Апрельское солнце поднималось все выше, и снег на холмах по берегам Меларена таял; реки набухали и вскрывались, стремительно мчали свои воды к озеру, давили на ледовый панцирь, который в конце концов с гулом и треском лопался; теперь дело за ветром — он упирается в кромки льдин, разводит их на несколько дюймов, и освобожденные маленькие волны скачут-плещутся в трещинах, грызут лед, пока не обретают простор движения, а тогда из пучины вздымаются большие валы и всею своею тяжестью налегают на ледяные поля, потопляя их; пролом ширится, разводье растет, и вот так все это бежит дальше и дальше, к морю.

Под мостом Норребру стоит немолчный шум и шорох, свайные опоры потрескивают, льдины громоздятся стеной, которую стражники разбивают секирами и кирками; а горожане выходят из дому посмотреть на ледоход. Стрёммен, однако, уже полон парусников: тут и голландские кофы

[1]

с грузом сукна, и любекские — с пивом, и французские — с винами, и испанские — с пряностями и благородными металлами из новооткрытых заморских стран; только датчан не видать, не оправились еще от пагубного для них отлучения от союза северных держав. Верхний город кипит жизнью и движением; люди копошатся, как муравьи в развороченной куче, на улицах множество конных и пеших воинов, на стенах трудится городская стража; над замком реет штандарт дома Васа — в ратуше молодой король держит совет. Пробудившийся город рокочет, гомонит, и чайкам, которые тихонько промышляли на Стрёммене подледным ловом, пора перекочевать в места поспокойнее, что они в конце концов и делают, когда на всех кораблях начинают палить пушки, а из замка и со стен гремят ответные залпы. На резвых крыльях птицы взмывают ввысь, зорко вглядываются сверху в испанца и его диковинный груз, который выгружают у причала, в новые паруса голландца, в новые мачты француза, потом, совершив над пристанью поворот, летят к замку и обозревают там людей в новом платье, в невиданном разрезном платье, с воротниками наподобие мисок, и лица у этих людей тоже новые, повеселевшие; новыми были и расписные триумфальные ворота, через которые изгнали притеснителей и впустили освободителей

Однако ж и тут имелся повод ожидать поболе шума — стоило бросить взгляд на старый замок да новый монастырь возле берега. Правда, замок был заброшен, а люди в монастыре не радели о здешнем мире и не желали, чтобы мир сей радел о них. Весьма эгоистично, разумеется, но пока это служило сохранению спокойствия, супротив сказать нечего — тем, по крайней мере, кто любил покой, как эти чайки.

Он просыпается утром после тяжелых снов о просроченных векселях и рукописи, не сданной вовремя. От ужаса его волосы взмокли, и, пока он одевается, щеку подергивает тик. Но в соседней комнате уже щебечут дети, и вот он окунает разгоряченную голову в холодную воду, а затем пьет кофе, который варит себе сам, чтобы не тревожить бедняжку няню в такое раннее время: ведь еще только половина восьмого. Он застилает постель, чистит щеткой платье и садится писать.

Подступает лихорадка — а вслед за ней придут галлюцинации, и он увидит комнаты, которых никогда не видел, пейзажи, которых нет на свете, людей, которых не найти ни в одном адресном календаре. За письменным столом его охватывает безысходность. Мысли должны быть ясными, слова меткими и красочными, слог отточенным, действие должно двигаться вперед, ни на миг не давая вниманию ослабнуть, образы должны поражать, а реплики искриться. А в глаза ему ухмыляются автоматы-читатели, к чьим умам он должен подобрать ключи, рецензенты с завистливым взглядом сквозь пенсне, которых нужно покорить, хмурые лики издателей, которые нужно разгладить. Быть может, ему видятся присяжные за черным столом, на котором лежит Библия, слышится слабый скрип тюремных ворот, за которыми вольнодумцы — те, что думали вместо ленивых, — искупают свое преступление; быть может, он прислушивается к кошачьему шагу хозяина пансиона, потому что тот должен явиться со счетом. Все это время его не перестает лихорадить, но перо бежит, бежит вперед, не задерживаясь ни на минуту ни перед издателями, ни перед присяжными судьями и оставляя за собой красные полосы, которые постепенно чернеют, словно запекшаяся кровь. Через два часа он поднимается, но его сил хватает лишь на то, чтобы добраться до кровати и рухнуть на нее. Он лежит, словно смерть стиснула его в своих объятиях. Это не подкрепляющий сон и не забытье, скорее долгий обморок, но сознание не покидает его, и он чувствует ужас, оттого что сил нет, нервы вялы, а в голове пустота.

Звонит пансионский колокольчик. Voilà le facteur! Пришла почта.

Он вздрагивает и плетется вниз. Принимает пакеты. Корректуру, которую надо срочно прочесть. Книгу от молодого писателя, который жаждет узнать его мнение, номер газеты с полемической статьей, на которую нужно ответить, письмо с просьбой дать что-нибудь в альманах и другое от издателя, с угрозами. Все это ложится на плечи человека, который совсем обессилел. Тем временем няня встала с постели, одела детей и уже выпила кофе с хлебом и медом, которые ей подает прислуга. Теперь она отправляется погулять на лоне природы.