку сиденья, я еще раз прокрутил в голове все, что собирался сегодня сделать. Только бы кто-нибудь был у Тейшейры. Есть. Очередная дама бальзаковского возраста плачется ему в жилетку по поводу последних двадцати лет, прожитых, по ее мнению, впустую. Похоже, не врет: С такой фигурой трудно было бы прожить их иначе.

Океан выдохся. Вся скопившаяся за осень и зиму дурная энергия пролилась на землю бесконечным двухнедельным ливнем, оставившим в воздухе легкий, едва уловимый аромат тления. Февральское солнце щадило скудный бюджет муниципалитета, выполняя за него работу по просушке отелей, готовившихся через несколько месяцев принять первые партии британских и скандинавских спонсоров-туристов.

Мелкие предприниматели-алгарвийцы оживали — натирали замшевыми тряпочками пропылившиеся за зиму исхудавшие бумажники. Рыбаки, уставшие от безделья и опухшие от дешевого кислого пойла, громко именуемого «столовым вином», все чаще спорили в прибрежных кабачках, доказывая друг другу преимущества весенней сардины перед зимней. Диспуты сплошь и рядом принимали угрожающий характер и казались театром абсурда, поскольку этих преимуществ никто никогда и не отрицал.

Ртутный столбик на шкале термометра поднялся до отметки +24, и аборигены со вздохом облегчения сбросили с себя куртки и плащи. В воздухе чувствовалось предвесеннее настроение. Все — и природа, и люди, — все чего-то ждали.

Ждал и я. Чего — уже и сам не знаю. Километры изведенной магнитофонной ленты с телефонными разговорами Кирилла Божко свидетельствовали лишь об одном: он, конечно, не святой, но тем, в чем его подозревает Сармат, он не занимается. Всего, что я услышал за несколько месяцев, хватило бы на небольшой штраф от налоговой инспекции, взимаемый в административном порядке. Ничто в «Ситасе» (кроме огромного количества наличных денег в сейфе) не указывало на какую-либо связь с миром наркобизнеса.

А

деньги, как известно, не пахнут. И доказательством не являются. Иными словами, если бы я был агентом налоговой службы, я бы уже прекратил наблюдение.

Увы, я не агент налоговой службы. Поэтому две недели ливней, когда океан, казалось, переехал жить на континент, я провел в машине, поеживаясь от холода и сырости и изучая манеру господина Божко вести телефонные разговоры. Конечно, глупо было бы ожидать, что Божко по телефону пустится в долгие рассуждения о технологии приготовления героина и способах его транспортировки. Этого я, разумеется, и не ожидая. А чего я ожидал?

Вы видели когда-нибудь Вавилонскую башню в процессе возведения? Когда закутанные в овечьи шкуры пузатые и носатые банкиры приезжают на золотых колесницах посмотреть, как утекают в вечность их с таким трудом награбленные денежки. Когда кучерявобородые прорабы мечутся от полудиких поставщиков стройматериалов к совсем диким транспортникам, а от тех — к изнеженным и ленивым субподрядчикам., пытающимся бросить стройку тысячелетия на произвол судьбы и прикорнуть в прохладной тени каких-нибудь Садов Семирамиды? Когда контракты навечно высекаются на огромных гранитных глыбах — и не предусмотрено в них никаких форс-мажорных обстоятельств. А может быть, рабы с Эгейского моря и из Египта высекали на них стихи? Прочитать-то все равно никто не мог…

Не видели? Я тоже. И не надо. Скорее Я всего не было ничего такого… А был неизвестный истории великий фантазер, увидевший однажды аэропорт Стамбула и придумавший эту красивую легенду.

Величественное ультрасовременное здание аэропорта густо пропиталось запахом шаурмы и человеческого пота. Здесь продавалось абсолютно все, продавалось по обе стороны таможенного барьера. Да и сам барьер казался крайне неуместным в этой Мекке фривольного обращения денежных знаков.

Здесь поневоле начинаешь философствовать. Стамбул, Константинополь, Царь-град, Византия… Сколько еще названий имел великий город до того, как люди научились их запоминать? Кто знает..? А кончилось все вот так — шаурмой, бараньим шашлыком, духанами вокруг. И так же, как и начиналось. Бег по кругу.

Лысый череп Роберта приветливо мелькнул возле стойки паспортного контроля, задержавшись там, впрочем, всего на несколько секунд. Боковым зрением я зафиксировал еще одну лысину, упорно и без особых усилий пробивающую себе дорогу к первой. Эта плешь заметно возвышалась над окружающим ее морем разномастных голов и прочно сидела на широких могучих плечах.

…Четвертый день мы не могли высунуть носа из джунглей. Ребята Совимби стреляли даже по кустам, если они вдруг шевелились на ветру. Связь не работала. Кубинцы не знали, где мы, и не могли нам помочь. Два связных, отправленных мной с промежутком в сутки, не вернулись. Жрать было уже нечего. Пить, правда, совсем не хотелось. Иногда мне казалось, что я весь состою из дождя. Вся моя армия занимала сейчас круговую оборону. Вся армия — это, кроме меня, прапорщик Бражник, специалист-подрывник, огромный хохол с мускулатурой молотобойца, четыре кубинских спецназовца и шесть ангольских бойцов.

Ко мне подполз Бражник.

— Лейтенант, пусти меня к кубашам. Я дойду. Я ж тебе не анголец. Я точно дойду.

До кубинского гарнизона было около тридцати километров. Примерно двадцать из них контролировались войсками Совимби. Но самое страшное — первые два километра, до опушки следующего леса. Голая саванна. Все как на ладони. Даже ночью.

— Послушай, Бражник…